Однако проблемы я себе создал. Убитых шакалов и следы крови надо убрать – это я смогу сделать только на рассвете. А еще винтовку пора прочистить – уже не в первый раз стреляю, а чистить необходимо после каждого применения. Поэтому решил все оружие отнести домой. По-правильному, чтобы не оставить след, я должен был пойти кругами, но я так устал и так хотел пить, что двинулся напрямую, частенько спотыкаясь в темноте. У дома я что-то вроде учуял. Даже подумал, почему не завел собаку (последнюю волки, видать, мне в отместку, загрызли, когда я был на лечении в Москве). Я огляделся – ночь. Вроде спокойно. И тут я ошибку допустил. Хотя, какая это ошибка – любой со мной справится, если захочет. Всю свою ношу, в том числе и винтовку, я у входа в дом положил и пошел к роднику – так жажда мучила, и не только напился, а еще долго обливал родниковой водой голову, шею и руки, как бы смывая всю усталость и увиденную грязь прошедшего дня. И в эти минуты я почему-то подумал – как хорошо, что среди тех приезжих не было моих сыновей. И как будто эти гуляки ничего плохого не сделали – просто гуляли в свое удовольствие, однако мне все это показалось противным – не такими росли я и мое поколение, и не такими я хотел видеть новое поколение. Впрочем, может, и я не прав. Известный конфликт поколений. А в философии есть даже закон «Отрицание отрицания», который я в студенческие годы никак не мог понять. Как я мог отрицать, то есть не уважать, а тем более порицать дядю Гехо, а Зебу? Так нас воспитывали и учили, а теперь? А теперь, даже у своего родника, даже спиной, я почувствовал этот взгляд, это отношение – старый, больной пень, покоя от него нет!
Я развернулся. Прислушался, присмотрелся. Ночь, как положено в горах, прохладная, тихая, очень темная. Воздух сладкий, чистый, ароматный, но что-то, какую-то горечь я улавливаю в нем. Теперь я точно знаю – кто-то здесь есть. И не чужой. Подо мной, чуть наискосок, черный силует моего дома, точнее хибары. И даже на этом фоне чуть выделяется какая-то тень. Я вспомнил о своей винтовке. Быстро тронулся вниз. Страха никакого – это чувство с годами и с трагическими событиями просто атрофировалось. Но я беспокоюсь за свое оружие возмездия – как я эту слабость допустил? В чьих оно руках? Контуры непрошенного гостя я уже отчетливо различаю и за несколько шагов узнал его по запаху – курит много наш участковый.
– Э-э! – угрожающе зарычал я, видя, как он направил на меня мою же винтовку.
– Стой! Не подходи! – приглушенно приказал он.
Я не подчинился, наоборот, ускорил шаг. Знаю, не выстрелит, а если даже нажмет курок – стало быть судьба. Обеими руками я схватил ствол, дернул. Он только чуточку воспротивился, тут же отдал и, фамильярно сжав мою руку выше локтя, сказал:
– А ты еще крепок.
Даже здесь и даже в такую ночь он боится громко говорить.
– Этот ствол у твоего сына был. Потом исчез. Хорошая штука, – в темноте его зрачки блеснули. – А я догадывался, что ты этой игрушкой балуешься.
Он отошел, руки в карманах, как бы призадумался. Вернулся, стал вплотную и почти угрожающим тоном:
– Так. Ради памяти сына – последний раз прощаю. Понял?
– Ага, – промычал я, кивнул и жестом приглашаю его в дом, мол, разговор есть.
Боится. Не меня боится, а боится, что узнают об общении со мной. Но я попросил настойчивее. Он вновь отказался. Тогда я отступил на шаг, взвел курок и наставил ствол прямо в его грудь. Он что-то недовольно пробурчал, подчинился.
– Не включай свет, – уже в комнате сказал он, садясь на нары.
Мы не впервой общаемся, но недосказанность есть, мы оба об этом знаем, и он всегда ускользает от разговора. В принципе, он и сейчас мог уйти, но, видимо, и у него что-то накипело. Я включил фонарик. Неуютно. Зажег керосиновую лампу. Взял свой блокнот, сел рядом и быстро нацарапал первый вопрос:
– Кто убил сына?
– Ты уже сто раз меня об этом спрашиваешь, – зло прошипел участковый. – Не знаю.
– Но догадываешься.
– Мои и твои догадки ничего не значат. Если есть что-то конкретное – скажи.
– Есть, и ты это знаешь, – написал я.
– Что? – уже повысил он голос.
– Ты моего сына помнишь? Уважаешь?
Он просто кивнул.
– Ради него скажи – ты мне кассету подкинул?
Он опустил взгляд, задумался и тихо прошептал:
– Я дал слово.
– Ты подбросил. Больше некому… А если не ты, то ты… знаешь кто ты?
– Кто я?
Я засмеялся и написал:
– Не участковый.
– Думай, что хочешь, – он демонстративно встал. – Тебя дочь деньгами испортила. Всякая блажь в твоей башке.
– Какая блажь? – удивился я.
– Вся твоя жизнь теперь… Этот дельтаплан. А это? – он показал на мой арсенал, склонился и уже шепотом добавил, – я тебя окрываю… Пока покрываю. Но это долго продолжаться не может. И я не смогу…
– А что это ты меня покрываешь?
– Больше не буду… Об этом и пришел тебя предупредить.
