ы с ружьем – вроде для безопасности, вдруг волк, медведь, рысь или иной хищник на пути появится. Хотя этого зверя я не боюсь, боюсь двуногого хищника – так сказать, человека. Но все равно ожидаю встречи с ним и тогда… О, тогда я должен быть готов.
В общем, вчера на обратном пути я завернул на кладбище. Сердце защемило, что-то во мне заклинило, и я стал стрелять. Просто так, по условным мишеням. Кто-то услышал мою пальбу, доложил (такие времена), и сегодня с утра появился местный участковый. Парень молодой, неплохой, даже мой дальний родственник. Однако – служба. И он просит меня поаккуратней с ружьем, мол, охота и стрельба запрещены. Так я и не охотился. Хотя у меня есть охотничий билет, и это ружье по всем правилам зарегистрировано. Но есть устный приказ – охоту запретить. Правда, можно охотиться, если купишь лицензию, а она сорок пять тысяч стоит. И тогда можно охотиться только под наблюдением местного егеря. Словом, это уже не охота. Да я и не хочу в дичь стрелять. У меня свои планы, своя охота, и я жду, готовлюсь, мечтаю. Мечтаю убить, отомстить…
Как можно было думать о подобном в такой прекрасный, солнечный, весенний день?! Оказывается, можно. И как иначе, если с утра к тебе является участковый? Благо, этот парень все же неплохой. И он меня даже как-то выручил, предупредил, что будет у меня облава, обыск. И я успел свое настоящее оружие, свою снайперскую винтовку подальше припрятать. После этого, как советовал участковый, я подался в горы. Весь день гулял, наслаждался видами, погодой, этим сладким воздухом и свободой, а когда уже было темно, домой вернулся, удивился – обыск был, и не простой – все перевернули. Но это не беда. Хуже иное. Оказывается, руководил обыском лично внук дяди Гехо. Я ведь так хотел его встретить, лицом к лицу увидеть…
Не повезло. То ли мне, то ли ему не повезло. А может, все наоборот? Посмотрим.
13 апреля
Наконец-то я понял, кто такой графоман. Оказывается, это обо мне. Когда пишешь, пишешь всякую ерунду и бессмыслицу.
А зачем я пишу? Я этот вопрос каждый раз сам себе задаю. Видимо, потому, что говорить не могу. А чтобы с другими общаться, ношу постоянно в кармане блокнот и ручку. Хотя я мало с кем общаюсь. Это общение и мне, и моим собеседникам в тягость. Поэтому я люблю уединение. Я привык к одиночеству. И, как ни странно, это чувство появилось не после операции, когда я говорить уже не мог. Оно появилось гораздо раньше, еще в самом начале второй чеченской войны, когда в моей жизни произошли страшные трагедии. С этого момента жизнь пошла наперекосяк. Да и какая после этого жизнь? Поэтому я обо всем на свете пишу, а об этом боюсь. Но раз взялся и сказал «а», то надо до конца, и все, как есть. Надеюсь, смогу, и если кто вдруг прочитает, меня, может, поймет и простит. Ведь все это как некая исповедь, и я сам пытаюсь сделать для себя какой-то вывод, к чему-то прийти, еще раз все проанализировать. То есть рассчитаться по долгам, зная, что силы неравные, и осталось мне недолго. Но я надеюсь, и об этом помолюсь, чтобы представился шанс еще раз представился шанс, и тогда я на курок нажму, обязательно нажму и не промахнусь. Вот такая мысль и такое желание под конец жизни. Разве это правильно и по-человечески? Конечно, все это последствия и результат вроде бы прошедших войн. И понятно, что война сыновей не бережет. На мне, на моей участи это продемонстрировано полностью.
…В конце 1996 года война в Чечне закончилась. Подписали какой-то договор, и якобы наступил мир. Российские войска ушли, и уже не бомбили, мало стреляли, в общем, по сравнению с тем, что было, – явный прогресс. Но Грозный почти полностью разрушен. Наша квартира в руинах. Ее, точнее, весь дом, как и весь центр города, по документам и по списанным деньгам как бы восстановили, да вновь в город вошли боевики и вновь все разрушили. Об этом воровстве или бизнесе на крови писать и не хочется. Издревне известно, что война – это для кого-то очень высокодоходное дело. Ну и Бог с ними. А я ведь, приобретая еще до войны эту квартиру, заодно приобрел и небольшой дом на окраине города. Этот домик, как и вся улица, тоже разбит. Однако у меня хватило средств его как-то восстановить. Ведь я должен где-то жить, раз я здесь, в Грозном, работаю и только здесь могу заработать деньги на содержание семьи. А семья моя в Москве.
