– Хавку привезли. Все сюда. Перекур. Обед, – и мне с улыбкой, – а ты за порядком следи, Папаша!
…Иногда на зоне начальство разрешало зэкам для развлечения кое-какие театрализованные представления показывать, обычно идеологические. Это для отчета, как морально-нравственное воспитание, и чтобы заняты были, – в общем, дешевая показуха, в которой участвовали лишь интеллигентики из столиц. А тут такое представление подготовили, и сами надзиратели демонстративно удалились. Мы, зэки, остались одни, почти без присмотра. Все застыли в ожидании, все перестали работать, и скрежета лопат, стука ломов и кирок не слышно. Мы в котловине, в давно разрабатываемом карьере, где отвесные почти восьми-десятиметровые стены из камня и гранита. Обычно наверху постоянно наблюдают два-три охранника с карабинами и собаками, теперь их нет. И я прикинул (заключенный всегда об этом думает), как бы можно было отсюда удрать? Есть в конце карьера более-менее пологое место – там случился обвал, камнепад. Да все на виду, как на ладони – стрелок как куропатку на мушку возьмет. Можно бы попробовать ночью, но здесь в котловине по ночам такая акустика, каждый шорох эхом отдается. Порою, из-за рыхлого снега, даже мы слышали, как по месту этого обвала в карьер волки или шакалы с лисами спускаются – их наши жалкие объедки и отходы влекут, и наши овчарки тогда жалобно воют или скулят. А сейчас – тишина. Напряженная тишина. Никто нас не охраняет – беги. Но куда бежать? От кого бежать? От этой бригады? Между нами метров тридцать-сорок. Пришлые достали заточки. Я выхватил лом у близстоящего зэка. К этому моменту я готовился, ждал, и поэтому у меня дыхание не совсем спокойное, но ровное, и я его чувствую и контролирую. Эта кучка крепких, уже зрелых и по виду матерых зэков почти одновременно, как бы единым фронтом, грозно двинулась в мою сторону. Я сделал несколько шагов назад с целью дойти до стены карьера, чтобы никто со спины не напал. И тут к ним, видимо, уже по договоренности, примкнули еще двое из наших – у одного лом, у другого в руках кирка. И самое обидное, что один из этих двоих почти самый близкий и доверенный друг – меня братом называл, и я его своему искусству борьбы учил. Все против меня, да еще и предательство – мое дыхание сбилось, пульс неровно и часто задурил… И я даже не знаю, что случилось. Не сказать, что я так смерти испугался. Я не хотел, чтобы у всех на виду меня эти твари замочили. И ноги сами понесли меня к месту обвала, к бегству, к спасению. И сознание об этом заботилось, потому что я тут же бросил лом, выхватил у встречного зэка штыковую лопату: она легче и нужнее.
…Учитель мне всегда твердил – главное дыхалка, выносливость, поэтому надо заставлял себя бегать. Это я полюбил, и здесь по утрам бегал, один бегал – мой «брат» это не признавал. И сейчас я побежал, изо всех сил побежал. И я думал, что вот-вот раздастся выстрел и даже шквал огня, залают овчарки, и все… все закончится, я отмучаюсь. Так даже лучше и быстрее, чем от заточки или кирки. Но выстрелов и криков нет, и собаки не лают, лишь бешенный пульс в ушах, лишь мое очень тяжелое и учащенное дыхание и хруст снега. Все против – надо бежать! До места, где случился обвал и где я мечтал вылезти из карьера и бежать дальше, – метров пятьсот-шестьсот, так что пуля из карабина охранника уже не достанет, а я отрываюсь, и далее вроде бы все зависит от моих сил. Но я дальнейшего не учел, просто не предвидел – там, где камнепад, снег тем более будет сползать. И действительно, у самого подножия – огромный, сползший снежный пласт, как язык дракона. Но только тут есть шанс подняться, вылезти из карьера. Я полез. И сразу же стал проваливаться почти по пояс, по грудь, а то и полностью. Я этого не ожидал. Лопата, конечно, помогает, но она не спасает, потому что мне очень тяжело, – я прокладываю путь, а преследующим проще по уже проторенной тропе за мной бежать! И, признаюсь, я все с нарастающей паникой и отчаянием понимал, как расстояние сокращается, и я даже слышал сопящее дыхание сзади. И мне казалось самое страшное – вот-вот прямо в задницу заточку воткнут. А я даже обернуться не смею, гляжу только вверх: еще всего метров десять-двенадцать, а там подъем еще круче, но снега там вовсе нет, лишь каменная стена – там я оторвусь.
Думая об этом, я стал делать более резкие и отчаянные рывки, а снег подвел, подо мной обломился, резко сорвался. Полетел бы я прямо к этим в лапы, да сноровка и лопата спасли: я сгруппировался, вонзил лопату, зацепился… И что я вижу – оказывается, со страху я уже высоко залез. Мои преследователи поодиночке по моему следу карабкаются. И первый среди них мой «брат», мой первый и последний ученик, и он, ой, как плохо дышит, и кирку выкинул, небось тяжелая, теперь лишь заточка в руке. Он застыл – прямо подо мной, как говорится, рукой подать, а лучше – лопатой.
– До сих пор помню, – продолжал свой рассказ Зеба, – что я тогда почувствовал. Я почувствовал теплый, обильный пот, словно после хорошей тренировки перед боем. И я, кажется, улыбнулся или ухмыльнулся – ведь они теперь поодиночке, я один на один, тем более позиция у меня лучше. Вот только я не помню другое – сказал ли я что-либо напоследок своему «брату»? Наверное, «Сука!» – сказал. А говорить иные высокопарные слова времени не было – надо было действовать быстро, но с расчетом. Атака, бить наверняка, и к очередной цели. Теперь обратный ход; главное, успеть, чтобы никто не убежал. Оказывается, я своего «брата» неплохо подготовил. Он сумел отвести выпад лопатой. Но это был не основной удар – в полете вниз я целился сапогом в колено задней, прямой, опорной ноги. Он простонал и, падая, все же ухватился за мою ногу, а зря… Почти в упор я видел его глаза – они все поняли, и он уже отпустил мою ногу, но в последний момент получил удар той же лопатой в переносицу. Кубарем он полетел вниз по проходу, сбил идущего вторым, и они оба как мешки покатились вниз. Туда же хотел было двинуться и я, успев подумать, что это усложняет мою задачу, как что-то резко бабахнуло, словно кость мамонта надломилась, – и такой нарастающий, бухающий гул. Неожиданно снег под ногами поплыл, я изумился, и тут – страшый удар, мрак, понесло, закружило. В первый момент я подумал, что-то взорвалось. Это где-то было похоже на то состояние, когда после взрыва мины бросило в ледяное море. И здесь я стал карабкаться, пытаясь выплыть, и выплыл, увидел свет, вдохнул, и вновь мрак, закрутило, завертело, вновь я всплыл, успел вдохнуть, и вновь кошмар, крутит, но я пытаюсь выплыть, и вдруг как ступор – стоп, и мой вес по инерции чуть качнулся, завис… Тишина, мрак, как в гробу, задыхаюсь. И тут кашлянул, это спасло – от снежной пыли освободилась носоглотка. Но дышать тяжело, и некоторое время я был в смятении, пока четко не понял – это обвал, снежная лавина.
Мне, конечно же, повезло. Повезло оттого, что был почти наверху и попал на край лавины. Еще, как и всегда, моя натренированность – я постарался как можно быстрее в такой ситуации успокоиться, выровнять и утихомирить дыхание. А следующая проблема – где я теперь нахожусь? Где верх, где низ? Я ничего понять не могу, полностью потерял ориентацию, словно земного притяжения нет. Это невероятное состояние полной прострации, когда твое сознание совсем дезориентировано, и ты, со все возрастающей паникой, начинаешь кричать, дергаться, нервничать. А дышать почти нечем, и ты задыхаешься. И я даже почувствовал, что вроде как засыпаю, точнее теряю сознание – кислорода нет. И тут, как спасение, – слюна. Потекла обильная слюна, чуть наискосок, к нижней челюсти. Я понял, что нахожусь почти в вертикальном положении, и это уже хорошо. Я постарался, как только мог, подтянуть к животу ноги, руками загребая вверх, словно рывок в воде. Вроде ничего, пространство расширилось. Я еще раз вдохнул, еще один рывок, и мне показалось, что сверху посветлело. И тогда я заработал, вибрируя всем своим существом…
Как прекрасен был мир! Как он был светел и мил! А какой сладкий воздух! Какое счастье – дышать! Спокойно, свободно дышать! Наверное, тогда я впервые в жизни понял, что такое счастье, гармония и сама по себе жизнь. Но это блаженство мне было не суждено продлить, оно резко, как сон, как мираж, оборвалось, потому что до моего слуха долетели звуки выстрелов, крики, лай собак. Я посмотрел вниз, в карьер – там то ли зэки, то ли черти, но я точно знаю, что это ад. Я туда не хотел, никак не хотел, поэтому я побежал. Побежал наверх, вновь прокладывая тропу в неведомую высь, где мир, счастье и гармония. Где, наверное, можно сказать – человек на земле! Я живу! Это чувство я испытал, когда выбрался из карьера. Такой вид, такой простор! Неужели этой земли человеку мало?! В любом месте поставить шалаш и жить. Ведь я бы никому не мешал. Тут и некому мешать – ни души. Но я вновь ошибся – и здесь жить не дадут, я вновь слышу выстрелы, лай собак. Но я не хочу это слышать, не могу их видеть, с ними жить, точнее, гнить. Мне хотелось бежать, надо было бежать от этого и из этого ада. А куда бежать, к кому бежать? А вон к той горе, к той сопке, что возвышается над бескрайней долиной. Почему именно туда? Не знаю. Может, потому что я горец, я чеченец, родился и рос, пусть недолго, да в горах. Но если бежать на эту гору, на эту голую гору, я буду на виду как на ладони. Лучше и легче ведь в низину, там замерзшая река, бесконечные леса, и я смогу укрыться. Нет! Я не хочу скрываться, не хочу в темень, в пещеры и леса. Я хочу простора! Хотя бы на мгновение еще простора, еще свободы, чтобы свободно дышать, и как дед завещал – быть всегда чуточку выше… Гора поманила меня, позвала, вознесла меня ввысь над всем этим гадким, человеческим миром!
Однако путь к вершине, как и сама жизнь, оказался совсем не легким и не близким. Но я бежал, я летел, я катился, особенно поначалу, когда был спуск к реке и я попал в густой, темный, хвойный лес, и здесь я едва-едва уловил преследовавший меня лай собак. Лишь на мгновение я остановился, лишь на мгновение я испугался, призадумался и, вспомнив зону и карьер – как ад, я вновь побежал, еще быстрее побежал. И я не чувствовал себя преследуемой дичью и о собаках я особо не думал, потому что я уже слышал приятное журчание реки: она не вся промерзла. А за рекой собаки меня не достанут, и там, я думал, до вершины рукой подать. Я уже был в широченном русле реки. Уже выискивал брод, как бы по камням и льду перейти, как лай усилился – собак спустили с поводков. Овчарки две. Знакомые. Первый – здоровый, крепкий кобель, говорили, что смесь овчарки и волка. А вторая значительно отстает, больше лает. И здесь я знал, что поодиночке с ними справлюсь. Тщательно увесистый камень подбирал и думал, кобель испугается, а он сходу – в прыжок, как обучили, – и к горлу. Мне руку прилично прокусил, а череп у него такой крепкий, аж камень разбился. И я приготовился вторую встречать, но здесь примеси волчьей крови нет. Стала передо мной, хвостом повела, поскулила и по своему же следу обратно побежала. А я бросился к реке. Прыгал с камня на камень, скользил, по пояс промок, но это не могло остановить движение. Я специально не употребляю слово «бегство» или «побег». Потому что я не убегал, а, напротив, бежал навстречу – навстречу миру, свободе, жизни! Но подъем был лишь на вид легкий, близкий, простой. Все в жизни обманчиво: и вершина порой казалась недостижимой, порой совсем исчезала из вида, порой даже, казалось, удалялась. И становилось все тяжелее и тяжелее, и склон все круче и круче, а ветер и мороз все крепчают и крепчают, я должен был отдохнуть, ведь устал, проголодался. Но лишь раз я остановился отдышаться, осмотрелся – пожалел. Далеко внизу, по моему следу, как блохи по шву, карабкаются черти-охранники, хотят меня вновь в свой ад затащить. Нет! Более я не останавливался, я не уставал, потому что я хотел, я мечтал, я жаждал хотя бы раз побывать на вершине. На вершине моего мира, моих иллюзий и моих грез!