И вот мы с профессором вошли в соседний корпус. Мы ни о чем не договаривались, но оба как бы боялись вспугнуть кого-то, боялись шуметь и буквально на цыпочках стали подниматься по лестнице на второй этаж. И словно издалека, с соседней горы по ущелью, как тоскливое эхо в тумане, до нас стала доноситься мелодия, ее угасший голос. Профессор остановился, прижал палец к губам. А я уже застыл, ком в горле, тоска – Шовда с надрывом пела песню о матери «Нана!»
17 апреля
Погода в горах быстро меняется. С утра ни одного облачка. Столько солнца, тепло. Весна! Однако по тому, как мои пчелки на меня сердились (я проверял, как они перезимовали и как готовятся к сезону), понял, что идет ненастье. Так оно и случилось. К полудню подул северо-западный ветер – муссон. К дождю. Это и хорошо, по весне, когда зарождается новая жизнь, дождик очень нужен, лишь бы не холодный. И, не дай Бог, поздние, ночные заморозки в это время. Ведь все цветет, благоухает – с каждым новым порывом ветра с лугов и лесов прилетает сладкий аромат. Одним словом, весна, возрождение жизни. Если бы и люди могли так существовать, жить. Умер, вновь родился. Вновь умер, вновь родился… К чему я это? Ведь вроде бы душа вечна, бессмертна. А почему «вроде»? Впрочем, что это я так стал философствовать? Наверное, оттого, что, как обычно, чуть ветер подует, дождь пойдет – у меня свет отключается. Все так сделали: тяп-ляп. А моя дочь заплатила, и мне отдельно линию провели. Теперь как минимум до утра напряжения не будет. Но мне ли особо горевать? Шовда на этот случай купила движок – только кнопку нажми. А мне сегодня и это сделать было лень, не хотелось. Что-то настроение под стать погоде – неважное. Но вот прибежал соседский парнишка, меня проведал, движок включил, видимо, Шовда попросила. От моего дома до дома ближайшего соседа – около километра. Во всех высокогорных селах так дома по склону разбросаны, да и мало кто здесь ныне живет. Жить здесь нелегко, главное – школы нет. Да и много чего нет. Вот и сейчас – света нет, значит, ближайшая, то есть моя (тоже дочь заплатила), телефонная антенна осталась без питания, и связи нет, а дочь каждый вечер звонит. Вот она и забеспокоилась, позвонила соседям – там связь гораздо лучше, от общей антенны – поэтому появился молодой сосед. Конечно, мне бы односельчане и так по-возможности помогали бы – это в горах еще сохранилось. Однако я знаю, что Шовда им на карточку деньги присылает, и поэтому у меня житейских проблем нет – даже бензин в движке постоянно под контролем, и кнопку нажали вместо меня. Раз появился свет, появилась и связь. Дочь звонит. И даже по моему ответному мычанию она распознает мое настроение, вот какой у нее действительно идеальный слух.
…Кстати, о слухе. Имею в виду музыкальный слух моей дочери. Поэтому возвращаюсь к канве моей жизни. Это осень 1999 года. Моя Шовда еще в клинике, но она как-то ненароком упомянула о дальнейшем обучении музыке, и я в тот же день направился в московскую консерваторию. Как мне вежливо объяснили – моя дочь не сможет сейчас поступить, только после окончания музучилища, либо если имеет выдающиеся музыкальные способности, которые у девочки из Чечни вряд ли могут быть.
О какой консерватории я мог тогда думать, если нам жить негде? И почти не на что. Признаюсь, мне было очень тяжело. Особенно когда я оставался один. Я пребывал в какой-то прострации, ничего не понимая, не соображая, и весь мир – тоска, как конец света и жизни, а все вокруг чуждо, страшно, неправдоподобно. И когда я видел улыбающихся, счастливых людей, а еще более, слышал чей-то смех – все это воспринималось словно кощунство и издевательство. Казалось, они смеются надо мной, моей трагедией и никчемностью моей жизни и судьбы. И я от этих людей бежал, я жаждал одиночества и горел злобой. Временами я стал понимать поступок младшего сына, и даже мелькала мысль последовать за ним. А потом я словно просыпался, и являлся новый страх – а может, сын уже убит… Тогда, и это со мной случалось не раз, я ехал в аэропорт покупать билет – надо искать, спасать надо сына. Но в последний момент я вспоминал Шовду. Ее-то я не могу бросить в таком огромном, чужом городе. Везти ее снова в Грозный – тоже невероятно. И я не знал, что мне делать, как мне разорваться? Знаю лишь одно, что я хочу ехать в Чечню, потому что переживаю за сына (как было тяжело!). К тому же там моя работа, только там я могу заработать средства для содержания поредевшей семьи. А тут вновь меня генеральный директор зовет, вроде в районе Грозного боевых действий уже нет, и добычу нефти надо возобновить. В принципе, хоть там и война, а я в Чечню рвусь, но что мне делать с дочерью, ведь ее одну не оставить. И я подумал о сыне дяди Гехо – его младшем сыне… У дяди Гехо было две дочери и три сына. Хотя сам дядя Гехо всегда подчеркивал, что у него четыре сына, имея в виду меня. С этого, наверное, все и началось.