Если бы можно было все вернуть обратно, то я там бы семью и оставил. А тогда захотел их в Чечню вернуть, домашние мои дома должны быть; тем более дочь растет. Да и другие как-то же здесь живут. Жена мне явно не перечит, но говорит, что детям надо дать приличное образование. Я-то знал, что в Чечне с образованием явный провал – все лишь фикция. Тем не менее я хотел, чтобы они были рядом, чтобы мы были все вместе, одной сплоченной силой. Это время было словно определяющим в нашей семье. Потому что старший сын закончил школу и должен был поступить в вуз. И если бы он выбрал московский вуз, то… Но он захотел поехать в Грозный, хотя ни разу не был в Чечне с тех пор, как его тогда, перед войной, похитили… И никто не был. И вот я их привез. Конечно, они были в шоке от руин Грозного, от этого быта, от этой послевоенной разрухи, грязи и беспорядка во всем. Дабы хоть как-то это гнетущее впечатление сгладить, я однажды повез семью в наши горы. Вот где было вечное величие. Вот где не было и не могло быть призраков войны – горы неприступны и непоколебимы. Здесь завораживающая и потрясающая дух красота. Здесь ты чувствуешь и явно ощущаешь, что находишься у себя дома, на родной земле. Здесь витает дух предков, и твой дух как-то незаметно мужает, крепнет, возвышается. Здесь ты просто, под стать вершинам, становишься горд и высок. Мои мальчики были просто в восторге. Они даже не хотели отсюда уезжать. Однако все это романизация и идеализация, а жить там тогда – никакой перспективы. Дорог нет, света или иных удобств тем более нет. Школы нет. Дома тоже нет…
Помню, ночью мы вернулись в Грозный. А тут гробовая темень – света во всем городе нет; свет от фар нашей машины скользит по руинам, как по декорациям фильма «Сталинград». И в подтверждение этому то тут, то там – стрельба. Привыкли. Грозный стал городом фронтовым. И стало понятно, что значит военная хунта, – вооруженная банда, захватившая власть. И если бы эта банда была одна и подчинялась бы одному главарю, то это – полбеды. Но группировок много, столько же и главарей… Словом, вроде бы война закончилась и наступает мир. На самом деле все не так. Почти анархия. В такой ситуации жить, действительно, было бы невозможно, если бы не одно, существенное обстоятельство.
Нефтяное хозяйство республики худо-бедно, да функционирует. Правда, нефтеперерабатывающие заводы почти полностью разрушены, но всюду идет кустарная перегонка, и такой смог стоит над Грозным и почти над всей равнинной частью Чечни, что дышать тяжело. А нефтедобывающий комплекс почти не пострадал. По крайней мере, мое управление буровых работ также беспрерывно качает нефть в трубу. Дальнейшее меня не интересует: знаю, что черное золото уходит напрямую в порт Новороссийска. По пути кто посильнее и наглее прямо из трубы нефть ворует. В общем, то же самое, что было и до войны. Правда, наше объединение «Грознефть» переименовали в компанию «Юнко» – Южная нефтяная компания. Понятно, что компания южная, исходя из географии России, а наш труд в Москве оценивают – зарплата достойная и стабильно выплачивается. Меня даже вызвали в столицу и в Главке за отличные показатели работы «в чрезвычайных обстоятельствах» наградили медалью «За трудовое отличие», выдали премию в размере полугодовой зарплаты. При таком материальном довольстве я не мог менять место жительства. А жена хотела. Она не могла здесь жить, причем, не только из-за образования детей, – она постоянно держала в голове нашу элементарную безопасность: ведь уже был печальный опыт, который, слава Богу, тогда более-менее мирно разрешился. Взвесив все «за» и «против», я согласился с мнением жены, но тут старший сын, уже абитуриент, вдруг заявил – хочет пойти по моим стопам: тот же вуз, тот же факультет. Я был горд сыном. И если сыновья как-то смогли в Грозном быстро адаптироваться – у них в почете боевые единоборства, что, в отличие от всего остального, здесь поощрялось, культивировалось и развивалось, то моя дочь, а более ее мать, – просто в отчаянии. В Грозном и раньше занятие музыкой и искусством не приветствовалось, а ныне – вообще не до музыки! Но я ведь свою Шовду очень любил и к ее пятнадцатилетию сам поехал в Пятигорск, купил прекрасный белый рояль. Я думаю, что в то время в Грозном, да, пожалуй, и во всей Чечне, это был единственный инструмент: те, что были раньше, война уничтожила, и вместо музыки явились аккорды пуль. Помню, все, кто знал, что я купил рояль, смеялись и дивились… Мы сами над собой смеялись. Зато доченька моя была в восторге. Ведь получилось, что, наконец-то, я пошел не только на попятную, но и как бы дал свое добро, поощрил ее занятия музыкой. И я даже не знаю, как жена нашла в таком городе учителя музыки, тем более еврейку, которая почти каждый день стала к нам приходить, заниматься с дочкой. И эта пожилая, аристократического вида женщина как-то мне серьезно и с каким-то даже сожалением сказала:
– У вашей дочери превосходные природные данные, абсолютный слух… В консерваторию готовить надо, а здесь пропадет талант. Жаль.
Три года мы прожили в Грозном. Потихоньку обживались – сделали ремонт дома, заодно пристроили столовую, гостиную и прихожую. Во дворе построили баню, хорошую парную. По периметру – высокий забор, большие, мощные металлические ворота, как бы мой дом – моя крепость. Время было такое. Полная вакханалия, безнаказанная преступность, уголовщина и беспредел. И, признаюсь, я порою сам был не рад, что семья здесь. Не раз порывался их вывезти в Москву, но здесь моя работа, старший – в институте, младшие – в школе. Хотя какое это образование и какова сама жизнь, когда каждый день – кого-то убили, похитили, ограбили, надругались.
А тут, летом 1999 года, «запахло» новой войной, все стали об этом говорить. А если честно, то простая логика событий только к этому вела, и вдруг прямо на совещании только что прибывший из Москвы наш гендиректор объявил – вот-вот начнется война. Лично мне, как начальнику УБР, приказ, который я даже в первую войну не получал, – остановить добычу, законсервировать все скважины и опечатать трубопровод. Я, да и все поняли, что дело серьезное, страшное, беспощадное. И опыт уже есть. Поэтому я первым делом помчался домой.