А потом наступила зима. Очень суровая зима, даже для приполярного края. Море замерзло – это как бы спасло, но условий даже для тюремной жизни в такую стужу там не было. И могли мы все просто так умереть, но родине нужны рабочие руки. И здесь мне где-то повезло, повезло потому, что физически крепок, – меня выбрали и отправили в поселок Печора на стройку железной дороги. За очень долгую тюремную жизнь я объездил в вагонах-заках весь Север и всю Сибирь – куда меня только не бросали и не перевозили, но именно в Печоре я стал настоящим зэком, к тому же – рецидивистом. Дело в том, что я тогда понял, что совет деда, – когда все работают и ты работай, даже чуть лучше других, – это для нормального общества, в нормальной среде. А здесь, либо ты скурвишься, либо подохнешь. Точнее, и скурвишься, и подохнешь. Еда скудная и паршивая. Условия жизни – ужасные, ибо мы и здесь спим в скотских, почти не отапливаемых вагонах, а я холода уже боюсь. Работа – каторжная, очень тяжелая. И в первое время я еще пытался, как обычно, раньше всех встать и зарядку сделать. Но это стало в тягость, невыносимо и невозможно. Организм истощился, не выносил этих нагрузок, и я уже не мог, просто не мог по утрам вставать. Но хуже всего иное. Здесь так называемая черная зона – правят блатные, так называемые воры в законе, и они, разумеется, сами не работают, но даже эту скудную еду у нас частично отбирают – как положенную дань за их нахальство и преступную жизнь. А мои утренние занятия они вообще подняли на смех, а потом, раз я такой здоровый, предложили самую тяжелую и опасную работу: вручную тяжеленные рельсы разгружать и укладывать. Но есть работа и полегче – параши убирать. Последнее – для совсем и навсегда «опущенных». Эти условия были озвучены в отдельном, более комфортабельном вагоне местного пахана. Здесь же обреталась его свита, человек десять, и я знал, что все они как минимум заточки имели. Как я ненавидел их, а более – самого себя. И как забился пульс, и участилось дыхание, а я хотел жить, и нужно было терпеть, и надо подумать, ведь я, по сути, здесь новичок и совсем молодой.
– Можно подумать? – спросил я.
– Здесь думаю только я, а остальные исполняют, – это был уже взрослый, лет за пятьдесят, смуглый, на вид еще крепкий мужчина, с суровыми чертами лица и таким же голосом. – Выбирай, живее!
– На воздух, – я выбрал первый вариант.
– Ужин и завтрак будешь отдавать, – еще одно наказание. – А еще раз будешь выпендриваться, в параше утоплю. Понял? Пошел на…, …твою мать!
Даже не помню, как я добежал до своего вагона, мне нужно было раздобыть хоть что-то из холодного оружия – во мне горел план, точнее страсть. Утром, как и некоторые другие, пойду относить свой скудный завтрак, как-нибудь приближусь к этому пахану и тогда… Видимо, я уже терял навыки учителя, уже не было терпения, спокойствия, а гармонии в этом месте быть и не может, и это мое состояние заметил мой сосед – мужчина уже очень взрослый, уже много повидавший и испытавший:
– Зачем тебе заточка? Пахан вызывал? Не глупи. Не подпустят. Ну а если даже подойдешь – его и еще какую тварь сделаешь, ну и что, и тебя тут же замочат, и никто глазом не моргнет.
Он посмотрел по сторонам и на ухо шепотом:
– Больше оружия не ищи – донесут, кругом его стукачи – выслуживаются… Есть мысль. Он-то на «воздух» не ходит, здесь в лагере остается. И я думаю, в сортир-то он пойдет, и небось один туда ходит. Вот тогда тебе пригодится, – он тайком сунул мне заточку.
Не спал я ту ночь. И не оттого, что боялся и настраивался, а оттого, что не знал, как наутро я на подносе завтрак понесу и что говорить буду. Но я пошел и попросил второй вариант. Руки и голос у меня дрожали. Дрожали от обиды и злости на самого себя. А пахан уж очень долго на меня смотрел:
– Странно, – сказал он. – Твой выбор.
Сразу же после завтрака – построение и развод, и я думал, что тюремному начальству передать «волю» пахана еще не успели и все откладывается на завтра, а как до этого дожить? А тут все оперативно. Лагерь опустел, почти все, кроме нас – пяти-шести «парашников», ну и пахана с охранником, ушли на работу. Я думаю, как быть, может, прямо к вагону пахана, но там как раз вышка, словно его охраняют. Хорошая пика у меня есть, и с двумя я точно справлюсь, но надо действовать втихаря. А тут мне приказ – в сортир пахану ведерко с теплой водой доставить, задницу подмыть. Вот тут я постарался – кипяток взял. У пахана и всех блатных сортир свой, немного в сторонке, и вышка поодаль, на ней никого не видно. Я иду по тропинке и знаю – либо я, либо меня, и выбора нет, и я доволен, дыхание у меня ровное, спокойное – тишина, лишь снег хрустит. Пар на морозе клубится из большого, наполненного до краев ведра. Перед сортиром верзила – охранник пахана, так, даже по осанке видно, – мешок дерьма. Он на меня брезгливо смотрит и выдает:
– Слушай, а не горяча ли вода?
– Проверь, – я поставил перед ним ведро.
Он только наклонился, а я дважды в бок пырнул – еще неумело, он стонет, пытается кричать.
– Эй! Что там? – услышал я властный голос пахана.
Я взял ведро, быстро подбежал к сортиру и грубо постучал:
– Кто? Кто там?
– Место пахана занято?
– Что, кто это?
Я с силой дернул дверь, а она и не заперта – пахан ждал меня. Сидит на очке, штаны спущены и финка уже в руке. …Забегая вперед скажу, что в то время на зоне могло быть лишь холодное оружие. Это только после смерти Сталина и амнистии Хрущева сами менты на зону огнестрел занесли, и править в зонах пытались всякие шакалы. А в то, еще военное время, все решали сила и решительность – не хочу употреблять слово мужество.
Я мечтал пахана в сортире утопить, так он мне был ненавистен. А он, хоть и без штанов, но тоже вооружен, да, наверное, мой вид его ошарашил – он даже не дернулся, лишь глаза навыкат, а я на его голову – кипяток и тем же ведром по башке, и лишь потом пошла в ход пика. Понятно, что все равно узнают и будет очень непросто, но я все равно хотел тихо улизнуть. Но с ближайшей вышки приказ:
– Стой! Стрелять буду! – выстрел. – Ложись! – я лег на снег.
По всем рассчетам меня должны были судить, и первым делом начальник зоны, а он мне:
– А ты наглец, наглец…
Этого начальника зоны назначили совсем недавно. Он фронтовик, был ранен, прямо из госпиталя – сюда, и особо в деталях зоны еще не разбирается и в наших жизнях тоже – для него главное выполнить план, то есть партзадание, и он об этом высказался:
– А кто будет теперь рулить? Хаос будет. Мне работа нужна. План.
– Мы еще лучше будем работать, – машинально, как рапорт, выдал я.
– Да?.. Молод еще, …но наглец. Дерзко… Так ты за это и сидишь, – он внимательно меня осмотрел и как тестовый вопрос:
– Если отпущу, куда пойдешь?
– В свой вагон.
– В прежний?
– Теперь иной положен.
– А справишься?
– Пока справляюсь…
Зеба кашлянул, продолжая свой рассказ:
– Вот вроде бы и до сих пор справляюсь или кажется, что справляюсь. А знаешь, в чем секрет. На зоне, да наверное, и в жизни так же, в целом законы волчьи – побеждает сильнейший, и он вожак, и ему все подчиняются, и за ним следуют, пока он в силе. При этом никому, даже себе, верить и все доверять нельзя. Поэтому постоянно надо быть начеку, в форме, и спать с одним открытым глазом.
– Ха-ха-ха, – засмеялся Зеба, – теперь глаз всего один: так что вовсе не сплю. Шутка!.. Ну, а еще – это мой личный принцип – раз вожаком стал, то надо о стае заботиться, соблюдать иерархию, но и блюсти справедливость. Однако равенства всех и вся быть не может, потому что все люди разные, а многие неблагодарные, невежды, трусы и просто от природы рабы – и спрос с них такой же. Словом, было очень и очень нелегко. Тюрьма – есть тюрьма, но я справлялся – еще живой. Но пару эпизодов хорошо запомнил.
…Где-то через год, тоже зимой, наш начальник зоны умер, говорили от боевых ранений, и нам прислали нового – какая-то штабная крыса, к тому же из политчасти. Так этот новый начальник меня пару раз вызывал и вел недостойные беседы, хотел низвести меня на уровень стукача – я его как можно деликатнее послал. И тогда, мне кажется, он поспособствовал кое-чему…
Дело в том, что я, как говорили, был самым молодым авторитетом, про которого и «пахан» сказать невозможно. К тому же я воровской и блатной мир особо не признавал, да и меня они не все поначалу признавали. Но я жил и хотел жить согласно своим жизненным позициям, и, конечно, у меня была как ответственность, так и установленные лично мною кое-какие привилегии. Однако я очень редко, как учил дед, оставался днем на зоне, в основном постоянно выезжал на работу. И вот как-то неожиданно лично я получил наряд от начальника зоны поехать на самый отдаленный участок, мол, там работа не идет, надо дисциплину наладить. Это карьер, где мы щебенку для железнодорожного полотна добывали. Карьер километрах в семидесяти от нашей зоны. В пойме реки Велью, притоке Печоры. Туда отвозят на неделю – с понедельника до субботы. И я знал, что там работа очень тяжелая, а условия жизни еще хуже. Я там даже никогда не был и сразу понял, что это не к добру, мои близкие пацаны это тоже подтвердили, и я мог как-то увильнуть – как-никак, а вроде пахан, и зона считается черной. По крайней мере, я этот статус не уронил, теперь понял – проверка на вшивость, стало быть, еду. А тут перед самым отъездом нам такой шмон устроили, даже пику и финку я взять не смог: насторожился, мобилизовался – я тогда был молодой, крепкий, а став паханом, физическую форму каждый день поддерживал. Доехали нормально, в первые сутки – ничего особого, и я уже было расслабился, как на второй день пришла машина с провизией и, чего раньше не бывало и не могло быть по распорядку, с ней же пятеро новых зэков – якобы новичков, новичков для нашей зоны, а по их виду такого не скажешь… Я сразу их узнал, все понял. И они с момента появления не скрывают свои замыслы – с явным вызовом, в наглой позе стали, закурили, смотрят на меня – с ненавистью и презрением, словно они уже здесь хозяева. Первым, кто их должен был приструнить, хотя бы для видимости, начальник караула, а он вдруг как-то так демонстративно, чего тоже никогда не было и что не положено, дает команду охранникам: