По паспорту (я и на деле не раз это проверил) убойная сила моей винтовки – 1200 метров. Как по заказу на оптике оружия есть дальномер – от моего дома, прямо из окна, до поляны чуть более километра. Однако это на удачу, потому что скорость пули резко уменьшается, ветер и гравитация свое дело делают, надо уметь корректировать цель. Самое лучшее – метров пятьсот-семьсот. Я даже выбрал очень выгодное место на склоне под небольшими горными сосенками. Позиция лежа – очень удобно, и все как на ладони, и с этого расстояния можно даже без глушителя стрелять – никто не услышит. Но цель не появляется, уже осень была в разгаре, и хорошо, что мои сосенки не опадают, да холодно здесь сидеть, зачастили дожди. А я упорно жду, почти каждый день в засаду иду, и чтобы след тропы не оставить, каждый раз новый маршрут выбираю. Тщетно. Я уже надежду потерял, как он вдруг как-то утром объявился с внушительной охраной. А я – на своем участке, винтовка – на месте моей засады, не могу же я ее с собой таскать, если просто кто заметит – хана плану… Хоронясь, пригибаясь, засеменил я к своему месту, а сам все на поляну смотрю – внук дяди Гехо руками машет, видать, команды отдает. Я лишь четверть пути одолел, а он уже умчался. И буквально в тот же день началось на райской поляне строительство. Думал, что начнут строить что-то грандиозное, – столько приехало людей. А все легкое, незатейливое – за неделю поставили красивый навес, под ним стол, скамейки, мангал и все прочее для отдыха. А основное помещение наподобие очень большой палатки. И стали поляну посещать, даже там ночевать. Пить, шуметь, петь. Рыбалка, шашлык, девочки порой… А мне теперь необходим прибор ночного видения. Но тогда максимальная дальность стрельбы всего 300 метров, и я соорудил еще одно место засады (ночное).
Он на поляне бывал, и не раз, но лишь гостей, важных гостей, и не только чеченцев, привозит или навещает – и быстро уезжает. А я ведь не могу в засаде долго сидеть – холодно, и так простудился, неделю откашляться не мог. Грыжа стала еще больше. Катетер почти забился, и я ощущал его вонь. Мне уже надо было ехать в Москву на очередную радиацию, и катетер прочистить, а я все поездку откладываю. Дочь каждый день звонит, плачет, умоляет, чтобы выехал на лечение, а я и вправду вдруг сильно заболел, с неделю дома лежал, и все это время за окном вьюга, снег, мороз. Про цель я уже забыл, самому бы выжить. Решил, как распогодится, как смогу, – сразу в Москву. Тут зимой я не жилец. И вот, как обычно зимой в горах бывает, наступили ясные, морозные, солнечные дни. Легкий ветерок, снег, тишина. А вид – потрясающий. И что я вижу – на райской поляне люди, всего два-три человека. Это его нукеры. Барашка зарезали, что-то готовят. Кого-то ждут. Я просто каждой клеточкой своего тела почувствовал, что он в этот раз будет, и непроизвольно, как перед решающей и последней схваткой в жизни, задрожал. Но эта дрожь была приятна, она взбадривала и в какую-то вечность влекла и звала. Я даже не помню, как очутился на первой позиции. А под моими миленькими сосенками, тем более в положении лежа, долго не пробудешь, и я уже дрожу от холода и понимаю прекрасно, что я по возрасту и по здоровью не боец. Гортань и бронхи от слизи забились, эта же обильная слизь почти полностью и катетер забила, так что дышать тяжело – поначалу боялся шуметь, а теперь просто и вздохнуть не могу: напрягусь – жгучая боль от паховой грыжи. Мне плохо, очень плохо – я не убийца, я сам при смерти, просто задыхаюсь. Надо идти домой и с помощью своих приспособлений постараться прочистить забитый катетер. Возложив все на Бога, вновь оставив винтовку, я тронулся домой – крутой подъем, еле волочусь, еле дышу, задыхаюсь… И вдруг где-то оступился, полетел; помню, как все закружилось и как постоянно ударялся обо что-то головой… Не знаю, сколько я валялся и терял ли я сознание, но в этот момент впервые я увидел своего младшего сына (до этого он мне никогда не снился): он такой юный, чистый, веселый, еще даже не бреется. Меня куда-то зовет… Я очнулся, присел, и первое, что привлекло мое внимание, – по горному ущелью, нарушая смертельную тишину, нарастающе ползет мощь и гул мотора. Вмиг я понял, куда меня младший сын зовет. Я быстро сориентировался и по отвесному склону стал ползти вновь к своей позиции, к своему орудию убийства.
