***
Ночью была гроза: гром над морем и стук дождя по большим листьям смоковницы.
С утра — тучи, все еще темные, шли с моря на горы. Там, над вершинами, небо светлее, даже нет-нет да и покажется солнце. На западе — резко очерченная линия горизонта. На темной воде — белые барашки, на темном небе — белые чайки.
Свежо, красиво, пахуче.
В полдень ходили в горы.
В колючих зарослях ежевичника — черные, спелые ягоды. Насобираешь горсть, глотнешь — словно глоток веселого вина. Под сенью могучих буков, на высоте шестисот метров, лежат седые, пестрые от зеленого мха валуны...
Хорошо закурить над обрывом. И говорить «о временах грядущих»...
Хорошо раскачиваться, уцепившись за пружинистые ветви бука.
Хорошо найти студеный ключ и припасть к говорливой воде.
Хорошо и вспомнить, как ты вчера стоял на носу вихря-катера и — между тихим морем да спокойным небом — чувствовал себя вольным, как чайка!..
1952
О ЛИЧНОМ
Обедал в ресторане гостиницы за одним столом с молодой скромной парой рабочих.
Он «выполняет задание» в Лиепае, а она вот приехала к нему с трехмесячной дочуркой в гости. Он выехал навстречу, встретились здесь, в Риге, ждут лиепайского поезда. Зашли пообедать, и с ребенком ее в ресторан не пустили...
Что ж, положили ребенка в вестибюле, на диване под фикусами, доверив его старенькому швейцару-латышу.
Мать — в простеньком платьице, блондинка, с тонкими чертами лица и следами детскости в этих чертах. Видать веселая была, любила взять от жизни, а теперь отяжелела, подурнела временно, однако не отдаст своего нового счастья за прошлые радости.
Отец — черный, усталый, незаметный с виду работяга, который души не чает от счастья встречи, знакомства с дочкой.
Шептались они, шептались — и он взял все-таки сто граммов и бутылку пива.
— Испортился я у тебя,— сказал с хорошей русской сердечностью, с улыбкой, о которой писали Толстой и Чехов.
Отец выпил водки, а мать пригубила пива. И начали есть — просто, солидно, заслуженно, как едят люди труда.
Какой незаметной, обычной бывает со стороны — на фоне общего — эта красивая личная радость, личное счастье!..
1954
ПЕШКОМ И НА ПОПУТНЫХ
Над Видзами стреляет в небо готика костела. Красный кирпич, серая жестяная крыша. И легенда — когда-то туда вон, аж на саменький конек, под крест, забрался в базарный день какой-то проныра, начал там вытворять, как в цирке, люди рты поразинули, смотрят. А тут его дружки тем временем шарят, лихо их ворюжьей матери, по возам!..
В скверике памятник освободителям — громоздкий и стандартный обелиск. На доске фамилии солдат и офицеров, которых военная судьба сделала героями в этих местах. На отшибе, в зеленом, затишном уголке,— могила с черной пирамидкой. Надпись: «Андрею от А. Кудринского». У кого ни спрашивал, кто они, эти люди, один ответ: «Не знаю. Говорят, какой-то полковник...» Грустно.
Пахнут по-домашнему гряды, стрекочут кузнечики, стоит большой августовский месяц на небе, еще не яркий, потому что ранний вечер. Бабуля, когда я поинтересовался, что за цветы в ее палисаднике:
— Не знаю. Рву, пропалываю, сынок, а они все растут. А это мак.
И дала мне красный цветок с белой оторочкой на каждом лепестке.
В чайной литовское пиво и вкусная колбаса. И нудный, вежливый сосед, небритый здоровила, который неторопливо, щедро рассказывает, как в младенчестве мать опоила его маком,— и вот он теперь не может работать на одном месте больше одной недели.
Ночью сидел на крыльце гостиницы, слушал и думал, что всей этой идиллии с расцветом природы и молодыми песнями да смехом не хватает сердечной, тихой гитары. И почему она «вышла из моды»?..
По дороге на Браслав — уголок свентянской Литвы. Из кабины грузовика, сквозь низкие вербы, видать примятое дождями жито, березовые неокоренные жердочки огорожи, журавли без ведер, многовато обтерханных хат. А то — липы, белые окна, за хатами строения в ряд, с широченными, чуть не до самой земли, стрехами. Названия населенных пунктов — Калянкишки, Гадутишки, Каляндрышки, а между ними вдруг — простодушно наши, белорусские Пузыри.
В кузове у нас черепица. Две передние машины с таким же грузом ушли далеко вперед. Неразговорчивый добродушный шофер довольно часто останавливался, чтобы подобрать на дороге утерянную теми черепичину. Терпеливо, спокойно. Хозяин!..
Браслав, когда подъезжаешь с запада, открывается очень живописно. Над озером сосны, крыши, Замковая гора, около нее — костел и церковь. Городок чистый, с прохладной, уютной гостиницей, с обросшей плющом и мальвами чайной, с тремя озерами, которые все видны вокруг городка с высокой Замковой горы.
Над замчищем, над костелом и церковью возвышается памятник «доброму доктору». При помещиках он, уже тогда почти легендарный, бесплатно, как говорят, лечил бедноту, построил за свой счет больницу. А мог также, стервец, дать мужику несколько злотых, чтобы съехать верхом на нем с горы... Памятник поставлен, по его завещанию, с громоотводом, с грудой железа под землей, которое, когда ударит гром, «только лязгает над городом»...
В редакции ребята дали почитать «Историю Браславского повета», автор которой и издатель — польский учитель, энтузиаст-краевед — засекретился инициалами О. Н. Книга довольно толстая, а фактов ярких немного.
Все приблизительно такое. В Видзах когда-то паны брали с евреев кроме налога еще по два кило перца и «очень потешались над этим товаром и его поставщиками». В тех же Видзах гостил когда-то у своего дяди Адам Мицкевич, студент. Местные «москали», бородатые староверы, поубегавшие сюда от царско-церковного гнета, в 1863 году очень старательно помогали царю расправляться с повстанцами... А вот еще одна, уже забавная, мелочь. У браславского колхозника Степана Рыжего, который — о чем я перед этим прочитал в райгазете — получил на днях звание «лучшего пастуха района», когда-то, еще в шестнадцатом веке, был предок — браславский войт Грегор Рыжий...
На лугу над озером садится почтовый самолет. Вечером постукивает где-то моторка. Потом — ночь. Лунная дорожка, на которую так хорошо смотреть с горы, под тихую беседу с хорошими хлопцами.
И чем-то затхлым несет от слов о том, что какой-то местный деятель, когда в бане не хватило дров, приказал спилить на улице две липы...
1955
НАРОЧАНКИ
Озеро Нарочь. Болотистый берег. Прорвало гать. Много воды.
— Дочка моя перевезет вас,— сказала разговорчивая, приветливая женщина.— Вон, видите, в камыше видать ее красную косынку! Гэлечка! Гони лодку сюда!..
Гэля — мы быстро убедились — гнала лодку не хуже мужчины. В восьмом классе, а уже как взрослая девушка. В футболке и шароварах, поверх которых юбочка. Косынка все съезжала на шею. Стеснялась перевозчица, обо всем надо было выспрашивать. А потом, когда мы с суши помахали ей шапками, и она помахала нам сильной рукой, перебирая еще детскими пальцами, и хорошо, на долгую память, улыбнулась.
Не может быть, чтобы это те рубли, что мы — почти насильно — дали ей, так расшевелили тихую девчонку. Просто — снова одна в лодке — она почувствовала себя вольнее...
***
На хуторе в лесу — пригожие девки. Аж напиться захотелось, как увидел их в окне.
Мать:
— Кабы хлеба — не дали бы, нету. А воды — чего ж...
— Ой, мама, ну вас! — перебила младшая дочка.
Помыла стакан, взяла ведро и у колодца, пока я доставал воду и пил, рассказала, что окончила десять классов, работает в ближней деревне пионервожатой. Косы — вразлет. Доверчивые черные глаза.
И не посмел спросить, правда ли, что хлеба нет...
1955
ВСТРЕЧА И РАССТАВАНИЕ
Большая мощеная площадь в местечке. Позднее утро. Жара. Репродуктор орет со столба — передает бесконечный очерк о жатве. А слушать некому. Колхозники в поле. Малыши — кто на пастьбе, кто на озере. Только три курицы ходят по площади да около крыльца закрытого сельмага, где несколько раз в день останавливается автобус, прямо на солнцепеке, сидит дедок. Спешить некуда...
Потом сюда подходит другой, тоже из села, ехать куда-то собрался. Седой, сгорбленный, с костылем.
— Сдается, Тодор Яцына? Здоров, коли так!
Тот, что сидит, пригляделся:
— Ты, Стасевич? А бо-о-о!.. Садись, братка, да хоть как люди поговорим...
Старики здороваются за руку, садятся рядом и начинают выяснять, сколько ж это лет они не виделись. Что-то около этого — или все пятнадцать, или четырнадцать...
Еще и до половины темы не добрались, когда на площадь, будто неожиданно, выкатил и остановился горячий, запыленный автобус.
— Поставы? Это мой! А ты, браток, куда?
— Я — в Вильню. Мой — часа через два...
— Ну, так бывай, Яцына! Даст бог, встретимся — поговорим.
Гул мотора убежал. Пыль медленно осела. На площади снова тишина. Только очерк по радио... Он также, кажется, рассчитан на столетие.
1956
ХОЗЯЕВА
В клубе крепкого колхоза — собрание. В будни, однако праздничное. Более сотни женщин и девушек получают медали Всесоюзной выставки — за лен, которым славится этот уголок Наднеманья.
Смешновато-трогательный шик. Люди эти лучше умеют трудиться, чем получать награды. Каждая, кого вызывают, выходит меж рядами на проход, смущенно улыбаясь, идет к столу президиума и заранее держит руку, чтобы подать ее председателю райсовета, «так, как и все», кивает головой и говорит: «Спасибо». Девчата не очень приноровлены постукивать высокими каблучками праздничных туфель. Медали все нацепляют сразу же, только усевшись, и радостно, как дети, улыбаются.
Сухонькая смешливая бабуся:
— Ну вот, сичас и я украшу свою грудзь!..
Идет, а все добродушно смеются.
Выступая, большинство старается говорить, как и бабуся, «культурно»: «Климатичаския условия нам не дазволили...» Только одна женщина — после узнал: живет вдовой, сын — лейтенант, в армии, дочка — студентка, в Минске,— говорила коротко и по-своему: