ди. А я в последнее время что-то на всех злюсь. Мне кажется, что в целом народ обмельчал, что ныне цель жизни лишь одна – деньги. А ведь были времена и были люди. Такие люди! Они лишь эпизод, лишь мгновение в жизни. Но этот эпизод и это мгновение многое в дальнейшем определяют. Ведь Максим не зря имя Зебы упомянул. Мы-то его всего раз пять-шесть видели, а какую он оставил после себя память.
…Это было в 1988 году. Мы с Максимом жили в одном рабочем общежитии. Хотя он и был младше меня, а нефтяной институт закончил раньше. Он учился на очном отделении, учился отлично и постоянно помогал мне в учебе. Жил Максим с матерью. Я точно не знаю, но вроде после развода родителей он с матерью как бы на время поселился в нашем общежитии, как раз в соседней комнате. И на работу после окончания вуза он попал в мое управление, и даже был какое-то время в моем подчинении. Однако Максим был парнем умным, целеустремленным, и заветная его мечта – дальше учиться, и учиться в Москве. Он так и сделал, поступил на стажировку, а потом и в аспирантуру в Московский институт нефти и газа имени Губкина. В Грозный он приезжал редко, даже летом на каникулах ездил в стройотряды, деньги зарабатывал. И вот как-то позвонил мне в Туркмению, сообщил, что едет в Западную Сибирь командиром стройотряда. Просит и меня поехать, в месяц до тысячи рублей можно заработать. С составом отряда я познакомился на вокзале в Москве: люди молодые, веселые, здоровые. Это студенты, стажеры, аспиранты. Здесь и гитары, и песни, и пиво с водкой.
– Пьют много, – пожаловался я Максиму.
– Поэтому я тебя и позвал, – смеется он в ответ. – Хоть один должен быть среди нас трезвенник – ты!
– Но водка… и пахать, – опечален был я.
– Не волнуйся. В стране «сухой» закон. На месте пить не будут. Не на что, некогда и взять негде. Все организовано и будет хорошо.
В принципе, так и было. Нас патронировало самое богатое всесоюзное объединение «Главнефтегазстрой». Мы доехали до Томска, а оттуда уже на вертолетах два часа летели до поселка Медвежий. Этот поселок совсем небольшой, прямо на берегу Оби. А река здесь как море, другой берег еле виден. Вроде зимой сюда есть дорога – «зимник», а летом лишь по воде или по воздуху – вот такое заброшенное место. В этой глухомани нашли нефть – от реки до места бурения наш отряд должен за два месяца проложить дорогу, бетонку, почти километр. Объем работы громадный, но и смета соответственная. Правда, нас здесь особо не ждали, жить почти что негде – предложили старый, вонючий барак, где раньше находились зэки. И где не только несносная мошкара, мухи и комары – настоящие кровопийцы, но еще здесь нас ожидал и рассадник клопов. Все эти бытовые неурядицы стали нипочем, так как выяснилось, что наряд на строительство дороги выписан на бригаду шабашников из армян, а нам предложено, как зэкам, заняться лесоповалом, другой работы нет. В принципе, эта работа гораздо легче и проще, но, понятное дело, что за эту работу и плата – копейки. Мы выразили протест. В этой дыре и нормальной связи нет, позвонить в Москву почти невозможно. Максим послал телеграммы: в институт, в главк. Но это было именно то время, когда страна уже практически была на грани распада. Ответа долго нет, а пришел такой: разберитесь на месте. А на месте местная администрация, которую шабашники уже задобрили. Но и мы не отступаем: все молодые, крепкие, и понимаем, что нашу работу просто за взятки продали. Да тут случилось то, что должно было случиться, когда молодые люди бездельничают, – кто-то купил или, как говорят, достал спирт, к тому же технический. Кто-то отравился, кто-то чуть в Оби не утонул, кто-то в тайге заблудился. Словом, началось самое ужасное: с нами были три девушки – два повара и медсестра, и эти красавицы, тоже будучи под хмельком, попали в лагерь наших конкурентов-шабашников. Посреди ночи одна из девушек прибежала, сказала, что их кавказцы бьют, насилуют. Максим, я и еще несколько парней бросились на выручку. Было темно и непонятно, и вроде я более всех получил, но в итоге в милицию угодил только я – повлияли чьи-то показания, будто бы я был самый агрессивный, и участковый почти целое дело завел, всю ночь бумаги писал. Правда, меня не посадили; тут и некуда было сажать и некуда бежать – болото и бескрайняя тайга. А участковый предупредил, что на днях по реке прибудет из района милиция – они мою участь решат. Я был в шоке, а Максим сообразил – меня надо отправить в больницу на освидетельствование как пострадавшего. Понятно, что и больницы здесь нет, лишь какой-то фельдшерско-акушерский пункт, и такой же участковый врач, как и участковый милиционер, – она тоже говорит, мол, все в райцентре решат, туда обращайтесь.
– А как? – воскликнули мы.
– Через день баржа ходит.
– Когда это будет!? – возмутился Максим. – Вы хоть осмотрите его, справку составьте.
– А что его смотреть – живой, здоровый. А синяки? Так они украшают мужчину… Ну, ладно. Вы москвичи – народ изнеженный. Тоже мне, баб не поделили. Тут местных девать некуда. Давайте свой паспорт.
