Янка БРЫЛЬ
ДОМА
Знакомая партизанская кузница. Сколько она работала в те военные годы на Кузнецову семью, а сколько на нас?.. Теперь завалена вокруг колхозным инвентарем. Гудит горном и звенит наковальней, как всегда, загадочно-волнующе... И кузнец, как всегда, чумазый, с усмешкой:
— Неужели ж это, хлопцы, уже шесть лет прошло после войны?..
Деревня еще не совсем оправилась от трех оккупантских пожаров. А уже видны и приметы нового — строения бригадного двора, антенны радио...
Неман. Целительная родимая красота. Вспоминается то время, когда она, эта красота, ощущалась и поколотыми, потрескавшимися ногами. Детство с вечной оскоминой от неспелых яблок, с наблюдениями жизни в мелочах, снизу, когда многое, чего не замечаешь сегодня, заметил и многое почувствовал сильней, без умышленного подхода, без привычки записывать, хотя бы только глазами.
Дикий день на реке. Со спиннингами — вниз по течению, до края пущи. Печеная в горячей золе, по-первобытному вкусная щурятина. То дождик, то солнце, то ветер, что свертывает волны в барашки. Песчаная стежка в мокром лозняке. Обидно, непростительно запущенное партизанское кладбище... Холодноватый быстрый брод.
От этого брода, от пущи тучи гнали нас в другую деревню. На востоке весело сияла радуга, как символ тихой жизни, что так по-своему чувствуется в этих многострадальных местах...
Первые бабки. Скворцы начинают летать стаями. На выгоне — веселые пастушки и домовитый запах торфа от их костра. Садится солнце. Аист возвращается с кочкой в клюве. Век живи — век стройся. С гнезда на загуменном вязе аистиха поощряет его хозяйственным клекотом.
Безграничные, как небо, просторы жита. Где еще так недавно пестрели полоски. Обозы сена. Новинка здесь — тракторы, грузовики...
Идиллия вечного и современности.
1951
ХЛЕБОМ И СЛОВОМ
Хорошее, может, вообще наилучшее чувство — радость новых, все новых встреч с людьми!.. Хочется много, бесконечно долго жить, пока не узнаешь всех, кто вместе с тобой... нет, с кем вместе ты строишь новое!..
Девчата в избах-читальнях и в клубах, хорошие и милые в своем желании работать ради связи нашей западнобелорусской деревни с большой культурой. Босоногая детвора, которую советская школа научила смотреть на мир разумно, смело и доверчиво. Вечно занятые и вечно, кажется, небритые председатели молодых колхозов, по-хозяйски важные и хитроватые. Подростки-трактористы и комбайнеры, что хуже умеют держать папиросу, чем баранку руля. Бабы и молодицы, что гостеприимно встретят вас хлебом, которого у многих прежде — так еще недавно — или совсем не было, или было в обрез. Хлебом и молоком, а вечером — молодой, на дворе сваренной бульбой с домовитым запахом укропа... Хлебом и словом душевного радушия...
1951
ВЕТВИ КАСАЮТСЯ НАС ЛИСТВОЙ
Один из нашей рыбацкой бродячей тройки, новичок в этих местах, говорил, что на Свитязи он чувствует какую-то необычайную легкость, как ни на одной другой воде, каких он, кстати, оплавал да „обезрыбил" немало.
Под его руководством и это чудесное, знакомое мне с детства озеро раскрылось для меня еще одной своей стороной. С лодки, заякоренной около легендарного мицкевичевского тростника, мы выловили за утро множество бойких окуней.
И поплавки, живые поплавки на несказанно легкой и светлой воде, пойдут за мною ребячьими снами.
...Холмы Новогрудчины, если смотреть с пригорка, чуть ли не в шахматном порядке покрыты перелесками. Дубы и грабы. Гречка в духмяной красе. Жннвная песня. Старательно машет руками жатка. На большаке, вдоль булыжной мостовой, над расцвеченным откосом — славная стежка для нашего брата-велосипедиста. И тень от посадок, и ветви касаются нас листвой. В тени, у хутора на траве, к черному хлебу уж очень здорово идет парное молоко.
После бугров да перелесков, от Карелич на Любчу исподволь расстилается равнина с более частыми бабками, светло-зеленым простором нашего знаменитого льна, цветущей отавой клевера, густых зернистых овсов. Деревни тянутся почти неразрывно, дружно цепляясь одна за другую, соединенные звонко укатанными шляхами, по обе стороны которых тесно стоят то приземистые, корявые вербы, то величавые красавицы липы, с которых все еще осыпается медвяная пыльца. Остатки воспетого Мицкевичем — «тихие груши» на межах... Хотя меж нет. Вокруг стоит густое, колосистое жито, спокойно веет вкусным, горьковатым духом. И на этом фоне — как свидетельство времени — работает комбайн.
...В Любче — уже широкий, после наших Еремич, подкормленный водами нескольких речек Неман. Из его заводей — мы видели — рыбачья сеть вынимает на солнце широкозевых выгулявшихся щук. За рекой, на зеленом просторе, что кончается на окоеме темной стеною леса, пасется колхозное стадо. От шалаша над Неманом, где собираются на ночь коровы и куда приезжают с бидонами доярки, вечером слышны девичьи шутки и смех, а ближе — цырканье в звонкие ведра душистого парного молока. Близость пущи чувствуется не только над рекой, берега которой завалены подготовленной к сплаву древесиной, но и в самом городке. Новые домики стройными, тесными рядами покрыли военные пожарища. Из больших освещенных окон гремит радио. Сквозь белую поволоку тюля видна зелень вазонов... Узкоколейные рельсы всегда кажутся еще меньшими, чем они есть на самом деле, хоть ты возьми их с собой, чтобы порадовать дочурок новой забавкой. Форсистый паровозик таскает свои три вагончика вдоль плетней и ворот с мальчишески задиристым свистом, цепляясь трубой за листья вишняка и дважды в день окуривая его черным дымом. Много песка, что особенно чувствуется вечером, когда возвращается стадо.
