На днях я случайно встретил его на автобусном вокзале: дед собрался в родной городок осмотреть родительские могилы. С кошелкой в руке, в бессмертной кепочке, с усмешкой, что не пропала в библейской бороде. Постояли мы, ожидая его автобуса, поговорили. К стоянке один за другим подходили автобусы: наберет пассажиров — пошел, через некоторое время подходит следующий. И все не наш. То Клецк, то Новогрудок, то Несвиж... Хоть внешне и не заметно, а беспокоимся. И он, и я. Потому что уже и смеркается. Еще один автобус!.. А, чтоб тебя — опять не наш, ивенецкий!
Дедок засмеялся. Без малейшей связи с очень серьезной темой нашего разговора.
— Когда-то на окраине этого самого Ивенца,— начал он,— стоял святой на горочке. Фигура из дерева, внизу насажена на шпенек. Это еще до той, до царской войны. Студенты... Может, из Молодечненской учительской семинарии? Молодые люди всегда были веселые. И думали некоторые. Словом, взяли они ночью да повернули того святого на шпеньке задом к городу. И написали на этой самой: «С... я на ваш Ивенец! Пойду в Воложин». Ха-ха-ха!..
Дед кончает восьмой десяток. Хорошо и в старости быть молодым!
1969
«У НАС В ГОРАХ...»
Как-то на Волге, сидя под вечер на палубе, заспорили с другом, что́ лучше — такое вот шумноватое да суетливое туристское путешествие или засесть с удочками над тихой речкой, хоть с месяц на одном месте...
Записываю перед сном:
В самолете или в вертолете, на бреющем обмотал бы, кажется, всю Землю не раз и не два, во всех направлениях.
Как мама когда-то наматывала клубок.
Тогда казалось: такой большу-у-у-щий!..
***
С утра пораньше ходил по тихому еще Еревану, солнечному, свежему от тени и воды, и говорил сам себе, что рановато, пожалуй, умиляться, однако же и радостно узнавать еще одну страну, еще один народ. Только бы сохранять ясность головы и не размениваться на мелочи — на праздниках это надо помнить.
Сижу в сквере, где вместо цветов пропасть малых и маленьких фонтанчиков — серебряные, говорливые щетки воды, длиннющие и одна за другой. То низенько журчат фонтанчики, то вот начали бурливо расти, подыматься. Цветы растут так быстро, дружно только в сказках, по велению невидимого волшебника. Победная песня воды, она особенно по душе в том краю, где ее мало, где за на как за жизнь, борются извечно.
Что мало здесь ее, так думалось еще до встречи с фонтанами, когда смотрел из окна самолета на бурые голые горы.
...Исторический музей.
Древность культуры не должна смущать: «Ат, что ты ни делай — нет ничего нового!.. Она должна радовать. Только надо найти свое место, место своему слову, в судьбе своего народа и вместе с тем в судьбе всего человечества. Настоящее не гибнет. Величие истории зовет и гонит к скромности, а боится его, этого величия, только пустой человек.
Вот этот не боится. Смотри, как он, наш черный быстроглазый гид, уверенно, убежденно говорит, черпает из бездны родного прошлого, щедро дает нам напиться:
— Когда народ угнетен чужаками, тогда начинается борьба за сохранение родной культуры. Мастер мастеру передает, и она...
Завидую тебе, незнакомый товарищ!..
...Не надо стыдиться, что на чужом языке ты говоришь с родным акцентом.
У девушки или молодой женщины, которая водила нас по музею Хачатура Абовяна, этот родной акцент звучал очень мило. И напрасно она стыдливо оправдывалась перед началом экскурсии, о чем я ей после, когда мы расставались, сказал. Это же не невежество, а сильные корни родного, чего нам, белорусам, не хватает в сравнении еще вот и с армянами.
...Богатство, роскошь не прибавляют талантливым людям обаяния.
Это почувствовалось в городском Доме-музее Аветика Исаакяна, куда мы приехали из деревни Абовяна Канакер, из его прохладного каменно-земляного домика, где не экзотика трогает, а бедность, простота, жизнь — одна с народом.
***
Вчера на туманяновском пленуме несколько раз за день, да на самом высоком трибунном уровне, с государственными деятелями, полководцами, академиками и зарубежными гостями в президиуме, повторялась так себе сказочка про собаку и кота, история с несшитой шапкой.
Глядя на портрет юбиляра справа и выше над сценой, на его умную, добрую улыбку, думалось, что и я мог бы в зале поднять руку, выйти на трибуну и рассказать нашему литературному и читательскому интернационалу, какое счастье эта сказка, написанная когда-то семнадцатилетним поповичем, дала еще одному мальчику и еще одному отцу. В Белоруссии, на которую он, тот деревенский попович, может, и не рассчитывал...
Судьба настоящей литературы.
***
Кончается сентябрь, а жарища — по-летнему — с самого утра.
Были на горе Эребуни, у раскопанных остатков святыни Халда.
После тихо стояли на другой возвышенности над Ереваном. У величественного памятника жертвам геноцида — турецких зверств в 1915 году...
Одни из зарубежных, кажется, сирийских, армян, старый, сутулый человек, стоял на коленях перед пламенем Вечного огня, в нашей толпе, которая в торжественном глубоком молчании слушала траурную музыку Комитаса, словно выплывающую из глубины земли вместе со стремительным, сдержанным и страстно-говорливым пламенем.
Другой старик, тоже иностранец, плакал у каменной стены, прислонясь в углу.
Нам шепнули, что это — те из немногих западных армян, кому удалось убежать от уничтожения.
Воспоминания, от которых сошел с ума Комитас...
После обеда ездили в Эчмиадзин, резиденцию католикоса всех армян, где осматривали собор, построенный в самом начале четвертого столетия.
За окнами автобуса — виноградники, кукуруза. Щедрое солнце. И бесконечные камни...
Чудесное предвечерье в долине Арарата, за городом Октемберян.
Еще один величественный памятник, посвященный победе над турками в 1918 году, скорее мемориальный комплекс, воздвигнутый совсем недавно. Стилизованные гранитные орлы, которые вначале показались туркам ракетами,— был даже заявлен соответствующий протест.
Граница отсюда совсем недалеко.
А за границей, за быстрым Араксом, за безбрежием долины, под самым небом — Арарат. Вершина, озаренная солнцем, которое для нас заходит, вершина, за которую зацепилось и счастливо обомлело легкое, светлое облако.
Позже, пока мы за экзотически богатым, чуть ли не на всю долину, длинным ресторанным столом ели хлеб гор — лаваш, солнцеподобные помидоры, острое лоби, нежный виноград, пока мы пили глиняными кубками молодое вино и деревянными уполовниками черпали из бездонных шершавых жбанов густой, холодный мацун — кислое молоко,— над все еще озаренной вершиной, над сияющим шеломом священной горы надолго задержалась полная, тихая луна.
Что за чудесная земля! Как легко идется по ее суровой каменистости, под небом, усыпанным крупной зернью все еще далеких планет!..
И еще один кровавый, нераспутанный узел ненависти между двумя народами... С армянами о турках — очень трудно говорить.
Да что там Турция... В юбилейных докладах, выступлениях и просто беседах здесь не однажды вспоминалась и очень недавняя, если брать в масштабах армянской истории, вражда между народами Закавказья.
В один из наиболее сложных здесь дней первой русской революции между враждебными, готовыми вот-вот облиться кровью армянскими и азербайджанскими селеньями явился, как небывалое чудо, заяснел над землей белый флаг. В руках необычного парламентера — «поэта всех армян» Туманяна. Под огонь, который мог взорваться вот-вот, мирить обманутых работяг, поэт пошел — как неповторимо это звучит! — «от селения к селению только в сопровождении двух-трех добровольных телохранителей из местных крестьян»...
Белый флаг — не знак капитуляции, а символ разумного мира.
***
Зеленая и тесноватая долина меж гор, покрытых все еще не совсем осенним лесом, с редкой прозолотью в густой и мокрой от ночного дождя зелени. На горы, над которыми утро, будто нехотя полегла-потянулась волночка пепельных, мглистых тучек.
Перекликаются петухи. Изредка послышится собака. Деревня на тихой окраине курортного города Дилижана.
Стою на дворе пансионата, все еще сонно-тихого.
Слышу детский топот — мальчик бежит по тропке меж деревьями с горы. Уже с красным галстуком, по-школьному. Заметил меня, улыбается.
Снова вспоминаю Расула Гамзатова. Как только он идет на трибуну любого большого собрания, я всегда ожидаю, уверенный опытом, что и еще одно свое выступление толстый остроумный балагур начнет обычно и для него, поэта с ярким талантом, шаблонно: «У нас в горах...»
Вспомнил я эту историческую фразу вчера утром, в Кировакане, когда мы пересели с поезда в автобусы и потянулись, повились длиннющей змеюкой машин по серпантину бодрой, настороженной и жутковатой горной дороги. В туманяновский Дсех — высокогорное село, гнездо поэта.
«Нет, ты не обманываешь, аварец,— по-утреннему свежо думалось мне.— У вас в горах, пусть себе не в твоем Дагестане, а в Армении, и на самом деле красиво!..» Волнуют —
и горы, неприкрыто суровые, бурые, со скалистыми обрывами, со струпьями камней, которые, кажется, вот-вот покатятся из-под неба на дорогу;
и горы, покрытые лесами, богатые, теплые, таинственные;
и раскинувшиеся на склонах, в долинах и на равнинах плато краснокрышие каменные селения;
и реки с нервно-стремительным, шумным и как будто мыльным течением...
Я пролетал над солнечно-снежными хребтами Кавказа и Гиндукуша, дышал горным воздухом гиссарских и карпатских перевалов. Я видел Арарат. Издалека, как светлую мечту, которая так же кажется временами то близко, то еще ближе. Я немного знаю горы, и я их люблю, я их вижу перед собою чудесной загадкой, но...
Но самым прекрасным в горах вчера казались мне дети.
Ты здесь всегда над чем-то, над кем-то выше — не надо и на трибуну подыматься, чтобы по-своему повторить за Расулом:
— У вас в горах, товарищи, чудесная детвора!..
Она приветствовала нас на дорогах, на улицах и на площадях, рукоплескала тысячами маленьких ладоней, махала огоньками галстуков, смеялась, радостно кричала. Как будто мы — бог весть что, как будто наш проезд... Что ж, наш проезд — это явление их праздника, всенародного на удивление и зависть. Мы шутили, что детям такое махание и крик — лучше, чем сидеть за партой. Да это неправда, это не всё... Впрочем, как бы там ни было, а столько детского смеха, столько чистых глаз — это радость. Не надо даже другой язык знать — язык детей везде кажется понятным, как птичье пение.