Позже, все это вспоминая, я просто поражался своей расторопности. Конечно, была бешеная, даже сумасшедшая, а другое слово и не подходит, мотивация. Была удача. Но дело, видимо, в ином. Когда я с горы кубарем полетел, а это метров пятьдесят-шестьдесят, то меня не раз и со всех сторон так тряхнуло, что всю эту мерзкую слизь, в том числе и из катетера, просто вышибло (благо, мозги остались). А когда дыхание стало свободным, кислород стал полноценно поступать, и я ожил. Быстро добрался до своего любимого места. Холода и прежней дрожи как не бывало, наоборот, даже вспотел, только руки в грязи, холодные. А ведь для снайпера главное, чтобы руки были теплые, мягкие, послушные, а остальное – оптика и армейский опыт решат. Я обе руки, как в армии учили, сунул под мышки – тепло. А сам изучаю диспозицию. Вот из-за горы появился джип. Удивительно, что машина всего одна, скорость бешеная. Машина уже на месте. И какое счастье! Он сам за рулем. Я даже без оптики его четко вижу. Внук дяди Гехо торопливо обошел свой джип, с показной угодливостью открыл заднюю дверь. О! Какая молодая, видная особа. Может, прямо со сцены или с подиума (я не просто так говорю, об этом подумал – вспомнил дочь). Эта дама в роскошной шубе, сапоги на высоченной шпильке, так что она не может на таком заснеженном грунте стоять. А он ее деликатно поддерживает, видно, что-то говорит, смеются, радуются, довольны. Это все я уже разглядываю через оптику и думаю – сейчас эта райская поляна станет для него адом; он точно в ад попадет, я ему помогу. Для надежности, мне после этого бояться некого, лишь Бога, я открутил глушитель, навел ствол. Крестик оптического прицела прямо лег на его морду с бородкой. Указательный палец к пуску, к началу моего счастья готов. Однако я чуть побаиваюсь. Он все к этой бабе лезет, то ли что-то шепчет, то ли хочет поцеловать. Его башка на месте не стоит, а я так могу и в эту дуру попасть. О! Вот какая удача! Он достал из кармана телефон, отошел в сторону. Боком ко мне стал, но телефон у уха. А вот он повернулся. Какой молодец! Вот так и стой, болтай.
Ветра почти нет, расстояние оптимальное. Винтовка пристреляна. Я навел прямо на висок – так надежнее всего. Теперь надо глубоко вздохнуть, затаить дыхание – и очень плавный щелчок… Но я не могу. Мой палец не повинуется, словно онемел или замерз. И я думаю не о нем, потому что в моем сознании произошел какой-то щелчок, и я вспомнил свое голодное, беспризорное детство в детдоме Казахстана и родной мне образ – чуть заросшее лицо дяди Гехо. Именно такое оно было, когда он взял меня на руки, на чеченском приласкал, и с тех пор у меня началась новая жизнь, как праздник! И вот я вижу – это точно лицо дяди Гехо. Именно такой он был, когда я его впервые увидел. А я на него навел крест прицела! От этих внезапно нахлынувших воспоминаний я сильно растрогался, аж глаза прослезились. Я опустил винтовку, смахнул слезу и без прибора вновь увидел реальность бытия. Картина та же. Эта дрянь по-прежнему по телефону болтает. И я вспомнил – теперь и он перед глазами – образ своего сына, а также лицо дочери.
