а его друга Егора, а Зеба еще не вольный – он еще срок мотает, ему где-то с годик осталось, и он здесь уже много лет, так сказать, на вольном поселении, без права переезда, да у него и документов нет. Правда, об этом я узнал позже, на следующий день. А в тот день чего только не было у нас на столе, сельчане всего нанесли. За нами ухаживал Егор, где-то, может быть, мой ровесник, хотя по виду здесь возраст определить тяжело. Егор местный. Его мать еще в сороковые, как политическая, была сюда выслана. И Егор за что-то уже немалый срок отсидел, и теперь, благодаря связям Зебы, в родном селе на вольном поселении. Здесь таких абсолютное большинство. Но об этом Зеба говорить вовсе не хочет. Он меня все расспрашивает – как там в Чечне? Что делают, как живут? Оказывается, его заветная мечта – поехать на Кавказ, в Чечню, в родные горы. Он там никогда не был, но зато все стены в его жилище обклеены прекрасными видами Кавказских гор, и самое удивительное – у него великолепная и довольно многочисленная коллекция статуэток горных орлов. Все они сделаны зэками из камня, металла, дерева. Но больше всего статуэток, оказывается, сделано из хлеба. И в это поверить невозможно – такие твердые, красивые, просто искусство, и даже поражаешься, как такое возможно сделать в тюрьме.
За столом, по привычке, Зеба пытается хорохориться, но это у него не совсем получается, видно, что нездоров, и тогда он приказал:
– А ну, Егор, налей нашего лекарства.
– Зеба, нельзя. Врач сказал, нельзя. И курить нельзя.
– Давай, наливай, я сказал.
Он выпил полстакана самогона. Потом еще столько же за мое здравие, и ему вроде бы стало очень хорошо. Он, как даже Егор отметил, хорошо поел, много курил, говорил и даже предложил: а может, позвать девушек и музыкантов?
– Нет-нет! – возразил Егор, и я его поддержал.
– А может… Давай гульнем напоследок! – Зеба резко встал, вдруг в его руках появился пистолет, и он прямо в потолок разрядил всю обойму. – Вот так горцы гуляют!
Только сейчас я заметил, что весь потолок изрешечен. А Зеба вошел в раж.
– Егор! Скажи, чтобы столы накрыли! Загуляем! Гуляем, как всегда! – и тут он замер, сник, стал валиться набок.
Мы его схватили, понесли в соседнюю комнату на нары.
– Я быстро, за доктором, – сказал Егор. – Присмотри за ним.
Я не знал, что делать, как быть? Зеба очень часто, тяжело, с хрипами дышал сквозь широко раскрытый рот. Потом дыхание как-то выровнялось, успокоилось, и он со стоном лег на бок, к стене. Только сейчас я огляделся – какая убогость! Ее и не описать. Это все построено еще до революции каторжниками. Все теперь сгнило, обветшало. Я бы в этих условиях не выжил, а Зеба жил, много лет жил и сейчас ожил, сел на нарах, как-то удивленно на меня и мрак этой лачуги посмотрел и выдал:
– О, вроде вновь очухался… Не судьба, значит… Да что ж я так? Гость в доме, а я?! А ну, вставай! Гулять, жить будем! Пошли, – как ни в чем не бывало встал, и тут вдруг застыл.
Я подумал, что ему плохо, а он:
– Где Егор? Где дуло? – и насторожился, потом довольно шустро сунул руку под подушку, достал оружие, проверил. Оказывается, уже заряжено. Я даже не заметил, как его Егор зарядил, как под подушку сунул. А Зеба, как игрушку, внимательно и с любовью оружие осмотрел и, засовывая за пояс, сказал:
– Ты думаешь он мне нужен и меня спасет. Просто это мой, так сказать, очень ценный трофей, ну и подарок… А где Егор? Не нужны мне врачи… Да что это я? У меня такой гость – земляк, чеченец! А я весь раскис. А ну пошли.
Мы вновь оказались за щедрым столом.
– Пить-то ты не пьешь и очень правильно делаешь, – говорил он. – Но ты хоть поешь. Смотри, как соседки ради тебя постарались… И мне чуть налей.
– Вам пить нельзя.
– Теперь и не пить нельзя. Вот так, – он сам налил себе полстакана самогона, залпом выпил. Закусил квашеной капустой, закурил. Казалось, спиртное его несколько оживило, но веселым он не стал, наоборот, весь ссутулился и печально выдал:
– Видать, мечта всей моей жизни так и не сбудется.
– Какая мечта? – не выдержал я.
– Поехать на Родину, на Кавказ, в Чечню, в родные горы, – он грустным взором посмотрел на свои картины с изображением кавказских гор, на статуэтки орлов. Наверное, он очень хотел это кому-то сказать. По случаю оказался рядом я, и мне кажется, что эти записи отчасти я потому и веду, чтобы хоть как-то поведать людям, в первую очередь чеченцам, о том, что были такие люди, как Зеба, – не сломленные судьбой. И если бы я был хоть немного похож на Зебу, то я бы должен был досконально исследовать его судьбу, тем более что она характерна и показательна, и в назидание надо бы написать о нем отдельную книгу – как воспоминание, как пример, как память. Но я это не смог и не смогу. И у меня есть небольшое, но оправдание – я ведь не исследователь, не ученый, не писатель. И не было у меня по жизни времени и средств, сам пытался выжить и семью прокормить. Даже это не удалось. А надо было, как я, кстати, и хотел, посвятить год-два Зебе, его жизни и судьбе. Не смог, не захотел. А судьба заставила. Я заболел. Говорить не могу, писать начал и Зебу вспомнил. Если бы у меня было какое-то литературное мастерство, то я постарался бы передать жизнь Зебы, как положено, но этого нет и не будет, и поэтому я постараюсь передать так, как это рассказал мне сам Зеба, – лапидарно и без эмоций.
… – Я родился, – начал Зеба, – в Грозном, в 1923 году. Сейчас принято говорить, что мы, чеченцы, спустились с гор лишь с приходом советской власти. На самом деле, это советская власть нас снова в горы и пещеры загнала. И не только нас, а всех, в первую очередь самих русских. Ведь произошла революция, восстание, к власти пришли воры, жулики, отщепенцы, и их поддержала основная масса народа, крепостного народа, мужиков и холопов, у которых достаточно развита психология холопа, если не раба. А цвет и гордость России – интеллигенцию, дворянство, офицерство, в общем, просвещенную элиту стали методично выдворять, прогонять, уничтожать. Дошла очередь и до Чечни. И сейчас навязывают вранье, что, мол, чеченцы сквозь тюрьмы до революции за сохой ходили. Как бы не так, просто из-за всеобщей депортации мы все потеряли, а к примеру, еще в 1923 году мой отец и мои дяди служили в управлении британской нефтяной компании на правах соучредителей, имея в своей собственности целое месторождение нефти. Понятно, что мой отец и его братья попытались отстоять свою собственность, – их в 1924 году истребили. Тогда мой дед забрал нашу мать и троих ее сыновей, в том числе меня, и уехал из Грозного в родовое село, в горы. Но и туда щупальца советской власти приползли. В 1927 году нас, как кулаков, отправили в Сибирь. Я помню, как в пути от болезни умерла наша мать, совсем молодая. На очередной станции, где-то под Оренбургом, настежь раскрылись двери. На улице пурга, мороз, и ледяной, колючий снег хлынул в вагон, а вместе с ним и два солдата. Они просто за ноги схватили мать и как мешок выкинули из вагона. Наш дед что-то им говорил – получил прикладом в челюсть. Мои младшие братья горько плакали. Я уже не плакал, был, так сказать, старший, и мне кажется, что именно тогда мне захотелось быть сильным и смелым, чтобы постоять за близких и себя, чтобы наказать палачей, отомстить за мать.
Нас привезли в Джезказган, там был металлургический комбинат в рабочем поселке. Поселили в маленьком грязном бараке, полном блох. Деду уже было под семьдесят, но он должен был работать, потому что какая-то партия к этому призывала, и нас надо было как-то кормить, растить. Вначале дед был просто чернорабочим. Он бы долго не протянул, но из-за возраста сжалились, перевели вахтером. Работа уже не тяжелая, но постоянно надо быть там: трое суток на заводе, сутки дома – отсыпается. А мы практически предоставлены самим себе, то есть улице. Я за старшего. Тогда дети, подражая отцам, очень сильно меж собой дрались. Дрались двор на двор, улица на улицу, поселок на поселок, русские на нацменов и так далее. В общем, почти каждый день сходились, дрались жестоко, и я с самого детства был жесток и отчаян, и в этом деле очень преуспевал. Не только сверстников, но и тех, кто постарше, я бил. И с двумя, и с тремя справлялся, и вот мне устроили засаду. Их было семеро – двое с арматурой… Меня младшие братья ночью нашли, в барак притащили. Помню, как мой дорогой, уже старенький и сам нуждающийся в помощи дед вызвал врачей и милицию. Милиция развела руками, мол, все дети дерутся. А врач поставил диагноз – жить будет, но останется калекой на всю жизнь. Как мой дед страдал, переживал; он не знал, как мне помочь. Я видел, как от этой беспомощности на его глаза наворачивались слезы. Однако мир не без добрых людей. Недалеко от нас жил один странный старик-кореец, который и зимой и летом уходил в лес, там по пояс раздевался и босой делал какие-то замысловатые танцы-упражнения. Как позже выяснилось, это он вспугнул тех ребят, что меня на окраину города заманили и били; могли и до смерти забить. Как-то зайдя к нам, старик-кореец попросил меня раздеться и стал медленно гладить руками. И как ни странно, он с мороза зашел, а руки у него очень теплые, мягкие, успокаивающие. И он со странным акцентом говорит моему деду:
– Мальчик хороший. Мощная энергетика в нем, бунтарский дух и характер самурая… А мог убежать, и должен был убежать. Ведь как говорят русские, против лома нет приема. Но он не отступил. А надо было. Ибо, как сказал их вождь Ленин, шаг вперед, два шага назад… Я его постараюсь на ноги поставить. Только надо ко мне перенести. Желательно ночью, чтобы никто не видел.
Позже я узнал, что со мной было: поврежден позвоночник, поломаны два ребра и внутренности отбиты. Старик-кореец вроде бы ничего особенного не делал – только три раза в день он меня полчаса переворачивал со спины на живот, потом на бока и слегка давил, вытягивал, пальчиками массировал, конечности разрабатывал и все время поил какой-то сладковато-горькой настойкой, которая явно была на спирту, и я без боли засыпал. На третий день, когда пришел мой дед меня проведать, кореец вдруг сказал мне: