– Свой телефон тоже отложи, хотя бы выключи.
Я в ответ мычу, мол, и так здесь связи почти нет, а он продолжает:
– А ты хороший стрелок. Двух волков уложил… Ночью стрелял? У тебя прибор ночного видения? А какой ствол? Видно, классное оружие. Американское, – он достал из кармана пулю. – Мы с одного села, одного тейпа, родственники. И самое главное – твой сын был моим самым близким другом и верным боевым товарищем.
– Э-у, – замычал я в ответ, это очень больная для меня тема, а он продолжает:
– Я знаю, что у твоего сына было лучшее снайперское оружие – Ремингтон. Но он с ним почему-то расстался. Видимо, ствол сейчас у тебя. Только из него можно так стрелять. И ты это уже не в первый раз демонстрируешь… Кстати, а где ты эти патроны достаешь?
Я уже не мычу, смотрю на него и пытаюсь сделать вид, что его не понимаю. А он продолжает:
– Хорошо, что здесь все свои… Ну а если кто донесет или как-то узнает? И тебе, и мне башку отвернут.
– М-м, – вот тут я со злостью замычал, а он:
– Отдай оружие. Или сам выкинь… Тебе терять нечего, а у меня семья, дети, родные. И я здесь за все отвечаю. Случись что, с меня первым делом спрос. Так что не балуй, отдай по доброму ствол, а я его в реку – и конец, точку поставим.
Я пошел в дом, вынес свою двустволку, разрешение на нее и охотничий билет. Протянул ему.
– Я уже не маленький, – жестко говорит он. – Эта берданка никого не интересует, и дальше ста метров она бесполезна. А тут другая пуля… И кроме тебя здесь никого нет. Тем более ночью.
– Я спал, – показываю ему и жестами пытаюсь объяснить, что я его не понимаю.
Он, конечно же, мне не верит. Тогда я вновь иду в дом и выхожу со своим блокнотом и ручкой, пишу: «А может, это боевики или, как вы их называете, «лесные братья»?
– Нет тут боевиков, – отвечает он.
«А говорят, что есть», – пишу я.
– Сам знаешь, что нет.
«Но появляются, когда вертолеты прилетают».
– Вертолеты тут давно не летали. Сам знаешь, – он явно раздражен и продолжает. – К тому же они нам никакие не «братья».
«Это ты сейчас так говоришь», – пишу я. И еще хотел написать – «потому что сейчас из других рук кормишься… впрочем, руки те же, одни и те же». Но я это не написал. И не потому, что чего-то боялся или вдруг одумался. Просто я знаю, что этот участковый здесь ни при чем. В принципе, он свой и хороший парень. А живет так, как может в этих реалиях. И было бы неплохо, если бы и мой младший сын так жил, так же приспособился… Хотя у нас был случай особый, и поступи мой сын иначе, я бы его, наверное, не уважал. Впрочем, в любом случае лучше бы он был, а его нет, и я хочу за него отомстить. И этот участковый, наверняка, все это видит и понимает. Но это ему навредит, и поэтому он говорит:
– Ты уже в возрасте. К тому же нездоровый. В войну и после нее всякое было и случалось. Но сегодня война позади. Забудь все, всех прости.
«Ты о чем?» – пишу я.
– Знаешь, о чем.
«Но раз ты знаешь, я знаю, то и многие другие знают, – пишу я. – Как с этим жить?»
– Бог всё и всех рассудит.
Может, это и не так, да мне показалось, что он невольно намекает на мою болезнь, что я скоро и так подохну, а им жить, детей растить, и он словно это подтверждает:
– Ты ведь болен. Тяжело болен. Лучше молись.
Тут он меня не на шутку разозлил, и я пишу: «Я молюсь. Всегда молился, а не грехи замаливал… И не тебе меня учить».
– Прости… Я и не учу. Но я должен тебя предупредить: отдай мне оружие. Не ровен час, ты что учудишь. Я ведь знаю – ты грезишь мщением. А доказательств нет, есть лишь болтовня.
«Доказательства есть – моего сына подло и зверски убили. Ты это знаешь. И ты знал моего сына… Но сегодня у него нет брата или друга, чтобы отомстить. Но есть я!!!»
Он нахмурился, задумался, опустил голову, а потом выдал жестко:
– Ты болен. Время не то. Ты… – тут он оборвал речь. Однако я примерно знал, что он имел в виду. Я один, почти одинок, и на мне мой род и моя фамилия практически исчезают. И у меня нет сил, и моя борьба смешна, как смехотворна битва с ветряными мельницами. Но это его мысли, а не мои. Я еще живу. И я не могу ему много писать, тем более объяснять. Я просто написал ему одно:
«Я – чеченец!.. Может, как последний из могикан. Но я помню, знаю и чту свои традиции и адаты! Чеченец – я!» Надо было бы дописать «в отличие от некоторых». Да я думаю – этот намек он и так понял, и, зная нравы современной молодежи, следовало бы ожидать жесткую реакцию. Однако этот участковый свой. Хотя сегодня это понятие почти размыто – свой только тот, от кого имеешь выгоду и интерес. В общем, деньги, лишь деньги ныне во главе угла. Но и исключения есть. Ибо участковый очень зол, да несколько снисходителен – он говорит:
– Я тебя предупредил. Запомни, в последний раз, – с этими словами он тронулся к машине, да вдруг остановился, уставился на мой дельтаплан, – кстати, а эту хреновину ты зачем притащил?
Я руками, не без издевки, показал – летать!
– Немедленно убрать! Уничтожить! Не то я ее сам с обрыва скину… совсем рехнулся, захотел полетать… Тут летать запрещено.
Он уже сел в машину, а я ему жестами – постой. Много чего я ему хотел сказать, но не могу, и тогда написал: «Стрелять даже волков – нельзя. О том, чтобы летать, даже помечтать – нельзя. Найти убийцу сына и постараться хоть как-то наказать его – тоже нельзя! А ползать и дышать можно?»
– Идиот, – это я точно расслышал, но были выражения и похлеще. Однако я на него обиды не держу и очень рад, что он так уехал. А что было бы, если бы он в дом зашел, небольшой обыск сделал? Ведь мое оружие, снайперская винтовка, просто лежит под нарами. Накануне устал, поленился и не запрятал ее. Хотя, как учили в армии, после каждого применения оружие надо тщательно почистить. Что я и сделал, но не сразу. А ведь мог из-за лени все дело погубить.
…Почему-то в этот момент мне вспомнился рассказ дяди Гехо. В первый год депортации было очень тяжело. Выбросили прямо в пустыне – голод, холод. А какой морально-психологический удар! Люди страшно голодали. Началась эпидемия тифа. Как-то надо было людей спасать, особенно детей, которые днем и ночью просили поесть. Другого варианта не было, и вот решились как-то ночью украсть корову в ближайшем колхозе. Мясо поделили поровну. Каждой семье досталось всего по килограмму-полтора. И опытные люди, знающие нрав советской власти, всех предупредили: кости поглубже в песок зарыть, мясо быстро сварить, все сразу съесть и до рассвета все кастрюли, казаны тщательно, с песком, выскрести, чтобы даже намека на жир не было. Утром прибыла милиция. Искать нечего. Просто пальцем водили по казанам, и в тех домах, точнее, наспех сделанных хибарах, где были нерадивые жены, мужей арестовали, посадили. Вот к чему приводит лень, безалаберность. Однако, кажется, не это самое главное. Главное в ином. Дело в том, что я всю жизнь, как мне представляется, а в общем, так оно и было, жил открыто, ничего не скрывал, да и нечего было скрывать, не врал, и Бог миловал. А сейчас, на старости, я тяжело болен, и все думают – уже одной ногой в могиле, а я в казаки-разбойники играю, перед каким-то участковым оправдываюсь, вру, паясничаю. Вот так. Как говорится, с волками жить – по волчьи выть.
