Вот что значит злость и месть, пьянящие разум! Я даже не раздумывал. Сразу же высыпал из мешка соль – кому суждено, может, и моим коням, съедят. А мне надо мчаться к засаде. Я хочу ощутить в руках не жалкую двустволку, а свою любимую снайперскую винтовку, вот она – классная профи-убийца… Я хочу стрелять, хочу убить. Всего один выстрел… Нет. Всю обойму. Как и он выпустил в моего сына весь рожок автомата. Подгоняемый местью, я обратно просто бежал, благо, что путь более на спуск. Лишь на минуту я забежал домой, бросил двустволку, взял бинокль, а остальное снаряжение снайпера уже приличное время ждет своего применения в засаде, куда я буквально на четвереньках пополз, чтобы никто не заметил. Из бинокля и обзор шире, и видно лучше, но я протер от обильного пота глаза и сразу же, как только расчехлил, прильнул к оптике снайперской винтовки. Людей понаехало очень много – два джипа, уазик и грузовик. Что-то выгружали, делали, обустраивали, наводили порядок – явно к чему-то готовились, но внука дяди Гехо не было. Солнце было еще довольно высоко, когда эти приезжие свое дело сделали и убрались. А я, надеясь, что кто-то сегодня приедет, просидел почти до заката. Охота не удалась. Однако эта братия себя охранять умеет и не ленится. Может, даже камеры на поляне поставили. Поэтому, свое оружие тщательно замуровав, я, как и прибыл, также почти на четвереньках стал уходить, и в другую сторону, чтобы не наследить. А когда выбрался на дорогу, почему-то на сей раз не захотел идти в пустой дом. Тоска одиночества стала давить, и я, несмотря на сгущающиеся потемки, направился к кладбищу.
Судьба. Переворот. Война. По моей жизни она железным катком прошлась. И здесь похоронены лишь останки жены и сыновей. Все убиты. И по смыслу – не здравому смыслу, а по-чеченски или по адату – я должен за всех отомстить. Но я почему-то думаю только о младшем. Над его могилой стою и в очередной раз обещаю, что отомщу, потому что здесь коварство и предательство. Я знаю, хоть мне это удастся или не удастся, – в любом случае после этой попытки и я не жилец. К этому я, кажется, готов. Уже давно, пару лет, как нашему мулле показал место, где меня похоронить. Все будем рядом. Вот только Шовду жалко…
Помню, летел я из Гаваны, рейс на несколько часов задержался, в четыре ночи приземлились в Шереметьево, а здесь прямо на границе меня взяли. Как преступника под конвоем отвели в какое-то помещение. Сказали, что до выяснения неких обстоятельств должны задержать. Выяснение началось лишь после восьми утра, когда произошла пересмена и прибыло начальство. Меня отвели в другой кабинет, где сидел подполковник. Он ничего не говорил, только листал какое-то досье, где черно-белые фото людей, в основном бородатых, небольшой текст и наискось фиолетовый штампик – «ликвидирован». Я не могу точно утверждать, но мне кажется, что на одном листке я увидел фото Руслана. От любопытства я вытянул было шею, но офицер жестко одернул:
– Сидите спокойно.
Теперь он стал держать листки так, что я уже ничего не мог разглядеть. А он перелистал еще несколько страниц, видимо, нашел, что искал. Долго изучал, иногда бросая взгляд в мою сторону. Я почуял неладное – где Руслан, там, может, и мой сын. Мне стало плохо, вновь эта проклятая гортань жжет. Но я сумел выпалить:
– Покажите и мне.
– Сидите! – зато он сам встал и, не говоря ни слова, взяв эти бумаги, вышел.
Буквально через пару минут вошел другой офицер, протянул мне мой паспорт:
– Можете идти, вы свободны… Извините.
– Можно воды? – еле выговорил я.
– Да-да, пожалуйста. Вон там туалет.
Мне действительно нужен был туалет. Во всех смыслах мне было плохо. А когда вышел в зал, то просто не соображал, словно вновь я получил контузию. Я пошел, как по лабиринту, по длиннющим пустым коридорам, видимо, машинально следуя за указателем «выход». Мне нужен выход, какой-то выход из всей ситуации. А я совсем плохо соображаю, во рту и гортани страшная горечь. Кругом ни души, в полном одиночестве – и душевном, и временном. Мне очень плохо и тяжело, но я иду и иду по этим стеклянным коридорам. Иногда в недоумении останавливаюсь, оглядываюсь и тогда вижу в затемненном стекле свое смутное отображение: просто тень. И я понимаю, что это не зеркальный обман, а мое придавленное состояние – это я, мой настоящий облик, а в груди еще мрачнее – страшная боль, тяжело дышать и идти тяжело, но я пытаюсь идти, идти по стрелке «выход» – там выход из этого ада и кошмара, и там я проснусь, приду в себя с мыслью, что все это фантазия и не правда – мой сын не «ликвидирован», он живой. Лишь об этом я молю Бога. И как некое вознаграждение я уже слышу какой-то шум, оживление, голоса – скоро выход. Я ускорил шаг, и вдруг стук по стеклу, я посмотрел – моя Шовда, плачет и улыбается, меня зовет. Через стекло мне не пройти, и я даже рад. До выхода, как я понял, еще метров пятьдесят, и я хочу бежать к ней, к единственно родному существу. Однако, увидев ее, я словно отрезвел. Я не хочу и не могу показаться перед ней в таком виде. Надо взять себя в руки. Вновь я стал искать мужскую комнату. В туалете я глянул в зеркало, в настоящее зеркало, а не в затемненное стекло. Разница не существенна. Сутки назад, еще на Кубе, я видел загорелое, даже румяное лицо, а теперь омраченная рожа, плечи просто обвисли. Пытаясь смыть эту хандру, я долго умывался. Глядя в зеркало, попытался пару раз выдавить улыбку, вроде получилось. Получилось потому, что я очень хотел увидеть и обнять свою дочь.
– Дада, что случилось?! Я вся извелась, – она и радостная, и усталая, но голос осипший. – Все давно вышли, а тебя нет.
– Ты что тут делаешь? – возмутился я.
– Хотела тебя побыстрее увидеть. А тут ваш рейс постоянно на час откладывали. Так и к метро не успела.
– Так ты здесь всю ночь провела?
– Да, но дождалась… Тебя задержали?
– Недоразумение, – я хотел поменять тему. – Уехала бы на такси.
– На такси ночью боюсь, да и денег нет.
– Доехала бы до хозяйки, у нее в долг взяла.
– Я тебе не стала говорить, чтобы не беспокоить. Уже два месяца, как ее нет, – Шовда стала плакать.
Я был потрясен известием:
– А ты как?
– Я каждый день по вечерам там бываю. Цветы полить, рыбок и кошку покормить. А еще жду звонков – от тебя, от брата.
– Звонил?
– Нет… Мне так тревожно, – она вновь стала плакать и сквозь слезы:
– Я только маму часто во сне вижу. А братьев – никогда. И вот, как ты улетел, через несколько дней я младшего во сне увидела – с такой тоской на лице.
Я ей ничего не сказал, но примерно в те же дни и я его во сне таким же увидел, и у меня посреди ночи вновь гортань перехватило, и такая тоска, что хотел в Грозный лететь – просто денег не было. А потом вновь умеренная работа, размеренная жизнь почти без забот, и я почти успокоился. И вот прибыл в Москву – вмиг столько известий, проблем. Да мне нельзя паниковать, и я попытался перевести тему разговора:
– А что с твоей наставницей?
– Стало плохо. Я вызвала «скорую». До больницы не довезли.
– А ее дети?
– Из-за квартиры теперь ругаются. Выставили на торги. Попросили меня пока присмотреть… Теперь мне страшно там одной быть. Ночую в общежитии, у подружки. Незаконно. Проверок боюсь. Меня уже два раза в отделение милиции забирали.
– И что?
– Про брата, про тебя спрашивали. Как есть говорила. У меня-то временная регистрация.
От этих известий мне очень плохо, а дочь вдруг выдает:
– Дада, у меня сегодня в музучилище выпускной экзамен. Уже идет. От этого зависит, примут меня в консерваторию или нет.
Я вспомнил записку младшего сына: «Дада, помоги Шовде поступить в консерваторию. И мама об этом мечтала».
Мы побежали к стоянке такси.
…Все-таки жизнь очень сложная штука, и смысл ее – в будущем, ибо в такси мы оба думали и говорили только о предстоящем экзамене. Я очень переживал, а Шовда все ныла:
– В аэропорту простыла. Голос пропал… Я не готова, устала. Так боюсь… Все из головы вылетело.
А как я ее успокою? Даже нужных слов не нахожу. Мы приехали в центр Москвы, на Поварскую, к общежитию. Шовда должна переодеться. А я у входа жду, вижу через стеклянную дверь, что охрана ее не пускает. Я решил пойти на помощь, но Шовда увидела это, выбежала навстречу:
– Дада, не заходи. Еще хуже будет… Дай деньги.
Теперь ее пропустили. Я ее со своей походной сумкой стал ждать у входа. Как и обещала, она вышла ровно через полчаса – я ее даже не узнал: очень красивое черное вечернее платье, лакированные черные туфли на каблуках и белый озорной платочек повязан на шее, черная длинная коса – краса!
– Ты это купила? – удивлен я.
– Платье – моей музыкантши. Подарила. Я его под себя перешила. А туфли у подружки одолжила.
Она очень встревожена, волнуется, торопится. Благо, музыкальное училище и консерватория совсем рядом. Очень много молодых людей, и ей издалека кричат:
– Шовда, где тебя носит?! Уже все зашли… Беги.
Сейчас все это вспоминая, я думаю – как все-таки удивительно создан этот мир!
Более часа я ее прождал у входа. Начало июня, день жаркий, душный, и я про все забыл и не хочу думать, горевать. Я переживаю только за Шовду, думаю об этом экзамене. Понимаю, что это очень важно и для нее, и для меня, потому что этот экзамен не просто как итог окончания музучилища и мостик для поступления в консерваторию, – это мост в будущее, который определит ее жизнь… и мою жизнь. Но этот мост она не перешла, не преодолела. Шовда не плакала, да и вообще ничего не говорила – была очень хмурой, печальной, задумчивой.
– Провал, – как-то уж очень виновато и жалостливо улыбнулась. – Петь и играть – ни сил, ни настроения не было. Позор… Я так голодна. Со вчерашнего дня ничего не ела.
По ее совету пошли в студенческую столовую. Набрали много еды, и я тоже почти сутки не ел, но аппетита не было. Я просто не знал, что дальше делать? Как с Шовдой быть? И она, видимо, угадав это, спросила:
– Мы в Грозный поедем?
Я молчу, не знаю, что сказать, а она как бы сама с собой говорит: