но я начинаю говорить о музыке, о том, чего она достигает в искусстве. Однако на сей раз она меня перебивает своим постоянным, тяжелым для нас обоих вопросом:
– Ты ведь в горах был. Его не видел?..
– Нет.
– А что слышал?
– Нет.
– А он живой?
– Да.
– Вытащи его. Спаси!
– Шовда! – строго выговариваю я.
– Я понимаю, понимаю… Телевизор смотрю, страшно.
– А как твои успехи? Как музыка? – вновь пытаюсь я поменять тему.
На сей раз срабатывает. Вначале она неохотно что-то рассказывает про свои успехи, потом немного оживает, даже некий азарт появляется в ее голосе. Ведь музыка для нее – как моя работа для меня, какое-то спасение и уход от реальности, а по сути – самообман. И поэтому она так и заканчивает:
– Если честно, не до музыки. А если что и есть, то все тяжелые и низкие аккорды и октавы – и лишь минор…
У меня самого такое же состояние, и хотя я пытаюсь дочку как-то взбодрить, а сам себя не могу – и работы очень много, и много срочных дел, но после этого разговора с Шовдой никак не мог прийти в себя. А тут, даже без стука, в кабинет уверенно и как-то важно вошли, точнее сказать, ввалились, два гражданина в штатском – один чеченец, другой русский, но это я определил позже, а так схожи они во всем, особенно манерами – не утруждаясь просьбами, уселись. Наша контора особо охраняется, и сюда просто так не зайти, я сразу все понял, и они особо лямку не тянули – сразу же начали допрос, а иначе это и не назовешь:
– Где ваш сын?
Этот вопрос я давно ожидал, и все равно, когда накануне на блокпосту спросили, как бы застали врасплох, и я, не зная что конкретно сказать, что-то мямлил в ответ. Но теперь почти все иначе – уже опыт или урок есть, я пока не задержан и еще не в камере, а в своем кабинете. И какой-никакой, а в данный момент хозяин, а эти правоохранители ведут себя безобразно, и я опять вспомнил Зебу – каково было ему всю жизнь с такими общаться? И, пожалуй, еще с худшими – ведь это тридцатые-сороковые годы прошлого века, и власть большевиков, осовеченное крепостное право… Хотя, по-моему, мало что изменилось. И все же изменилось, потому что такие как Зеба в свое время выстояли, не сдались, и поэтому я на их вопрос отвечаю:
– Про какого сына вы спрашиваете? Одного вместе с матерью разбомбили, даже захоронить нечего было.
– А другой?
– А другого от той же бомбы взрывная волна так понесла, что я сам его с тех пор не видел.
– Какая метафора, – съязвил один, а второй тем же тоном спросил:
– Но вы хотите его найти, увидеть?
– Хочу. Гораздо больше и раньше, чем вы, хочу увидеть.
– А откуда вам известно, что он живой?
– Все прослушивается?
– Работа такая… Вы не ответили на вопрос.
– Какой вопрос?
– Откуда вы знаете, что ваш сын живой, может, он мертвый?
Даже от этого слова мне стало плохо. Как и накануне в горах к горлу подкатил ком, а вместе с этим едко-вонючая горечь и дыхание чуть не перехватило. Я быстро выпил стакан воды. Вода словно все пробила, сразу стало легче, и я как можно спокойнее ответил:
– Если бы был не живой, то в вашем списке не значился бы, и меня бы на блокпосту не задержали, – я вновь почему-то вспомнил Зебу – это вернуло мне уверенность, и я продолжал, – и вы бы сюда не явились. Так что, надеюсь, жив.
– Надейтесь, надейтесь. Пока надейтесь.
– Что значит «пока»? – у меня от злости сжались кулаки.
– То и значит, – хладнокровный ответ. – Или вы думаете, что все пройдет безнаказанно.
– Что значит «безнаказанно»?! – я ударил кулаком по столу, вскочил. – Наказать надо вас и всех тех, кто убил его мать и брата. Кто заставил его уйти в лес.
Они тоже встали. Сказали, что я больной и контуженный, и как такого к такой работе допустили. И уже уходя, даже пригрозили, мол, вслед за сыном пойду и я. На что я сказал:
– Вот вам, – непристойный жест, и тут же по-русски послал матерно.
Оба остановились у двери. Русский обернулся, злобно взглянул, что-то прошептал в ответ и вышел. А чеченец вернулся, насупившись встал передо мной и выдает:
– Для меня, как чеченца, это страшное оскорбление, – тут я почувствовал, как от него несет перегаром, а он продолжает, – за это придется ответить.
Я сделал шаг назад. Не от испуга, а от его вони, вновь представив Зебу, как можно спокойнее сказал:
– Насчет «чеченца» – не надо ля-ля. И если бы ты таковым на самом деле был, то, услышав о гибели моей жены и сына, ты обязан был хотя бы сказать «Дала геч дойла». Но ты и этого элементарного уважения себе не позволил. А насчет – «ответить». Я перед тобой. И нечего откладывать, раз ты чеченец. Но тебе удобней из-за угла или на блокпосту, а еще лучше – бомбой.
Он грязно выругался, тоже отступил на пару шагов, сунул руку под куртку. Я понял, резко выдвинул ящик тумбочки – нам выдано оружие, но я свой пистолет никогда не беру, но сейчас он в руке, а рука еще под столом, и я ему говорю:
– Тут всюду камеры. А ты, вы оба пьяны, от вас вонючей водкой разит, небось до утра пили и похмелялись, а теперь служба под градусом?.. Я сейчас вызову службу безопасности, на вас, пьяниц, акт составим и сдадим вместе с вами в вашу контору и еще куда надо.
Он вновь на русском выматерился, резко направился к выходу и у самой двери обернулся:
– Теперь понятно, в кого сынок.
– Я своим сыном горжусь, – крикнул я и уже при закрытой двери добавил вдогонку, – а твой, небось, в столице или вовсе за бугром.
Если честно, то поначалу я даже рад был за себя, а потом понял – при самой щадящей перспективе уволят. Статуса никакого. Из-за разыскиваемого сына жить, а не то, что работать, нигде не смогу. А как я буду содержать Шовду? И самое страшное, что будет с Шовдой, если и сына, и меня… Тут звонок генерального – вызывает, ну вот и предварительный вердикт.
– Разве можно с ними так общаться? – возмущается он, а потом улыбнулся. – Но в целом, здорово ты их отшил, …особенно со спиртным. Так к месту.
– У вас тоже прослушка? —удивился я.
А этот молодой человек совсем невозмутим:
– Конечно. И не я придумал. Служба такая. Стратегическая отрасль – нефть, деньги, значит, и власть. Все должно быть под контролем и все должны быть лояльны.
– Может, мне уволиться? – опять предложил я.
– Чего? А кто работать будет? У нас и так план горит, а специалистов, ты же знаешь, нет, и сюда никого не заманишь – плати хоть миллион.
В этом он абсолютно прав, как и в следующем:
– Если такими критериями руководствоваться, то у нас у всех кто-то там, кто-то здесь. Пойди разберись… А ты ведь не можешь за все поступки уже взрослого сына отвечать.
Он встал, заходил по кабинету и, выглядывая в похожее на бронированное окно, в которое ничего не видно, сказал:
– А если честно, жалко пацана. Надо бы его как-то вызволить, пока…
Он оборвал речь, но я все понял. Давно все понимаю, и даже от одной этой мысли силы меня покидают. Я сел и сказал как есть:
– Хотя бы увидеть, сам бы прибил.
– М-да, – выдал генеральный, – одно слово – война… Но нам надо работать.
Только работа помогала и спасала тогда, но я просто нутром чувствовал, что скоро наступит какая-то развязка, и она наступила. Генеральный был в командировке, я исполняю его обязанности, и меня вызывают на совещание в Гудермес. И там глава временной военной администрации, который в республике бывает лишь иногда, и мы его видим только по телевизору, вдруг обрушился с жесткой критикой на деятельность нашего объединения – план по добыче не выполнен. Воровство. Врезки в трубопровод и огромные потери. Все это так. Но охрану объектов и трубопровода ныне ведут лишь военные, и всем известно, что под их так называемой «крышей» происходят все эти потери, незаконные врезки и воровство нефти. И «варят» нефть, и вывозят нефтепродукты, и, что самое ужасное, гробят экологию не без помощи тех же военных. Так я и доложил. В зале зависла тишина. На лице главы временной администрации то ли недоумение, то ли удивление. И он скомандовал:
– А ну, выключите камеры, – и недовольно, даже свирепо глядя на меня, добавил, – а вы кто такой? – и после моего ответа, – а у вас есть доказательства?
– Все знают.
– Все знают? – оборвал он меня. – Это бабкины сплетни и болтовня. Все знают, что военные здесь гибнут, исполняют свой воинский долг и защищают вас от этих бандюг, террористов и боевиков… Через неделю вновь будет совещание. Я жду от вас выполнения плана, а еще доказательств о вашей брехне о военных. Вы все поняли?
Я все понял и хотел в том же тоне ответить, но просто не смог, потому что вновь, как накануне в горах, сжалась резко гортань, противная горечь во рту, и мне не то что говорить, дышать тяжело. Кто-то додумался предложить мне воду. Я залпом выпил – отпустило. И опять я не особо обратил внимание на этот приступ. Но уже тогда, на фоне всех бед и потрясений, на фоне жуткой экологии и прифронтового образа жизни, видать, стала зарождаться эта моя болезнь, эта онкология – болезнь уныния и тоски, безысходности и одиночества. Мне тогда было очень тяжело, и была единственная отдушина в жизни – моя работа. Но она теперь висела на волоске – мне коллеги сообщили, что на совещании в Москве нашему генеральному был задан вопрос: «Кого вы оставили вместо себя исполняющим обязанности в Грозном?.. С кадрами надо быть поосторожнее». Генеральный что-то про меня сказал, что, мол, опытный и заслуженный работник, на что была реплика – «Незаменимых нет». Это, казалось бы, верно. Однако не в то время, и не в том Грозном. Ибо специалистов здесь просто нет и быть не может. И даже наш генеральный – очень хороший молодой человек, наверное, и топ-менеджер отличный, но не нефтяник, к тому же в воюющей Чечне, где все разбито и даже жить опасно. Поэтому все начальники, а тем более наш, постоянно пытаются быть в Москве. Вот приехал и сразу же на меня:
– Зачем болтать всякую ерунду?!
– Я сказал правду.
– Кому нужна эта правда!? Все знают, что тут творится. Все в руках военных и спецслужб, а ты за «правду». Где она есть? Там, где война, где убивают людей, не может быть правды и справедливости… Разве это не так? Или ты это еще не понял?