...На тихой воде рек и речек, над которыми довольно часто грохочут бессонные мельницы, роскошествуют сытые мило-пестрые домашние утки, выводя на зеркальной поверхности воды будто начерченные циркулем круги.
...От Немана до озера Кромань — пески, по которым очень тяжело вести навьюченный велосипед. Лесная глухомань — и вдруг «голубое око» в сосновом кольце!.. Особенно приятно выглядит светло-зеленая подтеневка тростника меж темной стеною и огромным стеклом воды. Дно Кромани светло-коричневое. Пройдешь — долго видать большущие следы, и подымаются пузыри. Много раков, которых мы ловили сачком и оптом, в большом числе, пекли в горячей золе огнища. Пропасть мальков, особенно заметных на закате солнца. Щуки и окуни охотятся совсем уж нахально, глотая плотву чуть ли не в воздухе. Окуни — горбыли. Могуче выглядит такой, вооруженный пилой колючек, красавец, наструненный на спиннинговой жилке. Очень приятно ощутить его первый рывок и сопротивление, как доказательство того, что в синей бездне не пусто. В заводях за камышом жируют — здесь уже дикие — утки, множество уток, и все без горького опыта: лодку они подпускают ближе чем на выстрел. Хорошо слышать их гомон и фурканье крыльев при взлетах. И здесь бабочки залетают на самую середину озера. А поверхность воды, вместо свитязанского липового цвета, запорошена седой пыльцою семян тростника.
1951
АХАЛИ-ГАГРА
Пасмурная ночь. За окном шумит море. Будто кто-то неимоверно сильный хочет взобраться на берег, слизнуть с обрыва наш дом. Он, этот кто-то, не злой — в перекатах его усилий слышна скорее какая-то тоска, до скуки однообразная, многоголосая жалоба на судьбу, что осудила вот так, для какой-то непонятной цели, шуметь и шуметь... Ласковый, теплый, пенистый шум. Если ты сильный и сам, он покачает тебя на волнах. Если ж ты слабый, лучше не лезь, как драчливый мальчишка к здоровенному дядьке, а то он только потреплет огромной ручищей твою чуприну — заплюет твои ноги песком, повалит и выкатит вместе с галькой на берег. Даже вроде бы скажет: «Ну-ну!..» Так он и говорит, так и слышна в его шуме понурая, незлая угроза взрослого, который занят своим невеселым делом и не любит, чтобы ему мешали.
Днем оно, море, ласковое, солнечно-бирюзовое. Горы — темно-зеленые. Идешь по берегу, забудешься на мгновение, где ты, и вот — сквозь зелень деревьев в саду — увидишь, кажется, тучу. Дождь будет, что ли?.. И вдруг вспомнишь, что это — Кавказ!.. Снеговых шапок не видать. До самой вершины зеленой горы взбираются деревья, которые отсюда, с морского берега, кажутся кустами! Тучи над этой зеленью, или, лучше сказать, на этой зелени, видятся дымом огромных костров, разведенных где-то в горах. Костры эти долго горят, лениво и непрерывно пуская оттуда на море дым. А он никак не хочет разлучаться с зеленью гор.
Бескрайняя поэзия, которую нашей ложечкой не вычерпать до дна.
***
Теснины с каменистыми, сухими руслами. Горная дорога, обочь которой то бамбук, то гранатовые деревья с красными и упругими, как из воска, цветами, то дубы и грабы, то кусты ежевики. Каменные домики на высоких фундаментах. Удивительно маленькие ульи. Ослик стоит на склоне горы, никак не может придумать, где бы это напиться... Корова позвякивает жестяным ржавым колокольцем. Высвистывают дрозды. Козы пасутся с мешочками на вымени, чтобы козлята не сосали их без ведома хозяек. Старый абхазец, пастух в чувяках, наподобие сыромятных лаптей наших белорусских пастухов. Босоногие мальчуганы в тюбетейках. Загорелые, обязательно усатые мужчины волоком тащат на волах с горы толстые, гремучие бревна.
Радуле Стийенский, поэт не только за рабочим столом, рассказывает мне про свою далекую Черногорию. Интересный человек — с его приятно-исковерканным русским языком, с его молодостью в шестьдесят лет, с его умным юмором и знанием гор.
Сердечная поэзия далеких мальчишеских лет!.. Как он, Радуле, когда-то пробивал броню черепашкам, связывал их, запрягал в маленькую сошку и «пахал». Как ему пахнет оттуда пастушья еда: овечий сыр, лепешка и дикий чеснок...
Мы идем по каменистой узкой дороге, опираясь на длинные бамбуковые посохи.
Далеко внизу — море с каемкой пены у берега.
Зеленые вершины гор, обмакнутые снизу в реденький студень облаков, все ближе к нам, а все же — высоко!..
— Добрый день! — с естественной приязнью к людям здоровается мой спутник со встречной абхазской старушкой. Засушенной, легкой, всей в черном. И вполне серьезно спрашивает у нее: — Скажите, а далеко ли еще до Царьграда?..