Когда мне исполнилось шестнадцать лет, дядя Гехо вдруг сообщил, что написал завещание, по которому все свое имущество делит на пять частей. Одна – всем женщинам, а остальным сыновьям, то есть и мне, – по одному наделу, это 6 соток, и на моем участке – небольшой саманный домик, выкупленный у соседей. Разразился скандал, почти буря. Жена дяди Гехо прямо при мне стала кричать:
– Что? Еще чего! Мы его столько лет кормим, поим, одеваем. А теперь и надел ему… У него есть свой тейп и родня – пусть там и живет, теперь они должны помочь. Да и сам он уже не маленький – пускай себе заработает. А мы и так еле концы с концами сводим… Этот надел продадим! Дочек замуж выдавать пора, а надеть нечего, и денег на своих ты не даешь. А тут расщедрился!
Если честно, то я, конечно, обиделся. Честно и то, что я о наделе и не мечтал и на него не зарился. А в принципе – это я сейчас понимаю – жена дяди Гехо в целом была права. Однако тогда я еще был молод. К тому же сама подача этого дележа была оскорбительна… Хотя, это тоже честно, с годами я чувствовал, что вся женская половина семьи, а с ними и старший сын дяди Гехо, ко мне относились очень ревностно, потому что сам дядя Гехо меня очень любил. После этого я уже не мог у них оставаться и ушел. Ушел не с пустыми карманами, дядя Гехо тайком сунул мне приличную сумму. Однако это не значило, что я с ними порвал и мог жить без них. Каждые выходные и все праздники я был у дяди Гехо – он постоянно меня звал, интересовался моими делами и помогал. И тогда я это еще не понимал, молод был, но вспоминая и анализируя все это позже, я понял, что этот семейный бунт и демарш жены и повзрослевших дочерей где-то и сломил дядю Гехо. Он резко сдал, постарел. Стал частенько болеть.
Когда я уезжал служить, меня лично пришел провожать дядя Гехо и его младший сын. Каждую неделю дядя Гехо писал мне, интересовался всем, деньги присылал. А потом его не стало. Я как раз был в плавании. После этого только младший сын дяди Гехо изредка писал мне письма. Он один и встретил меня на вокзале, когда я через три года демобилизовался. Прямо с вокзала он меня повез на кладбище, к могиле дяди Гехо, и там сообщил мне, что в семье были не очень рады, что он решил меня встречать. Тем не менее я поехал к ним; надо было высказать соболезнование, да и хотел я их всех увидеть. И по-моему, все было нормально, и жена дяди Гехо, увидев меня, прослезилась и даже попросила прощения, просила, чтобы я к ним часто заходил, не забывал – мы родня. На самом деле так оно и было. И самым близким из них был для меня младший сын дяди Гехо. Мы были почти ровесниками, он чуть младше, и очень дружили. И я был единственный, кто его поддержал, когда он женился на девушке старше себя, уже побывавшей замужем, к тому же у нее была дочь. Был скандал. Вся семья ополчилась против, и под этим давлением они развелись. Как мне кажется, только поэтому младший сын дяди Гехо бросил на четвертом курсе университет и ушел в армию. Мне он редко писал. Еще реже родным. И вдруг, после первого года службы, сообщил, что хочет стать военным, подписал какой-то контракт. Я примерно представлял, что это за контракт. Нам во время службы, правда, не всем подряд, а по каким-то особым критериям, тоже предлагали такие контракты, особенно мне навязывали как сироте и одиночке по жизни. Я наотрез отказался, а вот младший сын дяди Гехо согласился. Домой он приехал только на неделю и то по делу – забрать в университете свои документы для продолжения учебы в военном заведении. Даже не сказал, в каком. Стал очень молчаливым, замкнутым, серьезным. Он очень редко писал, а я ему писал без адреса, на «почтовый ящик». Потом он попросил вовсе ему не писать – если судьба, сам выйдет на связь. Лишь в начале восьмидесятых он вновь прилетел в Грозный. Кичился, что уже майор, что в Москве у него двухкомнатная квартира, он женат, уже дочь, как раз ровесница Шовды. Дома он пробыл всего неделю и всегда пил, почти запоем, и, как ни странно, – ни слова о своей службе. Но я догадывался, потому что он вновь надолго исчез.
В 1994 году он прислал письмо, и, что удивительно, уже не с воинским, а с гражданским адресом, где-то на Камчатке, и намекнул, что служебная жара надоела, поэтому перед дембелем он сам попросился в холодные края. Я догадывался по стойкому, знойному загару, по наколке на плече и по нечаянно брошенным в пьяном угаре фразам, что он служил, и не просто так, а воевал где-то в жарких, может, в африканских странах. Теперь вот Крайний Север. И после этого, в 1997 году, он вышел в отставку и уже стал жить в Москве. В связи с этим он меня специально вызвал в Москву, пригласил в ресторан и с гордостью говорил, что ему присвоили звание полковника, теперь он в отставке – тут сам улыбнулся, мол, в их службе отставок не бывает, и сказал, что ему обещают хорошую гражданскую должность в столице. В последнее я даже не верил, но это случилось – он по телефону мне сообщил, при этом сам смеялся, что он начальник отдела в министерстве России по налогам и сборам.
– Наверное, какой-то секретный отдел? – удивился я.
– Какой там секрет, – смеялся младший сын дяди Гехо, – отдел какого-то мониторинга и анализа.