– Уезжайте, быстро уезжайте! – скомандовал я, а моя жена в ответ:
– Нет! Только с тобой. Теперь тебя одного не оставим… К тому же кое-какие вещи надо собрать, тоже вывезти, а то истребят… А может, еще пронесет.
– Не пронесет! – орал я. – Вы не знаете, что такое война!
– Только вместе, – стояла на своем супруга. – Улаживай свои дела на работе. Как раз и мы за два-три дня соберемся… Бог милостив. Ничего, дай Бог, не будет. Смотри, какая тишина. Даже по ночам не стреляют.
Действительно, город замер, затих в ожидании. Все прилипли к экранам телевизоров или слушают радио из Москвы – будет нам вынесен очередной приговор или на сей раз помилуют, разум и человеколюбие восторжествуют. В последнее я не верю. После подвала не верю. Знаю, что в войну, да и после войны, некоторые люди хуже крыс и собак – загрызут друг друга. Поэтому я торопился. Я чувствовал, что эта вдруг возникшая тишина и какое-то спокойствие – как некая пауза перед грозой, бурей. Я это всем нутром ощущал, чувствовал, пылал… Однако разум, простой человеческий ум все эти чувственные инстинкты отвергал, потому что только-только начиналась ранняя осень. Летний зной спал. Тепло, солнечно, уютно, комфортно, сытно. Всюду продают арбузы, дыни, виноград и все, что угодно. И дети пошли, как обычно, в школу и институт… Но я своих не пустил. Я уже твердо решил их вывозить, уже забрали документы из школы, старшего решили перевести в московский вуз. В общем, дел было очень много, а главное – их полно на работе. Я рассчитывал, что управлюсь, законсервирую все за два-три дня, но это чисто технически оказалось невозможным. Знал бы – плюнул бы на все: все равно потом все в эту вторую войну, очень жесткую и жестокую войну, разбомбили, раскурочили… и начали с меня.
О себе такое говорить неудобно, но я всегда был очень ответственным в своей работе – только за неделю, работая днем и ночью, почти без помощников, так как все уже разбежались – чуяли войну, я справился. Как сейчас помню, это было воскресенье – мы почти все свои пожитки погрузили на «Камаз» и на нем же собирались уезжать в Ставрополь, договорились с водителем, что он ровно в полдень придет и сразу тронемся, но как назло запиликала моя служебная рация. Звонит бывший сторож. Говорит, что накануне, пока я в конторе последние бумаги разбирал, на территорию через открытые ворота прошли пара коров и бычок из соседнего села, а я, уезжая поздно ночью, ворота запер. Теперь не знают – замок ломать или еще как?
– Не ломайте, я выезжаю, – сказал я.
Времени до обеда еще навалом, раннее-раннее утро, и какое утро – свежее, нежное, ласковое, просто благодать: цветы – слабость моей жены, особенно розы, – тяжелые, в росе, благоухают, над навесом большие гроздья черного и желтого винограда; пахнет поздней малиной и переспевшими персиками – не то что навсегда уезжать, даже в этот выходной выезжать со двора не хочется. А у ворот – мой младший, спросонья глаза трет.
– Дада, возьми и меня с собой, – просит, он любит машину, иногда я ему кататься даю, учу.
Почему-то я очень торопился, почти через весь город на большой скорости проехал и с тревогой отметил, что и машин, и людей почти нет. А за городом в гору, к своему УБР, я до предела выжал педаль служебного «уазика». Быстро скотину выгнал, вновь ворота запер и обратно, а сын попросил:
– Можно я поведу?
– Ну давай.
Когда не за рулем, то можно и оглядеться. А вид-то с горы завораживающий. Солнце уже взошло. Весь город как на ладони. Руин прошлой войны почти не видно. Кое-как навели марафет, кое-как починили и подлатали, а в целом город – как рана, понемногу заживает, весь в зелени утопает, и Сунжа змейкой блестит… И вдруг яркий свет, вспышка, и не одна, словно еще пара солнц появилось. Хлопок, второй.
– Что это? – сын от удивления резко нажал тормоз так, что я треснулся головой о лобовое стекло: все моментально понял. А в это время еще несколько вспышек как утренний салют блеснули над городом. Столько же хлопков, и один совсем рядом – машину тряхнуло.
– Пересядь! – крикнул я сыну. Сам сел за руль и погнал, помчался на предельной скорости. Многое я даже не помню, точнее, помню частично; словно я такого ранее не видел или это просто фильм ужасов. Центр города, там где рынок, весь раскурочен. Окровавленные тела и фрагменты тел, которые порою объехать невозможно, и слышу душераздирающие крики на чеченском и русском языках:
– Помогите! Спасите! Помоги! Стой!
Но я еще сильнее выжал газ, потому что уже чувствовал, уверенно знал, ко мне это через расстояние прилетело, что худшее ждет меня впереди…
Так оно и оказалось. Я испытал такое потрясение, что даже и сейчас я это вспоминаю с содроганием, с такой щемящей болью и тоской, с таким сожалением и разочарованием, и кажется, да простит меня Всевышний, лучше бы я не жил, а еще лучше, чтобы все эти бомбы, мины и ракеты попали бы прямо в меня и только в меня. А они попали прямиком в наш сад. Эту нашу маленькую благодать, этот выращенный нами, особенно моей женой, райский уголок превратили в кошмар, для меня – в ад. И я до сих пор думаю, что варвар и дикарь не только тот, кто отдал приказ, не только тот, кто произвел пуск, но и тот инженер-конструктор, который всю эту жестокость выдумал и пустил в военное дело. Были ли и есть ли у них у всех семьи, дети? У меня уже не было, почти не было… И я стоял, видимо, очень долго стоял – ничего поделать не мог, даже плакать не мог, ничего не соображал. Был, как говорится, заживо убит, и помню лишь одно, мерцала в голове одна мысль. За что? Почему они со мной так поступили? Знают ли они, что здесь натворили? А они такое пережили бы? До сих пор не представляю, как я это перенес, пережил… Помог младший сын.
– Дада, – он вывел меня из оцепенения. И на всю жизнь я запомнил его глаза – красные, воспаленные, вопрошающие и ничего не понимающие:
– Что это такое? За что? Что мы им сделали?.. Где моя мама, брат, сестра?
Я бросился во двор. Наверное, если бы не сын рядом, я бы сошел с ума или потерял сознание и самообладание. А при нем я просто вынужден был как-то держаться, что-то делать. Я еще надеялся на лучшее, хотя картина явилась мне ужасная. Ракета, словно специально так было намечено, попала в самый центр сада. Вылизанная, круглая воронка, посередине блестящий хвост ракеты торчит, и даже есть какие-то цифры (я их отчего-то запомнил) … Взрывная волна была мощной. У нашей новой пристройки окна и двери вышибло, а вот старенький саманный домик просто рухнул, я побежал к нему, может, кто жив под завалом? Стал звать, кричать, и тут крик младшего:
– Дада! Шовда здесь, жива, вроде дышит. Сюда!
…Вот как все произошло! Почти все наши пожитки, в том числе и рояль, были погружены на «Камаз». А мать очень требовательно относилась к музыкальному обучению дочери – ни дня без упражнений. И она в то утро потребовала, чтобы дочь залезла в кузов и хоть немного порепетировала, а сама вместе со старшим сыном решила напоследок урожай малины собрать. Об этом мы узнали позже, со слов Шовды. А тогда Шовду этот добротно сделанный рояль спас – поломался, перекосился, да, видимо, удар взрывной волны от дочери отвел, погасил. Когда она раскрыла глаза, едва придя в себя, первое, что спросила:
– Мама! А где мама?!
А ее маму, точнее, какое-то чудовищное месиво без ног, я нашел по кускам уже спекшейся крови на накренившемся металлическом заборе. От сына – лишь одну ногу ниже колена… Дотемна искал еще хоть что-то, облазил всю округу… Все, что нашел, завернул в брезент, положил в багажник «уазика». На заднем сиденье дочь и младший сын. Сын еще как-то держится, а Шовда то плачет, то как-то истерично смеется, то ее начинает тошнить, то вдруг хватает меня:
– Дада, Дада, это ведь сон! Это не правда! Такое не может быть! Разбуди меня. Где моя мама? Где наш брат? Куда мы едем без них?
Мы ехали с ними. Ехали в родовое село, там кладбище. А другой дороги я не знал, просто не думал об ином пути, лишь в родные горы. А дочь кричала:
– Куда ты нас везешь? Домой! Поехали домой. Там мама осталась, ждет. Вернись…
Больше я никогда на этот наш участок на окраине Грозного не приезжал, не смог бы еще раз все это увидеть, вновь пережить. И даже несколько лет спустя, когда ко мне обратился сосед с просьбой продать участок, а я тогда нуждался в деньгах, я сказал – делай, что хочешь, только мне о нем более не напоминай.
С тех пор жизнь пошла наперекосяк.
16 апреля, вечер
Конечно, я не писатель. Но я, кажется, уже представляю, что значит труд писателя. С каким напряжением души я предыдущий текст написал. А как после этого стало плохо?! Сердце заныло, заболело. Я даже встать не могу, не хочу. И как назло, подстать моей хандре погода – сырая, холодная, туман, ничего не видно. А у меня нет сил печь затопить, да и желания нет. И скажу честно, я не раз взглянул на свое ружье, что на стене висит, – заряжено, только курок нажать! И это ведь легче легкого. Но когда надо было и в кого надо было стрелять – не нажал, не посмел. А теперь опять сую дуло себе в рот. А больше сюда ничего и не лезет… И я почему-то вспомнил старую байку или миф. Говорят, что в древности, когда мужчина дряхлел, старел, становился немощным и хилым, сын сажал его в специальную корзину, относил на самую высокую гору и сбрасывал со скалы в пропасть. Раньше я в эту легенду не верил. А теперь верю. Теперь знаю, что есть в ней какое-то не то что разумное, но рациональное и житейское зерно. Зачем эти мучения, страдания и позор, когда ты не можешь даже до туалета дойти? Поверьте, я бы сейчас не то что с удовольствием, но с большим облегчением в эту корзину сам сел. Но мне и в этом не повезло: ни сыновей нет, я их пережил, ни корзины такой… Зато у меня есть дельтаплан. Замечательный дельтаплан, который я чуть подремонтировал, он почти готов, и я мечтаю, я так мечтаю забраться в него, побежать по склону вниз и как вольный орел воспарить, взлететь, вознестись напоследок свободно над моими горами. Вот это был бы кайф! Блаженство! Торжество чувств, желаний, эмоций! Это теперь моя мечта – как грандиозный, торжествующий финал. Но не конец. Потому что я улечу в вечность, к своим сыновьям… Но как я посмотрю в их глаза, особенно младшему? Не отомстил? И не только за него, но и за дочь.