Как и милиционер, она долго изучала мой паспорт, и вдруг выдала:
– Так вы не москвич. Вы что, чеченец? – ее взгляд явно изменился, в нем появилась жизнь. – А вы Зебу знаете? – впервые мы услышали это имя, и оно было произнесено с каким-то особым благоговением.
– Так вы не знаете Зебу? – удивленно переспросила она; встала, посмотрела на себя в зеркало, явно изменилась: вместо протокольной сухости – увядающая женственность, жеманство. – Есть повод, – как бы сама с собой заговорила она, – позвоню, Зеба точно приедет. Он земляков обожает… Знаете, года два назад здесь геологи очутились, а среди них чеченец. Вот с ним Зеба гулял. Такие хороводы устраивал… А вас он в обиду не даст. Зеба – это справедливость и порядок. Будем звонить.
Мы думали, что у нее есть надежная связь и можно будет в Москву и Грозный позвонить, а здесь какая-то допотопная рация, и та, как включили, стала трещать:
– Видать будет гроза, – по работе рации определяет погоду хозяйка. – Но я дозвонюсь. Первый, первый – это Медвежий. Как слышите? Прием.
Мы поняли, что до нас здесь более дела нет, ушли. А погода вдруг резко изменилась, подул такой сильный, порывистый, пронизывающий ветер. С севера свирепо приползла мрачная пелена, зависли мощные, тяжелые грозовые тучи. Резко похолодало, даже свитер не помогал. А тут началась настоящая буря, как в межсезонье бывает только в горах. Гром и молнии, шквалистый ветер и ливень не утихали пару часов. Потом, видимо, грозовой фронт прошел, немного распогодилось, чуть прояснилось, но еще пасмурно, мелкий, как осенью, дождь, прохладно. А в такой дыре, тем более в такую погоду, очень грустно, тоскливо. Почти весь наш отряд приуныл. Уже пошли разговоры, что надо возвращаться в Москву, ведь не за таким заработком сюда приехали. Уже и Максиму, как командиру, стали свои претензии и даже грубые упреки высказывать. Дисциплины и порядка в отряде почти нет – при таком раскладе и быть не может: все приехали поработать и заработать, а не как зэки за копейки лес валить… Конечно, можно было списать все на форс-мажорные обстоятельства и уехать восвояси. Но как и у меня, так почти и у всех денег на обратный путь нет, и если я еще могу жене телеграмму послать с просьбой выслать деньги, у меня какой-то запас есть, то у студентов и аспирантов ситуация иная. Максим в трансе, и он, сам признается, напился бы, да в стране, а здесь тем более, «сухой» закон, и у меня уже проблемы с милицией – чем все это еще обернется? Ведь я не для этого приехал. И если бы хоть сам пил, курил, гулял? А вдруг, глядишь, еще посадят? С такими невеселыми мыслями я накинул на себя чей-то плащ и пошел к реке, а более тут и пойти некуда. Я и не представлял, что река может быть такой. Настоящий шторм, волны. А вода совсем черная, как нефть, густая и страшная – клокочет, кажется, все, что приблизится, утащит, сожрет.
– В такую погоду вряд ли кто рекой пойдет, – вдруг услышал я за спиной.
Оказывается, участковый врач.
– А я дозвонилась, сообщила о вас.
Она еще что-то говорила, но мне это все уже надоело, и я побрел обратно в барак. От этой неопределенности и непонятности всего было невыносимо. Я от безделья устал, а тут такая блажь – из-за внезапной непогоды все мухи, комары и мошкара куда-то исчезли, даже воздух чище стал, и я решил хоть раз спокойно поспать, не слыша возле уха занудных насекомых и не почесываясь сквозь сон.
Меня разбудил Максим:
– Вставай. Зеба приехал. Тебя зовет… Там такой праздник! Вся деревня гуляет.
Оказывается, я проспал весь день и вечер. Уже одиннадцать, но здесь летом ночей почти не бывает. А погода как раз так разгулялась. Солнце на горизонте повисло, не хочет садиться. От былой бури лишь редкие облака да лужи. А в этой глухомани, где в это время лишь собаки лают и поздние петухи поют, во всю сибирскую ширь музыка играет, хор поет, да еще как поет; конечно, не гладко и стройно, но от души, свободно и раскатисто! Аж самому захотелось петь и плясать. Я даже такого не представлял – чей-то огромный, красивый двор (как потом выяснилось, местного партийного босса), вековые сосны, как в лесу, а меж ними большая, из резного дерева, очаровательная беседка. Громадный стол с размахом накрыт. Чувствуется, что здесь не впервой гуляют и что это традиционный, отработанный праздничный ритуал.
Я его сразу узнал, узнал по лицу, по острому взгляду и большому носу. Он сидел во главе стола; тоже меня признал, встал, сделал несколько шагов навстречу – худой, маленький, уже сгорбленный пожилой человек, очень сильно хромает – одна нога явно короче, и, вообще, он весь какой-то не пропорциональный, кривой, одноглазый. На левой руке лишь большой палец, и он им сжимает длинную папиросу.
– Марша вог1ийла! – приветствовал он меня на чеченском языке и еще пытался говорить. Я понял, что он чеченским не владеет – так, выучил несколько фраз. Но я, как мог, его поддержал, отвечал, как положено старшему.
– Так! – перешел на русский Зеба и сразу же стал прежним, каким-то упрямо-несгибаемым, повелительным, но не надменным, а наоборот, чересчур панибратским. – Налейте моему земляку, нашему дорогому гостю, как положено.