– Да, видел, дом добротный ты быстро построил, – крупно написал я, перевернул листок блокнота. – Такая зарплата у участкового?
Его лицо исказилось в гримасе:
– Сколько мог, я для тебя сделал, – он хотел было тронуться к выходу, но я с силой, недобро мыча, схватил его руку, остановил и заставил читать, что пишу:
– Хочешь кассету посмотреть?
– Не хочу, – в тон моего мычания он ухмыльнулся. – Меньше знаешь – больше живешь.
С этими словами он направился к выходу. Я его настиг, вновь насильно остановил, и писать уже несподручно, но я нечленораздельно пытаюсь говорить, точнее вновь мычу, а более жестами показываю, по горлу пальцем вожу – мол, так зверски моего сына предали, подставили и убили, а ты – соратник, односельчанин, родственник и друг не хочешь ничего знать, хочешь спокойно жить, жировать. Он меня слегка отпихнул и, уже переступив порог, вновь указал пальцем на винтовку:
– Последний раз предупреждаю – чтобы я этого больше не видел и не слышал… Имей в виду, предупредил.
Я вышел за ним. Над горами уже всплыла луна, стало немного светлее и прохладнее. Видел, как он подошел вначале к пасеке. Там, видимо, что-то оставил перед тем, как зайти ко мне, скорее всего, рацию и телефон, чтобы не подслушали. А потом торопливо пошел по дороге, скрылся за подъемом. А я стоял, слушал. Нескоро я услышал шум мотора: очень далеко машину оставил – вот такая конспирация. Боится со мной общаться, с одной стороны. А с другой стороны, подыгрывает. Как его понять? Если последнее за деньги, то, значит, Шовда платит. И я уверен, она платит. Но за что? Шовда ведь не знает о винтовке и моих планах. А может, знает? Как бы там ни было, а в основе или во главе почти всех действий участкового, по-моему, деньги. Вот смысл нынешнего существования.
А я в эту ночь снова вспомнил дядю Гехо. Разве он за деньги, услышав случайно от попутчицы обо мне, сошел с поезда на незнакомой станции, поехал обратно, нашел мой детдом и забрал меня? При этом сам был, как и все депортированные, почти нищий. Еле-еле кормил свою многочисленную семью и родню. А пример Зебы!? Вот были люди. Поколение. А теперь? Может, я и мое поколение допустило ошибки? А может, – это следствие войн. Ведь война, как конфликт, по идее очень многое меняет в сознании и мировоззрении людей. Хотя… Хотя мне тот же дядя Гехо говорил, что некогда Шамиль стал у нас имамом потому, что чеченцы как бы все равны и не могли меж собой главного определить. И тем не менее, пятьдесят лет с царскими войсками воевали. А идея сопротивления лишь в одном – чеченцы не хотели и не могли стать крепостными. В этом смысле я еще вспоминаю анализ и вывод Зебы по поводу нашего выселения в 1944 году: неприятие советской власти, этого осовеченного крепостничества, что так четко определил Солженицын. А я, в свою очередь, тоже не маленький, думаю, что и последние войны имели тоже жесткую цель – поломать, наконец, традиционный уклад горцев, и если войны в этом не совсем помогли, то просто купить вконец обнищавшее население – самый простой и дешевый вариант. И если в качестве конкретного примера рассмотреть нашего участкового, его, конечно же, когда пленили и посадили, элементарно сломали, а иначе не выпустили бы. И теперь у него простая житейская забота – дом, дети, жена. А в принципе, что еще простому человеку надо? Вроде более ничего не надо, лишь бы деньги были. И он где попало и как попало зарабатывает. В том числе и у Шовды берет. Однако Шовда ведь не будет платить за его услуги такие деньги, чтобы большой кирпичный дом в горах возвести. И на зарплату участкового, и даже генерала, такие хоромы не затеешь. Значит, есть и иные каналы подзаработать, не считаясь с принципами. А какие принципы могут быть в войну и после войны? Выжить и наслаждаться жизнью. Это только за деньги. Во главе всего ныне деньги. Но если бы о деньгах и затратах думал бедный дядя Гехо, то разве сошел бы он с поезда посреди Кызыл-Кумской пустыни? А если бы не сошел, то что стало бы со мной? И вот я сегодня хочу навести прицел снайперской винтовки на его внука. Хочу, очень хочу спустить курок и насладиться его смертью… Ужас!
Конечно, может быть, все это не что иное, как плод контуженного войной воображения. И от этих, чуть ли не философских размышлений, у меня голова стала страшно болеть, и, что самое удивительное, в ушах и в мозгу треск этой похабной музыки, что весь день и вечер ревела из мощных динамиков в нашем ущелье. Я так устал, а заснуть не могу – этот барабанный бой в башке. А может, так бьется мое рассерженное сердце, и давление в ушах, в висках, в затылке. Принял успокоительное – не помогло. Даже к роднику вновь ходил, голову ополаскивал холодной водой, тоже не помогло – эта музыка, точнее оголтелый рев заморского рока, в ушах. И тут меня словно осенило: ведь когда мне очень плохо я слушаю записи моей дочери. Надел я наушники, магнитофон включил, и надо же, я эту песню давно не слушал (ассоциации и тяжелые воспоминания), но как и тогда, когда ее впервые услышал, она утолила мою печаль, как бальзам на душу. Песня под названием «Стигал» посвящена мне, и обо мне.