– Твой сын был здесь. Он и раньше заглядывал, но я тебе не говорил, он так просил. А сейчас попросил, чтобы ты его понял и простил.
У меня к старику появилось много вопросов, и я даже не знал, с чего начать, да он продолжил:
– Конечно, я тебя понимаю. Война по тебе катком прошлась. Младший и последний сын. И понятно, что с автоматом и даже с пулеметом против танка и самолета – вроде бесполезно. Но если одни убегут, а другие на колени падут, то что? Где чеченцы, защитники, воины, патриоты?! Так что ты сыном гордись… Хотя, конечно, их жалко – худые, усталые, голодные, побитые, но дух! Сам бы с ними пошел… и ходил. А они как-то ночью тихо ушли, я даже не заметил, словно исчезли.
Он ударил посохом по земле, глубоко вздохнул, осмотрел наши горы. А потом с печалью посмотрел на меня и продолжил:
– Тебя тоже жалко… И если ты думаешь, что я их так настроил и благословил, то это не так. Я им сказал, и так оно и есть, что я почти век живу и много чего повидал, много чего знаю и не одну войну пережил… Взять хотя бы ту войну, так сказать, первую – 94—96 года. Так там хоть была идея, основа и какая-то цель. А ныне, я ведь не отшельник какой-нибудь, каждую ночь все радиостанции мира слушаю. И русский, и арабский, и казахский (тюркский) понимаю, понимаю, что в мире неладное творится. И все деньгами и только деньгами измеряется. И когда на кону миллиарды и глобальные вопросы, то всякие частности – судьба твоя, моя, твоего сына – их не интересуют…
– Видимо, для этого выдумали терроризм, – продолжает свою мысль старец, – и всемирно ведут борьбу с террористами. А откуда он взялся?.. Я приведу лишь два наглядных примера. Недавно президент Америки Буш-младший был с визитом в Грузии. И когда он выступал на митинге в Тбилиси, кто-то из толпы кинул в его сторону камешек. Так это со спутников сняли, фото террориста сделали и его поймали, наказали. А другой пример. У меня эти ребята остановились – у них двое раненых было, один тяжелый – умер, здесь похоронили.
– А как мой сын? – вырвалось у меня.
– Твой – живой. Доходяга. Как все… Так вот. Когда они здесь были, каждый день вертолеты здесь летали – и даже не выстрелили. А как убрались – здесь десант высадился, и меня спрашивают – были ли здесь боевики-террористы? Я им ответил, что они лучше меня знают – сверху все виднее. Недовольны они были мной, улетели. А на следующий день тот же вертолет прилетел, мою скотину пострелял – четырех убил, двух ранил. Так что мяса у меня теперь навалом. То же самое они и с этими ребятками сделают. В кошки-мышки играют. Так что вытаскивай своего сына из этой мясорубки.
– Как я его «вытащу»? – выдал я. – Где его найти?
– Ты и я – не найдем. Бегают они по лесам и горам… Кстати, твой сын сам сказал, что боится встречи с тобой. Тебя, как отца, ослушаться не посмеет. А отступить, бросить остальных ребят тоже уже не может. Бессмысленная, страшная мясорубка.
Вновь он употребил это слово «мясорубка», а я и на сей раз вспомнил Зебу, как его коварно закинули в бетономешалку. Хоть и изуродованный, да Зеба как-то выполз, выжил. А мой сын не Зеба. И лопасти вертолета – это не бетономешалка и даже не ветряная мельница. Это похлеще и глупее, чем донкихотство…. Несчастный мой сын!
Эту ночь, хоть и в родном селе, в родных горах, а я уже не спал, мучился. До зари побежал к тайнику. Сын здесь был. Все забрал, а вот снайперскую винтовку – оружие убийцы – вернул на место. И никакой записки и никакого знака. Я понял, что более мой сын сюда не заглянет, и даже такая связь и некий контакт обрываются, может быть, навсегда. Навсегда я теряю и этого сына, еще одного члена семьи. Нахлынула такая тоска, тяжесть души и одиночества, тяжело дышать, словно перекрыло гортань, и такая горечь во рту – стало так плохо и невыносимо, что я даже тайник не стал закрывать, а буквально на четвереньках пополз по склону горы к нашему родовому роднику, и лишь холодная чистая и вкусная вода пробила мою гортань, вернула дыхание и даже сознание. Тогда я вернулся к тайнику, тщательно все замуровал, думая, что навсегда, и в тот же день поехал в город, точнее в эти руины, где еще постоянно стреляют, бомбят, взрывают, и одна мысль – умереть, погибнуть, сгинуть с этого света самому, прежде чем придет весть о гибели младшего сына. А другой вести я уже не ждал…
30 апреля, утро
Все-таки жизнь в горах совсем не простая и не легкая. Погода здесь, впрочем, как и сама жизнь, очень суровая, изменчивая и непредсказуемая. Вчера вечером вроде быловсе спокойно, тихо и тепло, только у меня что-то суставы по-старчески слегка заныли и дышать чуть тяжелее стало, ведь мой электронный катетер, как барометр, на непогоды и атмосферное давление воздуха сам реагирует – чувствует приближение облачных фронтов… А ночью такой ветер, вихрь, свист – свет моментально погас. И пошел дождь, потом ливень, а после как забарабанил по крыше град. Я с головой под одеяло залез, думал, что град уже всю крышу пробил, а шквалистый ветер эту крышу снесет, окна вышибет. И как ни странно, даже под этот вой стихии я, оказывается, заснул, а утром проснулся, вышел на улицу – гробовая тишина. Ветра нет, дождя нет, но влажность чудовищная, все в тумане, я облаками окутан, ничего не видно, и моего дельтаплана не видно – с ветром улетел. Вот, как говорится, накаркали. Накануне вечером, как договорились, я на гору поднялся, где связь постоянно есть, и сразу из Австрии звонок, Маккхал звонит, дал мне послушать, как уже лепечет наш внук – растет. Сколько радости! А под конец сказал, что Шовда очень беспокоится – зачем я с этим дельтапланом связался? Следом позвонила и сама Шовда. Я-то болтать не могу, в трубку мычу, чтобы она тоже мне о проделках внука рассказала, но у нас это не принято, и она мне про мое здоровье, просит приехать и тоже вновь о дельтаплане – выкинь его… Сам улетел. Улетел без меня. А ведь я хотел улететь. Полетать! Как мой друг Максим, на его дельтаплане хотел полетать. Я уже писал, что Максим, побывав в воюющей Чечне, более не смог летать, рисковать. А я, наоборот, – вроде здесь войны закончились, и я мечтаю полететь, взлететь. Теперь это мечта! А без мечты нет будущего. А будущее и есть смысл жизни. А каков мой смысл жизни, и есть ли у меня будущее? По чеченским адатам вроде бы нет. Нет у меня сына – и продолжения моего рода нет. Но у меня Шовда, и уже появился внук – это мое прошлое, настоящее и будущее. С этим понятием я живу, но оно эфемерно и не объективно, потому что в моем сознании и в моей жизни мой младший сын и его судьба всегда были, есть и будут. Ибо я его забыть не могу, а если даже пытался это сделать, другие напоминали.
Помню, как в конце 1999 года ехал я с гор в Грозный и думал – мой младший сын пусть и не просто так, но самостоятельно выбрал свой путь, и я уже ничего предпринять не могу и поэтому должен принять все как данность, продолжать жить, работать, доживать. По крайней мере, у меня еще есть дочь в Москве, ей надо помогать, растить ее, в люди вывести. А меня на очередном блокпосту из машины вывели – в их списках, оказывается, мой сын, и мои имя и фамилия тоже попали под подозрение. Меня куда-то под конвоем и в наручниках отвезли, изолировали, а потом был очень жесткий допрос. И я знаю – моя участь была бы незавидной, если бы не два фактора. У меня в кармане было солидное удостоверение, я занимал значительный пост, и по этому поводу справки были наведены. А еще – я вспомнил Зебу и поэтому пытался быть спокойным и невозмутимым. Впрочем, был еще один фактор – за мной лично приехал наш гендиректор, а когда мы уже ехали по разрушенному Грозному в контору, я спросил:
– Может, мне уволиться?
– А кто работать будет? Специалистов ведь здесь нет, и никто сюда взамен тебя не приедет. А работы много.
Работы действительно было очень много – все разрушено, разграблено, все надо восстанавливать, и при этом уже спущен сверху жесткий план добычи нефти – его надо выполнять. Я работал почти целыми сутками, и это меня не только кормило и содержало, но и как-то спасало – я порою забывал о своих горестях и проблемах. А еще, это тоже было немаловажно, – у меня в кабинете телефон прямой связи с Москвой, я очень часто звоню Шовде. Вот и на сей раз я первым делом набрал ее номер:
– Дада, Дада, ты где был? Два дня без связи. Я так переживала. У тебя все в порядке?
– Все нормально. Все хорошо. Просто был в горах, в нашем селе. Так, кое-что надо было сделать, кое-кого проведать. На похороны поехал.
– Тебя задержали на блокпосту.
– С чего ты взяла?
– Люди видели, мне звонили.
– Э-э, произошла ошибка.
– Это из-за него? – она не называет брата ни по имени, никак. Вот такая у нас негласная конспирация, а я пытаюсь все сгладить и быстро отвечаю:
– Нет-нет. Просто по ошибке. Видишь, я уже на работе.
Наступает пауза, а потом ее постоянный вопрос-мольба:
– Дада, ты когда приедешь?
– Через неделю.
– Ты уже три недели так говоришь.
– Тут столько дел, командировку не дают. Но я очень постараюсь. У тебя деньги есть? Не закончились?
– Есть… Все есть, – она явно плачет. – Я тоже хочу домой. Хотя бы у могилы мамы посидеть, погладить траву…
– Сюда нельзя. Нельзя. Очень опасно, тем более в горы.
– А ты ведь ездишь… Брось все. Приезжай сюда. Я боюсь, я за тебя боюсь… Ты хочешь, чтобы я совсем осиротела, одна на этом свете осталась?!
– Успокойся, Шовда. Не плачь. Все нормально, все будет хорошо…
– Что значит «нормально»?! Как может быть «хорошо», если мамы нет, братьев нет, ты там, а я одна!
У Шовды вновь нервый срыв. Вновь истерика, вновь рыдает. А я, как всегда, пытаюсь ее успокоить, всякую ерунду стараюсь нести, мол, так предписано – надо терпеть. Она еще сильнее плачет, кричит, бросает трубку. Я начинаю ей перезванивать, не берет… Позже, через час-два, как обычно, она сама меня набирает:
– Дада, прости. Пожалуйста, прости, – она еще сопит в трубку. – Мне так тяжело, так одиноко…
У меня есть некое противоядие и заготовка от ее депрессии – обыч