– У-у! – со злостью простонал. Вновь решительно и быстро направил ствол, палец на курке, вдохнул, затаил дыхание, а вижу дядю Гехо – добрый, милый мой дядя Гехо. Я опустил ствол, взгляд отвел от прибора. Тут же вспомнил сына. Вновь прильнул к окуляру: образ дяди Гехо! Как я его любил и люблю. И я не могу в него стрелять. Не могу. Мне очень тяжко. Вновь на глаза набежали слезы. А ведь сына я люблю не меньше, а может, и больше. И я на этот свет смотреть не могу – такая злость. И в окуляр смотреть не могу – боль! Как он на деда похож – копия дяди Гехо, и в нее стрелять? Как мне стало плохо. Не знаю, что делать? Не могу видеть этот грязный, подлый мир. Даже горы испоганили. Мне захотелось умереть, улететь в чистое, бесконечное голубое небо. Я вознес взгляд. Ветка сосны прямо над головой. Попытался ее левой рукой отодвинуть, и тут – бах! Выстрел. Случайно нажал. Словно сразу же отрезвел, вернулся в реальность. Вновь я ствол навел. А этот «герой» шустро, как кролик, уже подбежал к джипу. Почти на месте с пробуксовкой машину развернул и, видать, так испугался, что чуть было свою красавицу не оставил. Она заковыляла к притормозившему джипу. Пару раз упала и все же забралась. Машина рванула. Я навел ствол. Но стрелять – почти бесполезно. Просто выдам себя. Был очень злой, а как жалел. Как жалел! В это время его нукеры по сторонам в горы вглядывались. Они недолго пробыли, уехали. Но я не вылез из своего укрытия, чтобы не засекли, потому что я должен дождаться следующего своего шанса.
Декабрьский день, тем более в горах, короткий. Лишь когда основательно стемнело, выполз я из засады, стал взбираться под гору – слышу шум двигателя. Точно – к моему дому, другого объекта нет, там тупик. Я проделал огромный крюк, огибая свой дом. Шел к тайнику. Как можно тише тщательно схоронил винтовку. Вновь сделал крюк, чтобы выйти к дому с другой стороны, а тут участковый меня поджидает.
– Быстро собирайся. Паспорт не забудь. Полетишь в Москву или куда хочешь. Тебе серьезно лечиться надо.
Что-то сказать я не могу и бесполезно. А по правде, думал, что он меня сдаст в РОВД, но он пулей пролетел райцентр, и лишь когда подъехали поздно ночью к Грозному, сказал:
– Стоянка такси там. Мчись в другой город, улетай в Москву. Лечись и лучше послушайся дочь, доживай у нее… Больше меня нет, не могу – у меня семья, дети…
28 апреля, ночь
Не знаю. Может, потому что я накануне об этом писал, да только что я видел во сне дядю Гехо – очень печальный, грустный. Сон пропал. Я вышел. Ночь тихая, очень тихая, прохладная. А луна – большая, яркая, спелая – прямо над головой, и воздух чистый, прозрачный, и как-то светло, словно мерный, успокаивающий фосфорный свет из-под абажура, – так величественные вечные ледники беспристрастно блестят. За века, даже тысячелетия они многое, очень многое повидали, и им, наверное, смешна горечь человеческих страстей. Они останутся, будут вечно и неприступно стоять, а мы, ничтожные людишки, исчезнем… Скоро, видно, скоро и мой черед. Тоска. Одиночество. Очень страшное ощущение одиночества. Наверное, страшнее одиночества только чувство голода и нехватка кислорода. Это – телесные потребности, это плоть, которую корми не корми, а в итоге сгинет, даже скелет не останется. А душа? А душа, наверное, полетит к какой-либо звезде… Как их много ныне на небе – очень много: ярких и не совсем; вроде близких и совсем далеких; как бы больших и точечно-карликовых. Вот такой этот мир, во всех отношениях бесконечный… Однако здесь конец есть, и даже хорошо, что он есть. И