…А волков-то накануне действительно я уложил. И не только этих двух, а, наверное, пять-шесть за последнее время. И шакалов с десяток. Другую дичь я не стреляю. А этих хищников я бы еще больше пострелял, хотя бы из-за того, что они моего жеребенка покусали, да и вообще, сколько домашней скотины и красивых серн и косуль они поедают. Словом, и тут какая-никакая, а вроде бы месть. Вот таким я стал, вынужденно стал. И это не просто праздная охота, это для меня очень важная подготовка и тренировка. Потому что я каждый раз рискую – видите, уже меня почти вычислили, и хорошо, что как ни крути, а этот участковый свой, и пока можно будет все скрывать. Но я должен быть постоянно начеку, постоянно готовым, ибо у меня запас всего очень скудный: и жизни, и здоровья, и патронов – они особые, и, конечно же, удачи. А ведь шанс был, и какой шанс! Просто как на блюдечке, и я метил прямо в лоб, долго, очень долго прицеливался, и чем дольше это продолжалось, тем непослушнее был мой палец, и я так и не смог на курок нажать. С тех пор жалею, страшно жалею. Ведь такой случай может более и не представиться. А вот вчера… Вчера подумал, что шанс настал…
Здесь, прямо под нашей горой, прекрасная, раздольная, очень живописная межгорная долина, по которой протекает небольшая, но очень шустрая, холодная, говорливая речушка. Здесь же роскошная, уютная, ровная поляна, посередине которой небольшой, но очень глубокий естественный пруд. Тут же бьют из-под камней два родника. Вся эта картина – райский уголок – обрамлена горами, покрытыми дремучими лесами. В лесах дичь, в небе орлы, а в водоемах форель царская, горная. Но главное даже не в этом. Удивительно то, что с поляны, через просторное ущелье, открывается потрясающий вид на весь Кавказский хребет – как на ладони. И самое замечательное: ведь весь Кавказ – как оазис, а это оазис в оазисе, потому что с северной стороны отвесные, неприступные горы – монолит-скала, поросшая сосной и березой, и эта скала практически не пускает сюда северные ветра. Это место так прекрасно, загадочно и романтично, что там хочется быть и день и ночь – до того вид потрясающ. Однако издревле здесь никто не смел поселиться, потому что место уникальное по своей сути и ауре, и оно общее, общественное, и здесь испокон веков в год два раза – весной и осенью – собирались все местные жители и проводили праздник: пели песни, танцевали, устраивали представления и пиршества. И это всего два раза в году. А почему? Потому что, видимо, много праздновать нельзя и некогда. А еще важнее – многолюдье травмирует это трепетное изящество хрупкой природы. Все это знали наши предки и берегли для потомков этот уникальный уголок. Однако нынешнее поколение порою ведет себя не просто как варвары, а как какие-то иноземцы-захватчики. Вот и это место уже огородили для каких-то своих личных нужд. Кстати, и на моем участке планируют, мечтают что-то вроде турбазы построить. Правда, еще не огородили, но какие-то ультрасовременные чеченские парнишки в узких брюках и куцых пиджаках – менеджеры-госуправленцы – привезли каких-то иностранцев, вроде инвесторов, на мой участок все показывали, все рассказывали, а на меня даже внимания не обращали. Так я с берданкой из дома вышел, да как поверх голов дуплетом пальнул… Бедные иностранцы как драпу дали, благо под гору, так что иномарки их еле догнали. А ко мне после этого явился наряд местной милиции, с ними наш участковый. Меня с ружьем отвезли в местное РОВД, посадили, грозились, что заведут уголовное дело. Не знаю, кто, но кто-то из односельчан-родственников, видимо, позвонил дочери. В тот же день из Грозного приехал адвокат – русская женщина. Меня к вечеру отпустили, но ружье не отдали, хотя у меня все документы на это охотничье оружие были. Та же адвокат, благо, что русская, независимая от местных, подала жалобу в суд: незаконное вторжение в частную собственность, а мои действия расцениваются, мол, как предупреждение от вторжения и самооборона. Ружье вернули. Наш участковый лично привез и говорит: