– Не получится. И вообще, от него добра не жди.
– Почему ты так к нему относишься? – в очередной раз возмутился я.
– Не знаю… Но что-то гадкое в нем есть.
И тут у меня просто вырвалось:
– Вы встречаетесь? То есть, видитесь?
– Появляется, – процедила она, – якобы как поклонник, словно в музыке что понимает.
Больше я на эту тему не хотел говорить, да и у нас о таком с дочерью говорить не положено. Впрочем, я отмел в сторону всякие плохие мысли – внук дяди Гехо есть внук дяди Гехо. Мы в родстве, к тому же у меня к нему ныне хоть и не меркантильный, а практический интерес есть (хотя, если честно, я и не знаю, что эти термины точно обозначают и есть ли между ними разница). Лучше вернусь к своему гениальному спасательному плану. У нас в республике появился новый банк. До этого был всего один, и назывался он «Военно-полевой». А теперь филиал «Россельхозбанка», и там на большой должности мой бывший работник и даже родственник. Он и подсказал – для становления и развития крестьянско-фермерского хозяйства мне могут выделить кредит, даже те же пятьсот тысяч, причем, на очень льготных условиях. Основа для получения (не считая родства и кумовства) – это наличие свидетельства на владение землей, утвержденного новой властью. И при этом мне подсказали, что каждый район имеет свою ограниченную, но многомиллионную квоту, которая под контролем районного главы. Получилось, что теперь мое дело в руках внука дяди Гехо. Радостный, я помчался в горы, в наш район. Глава, как и все руководство, за железобетонным забором с охраной. Меня не пустили – занят; сказали, завтра примет. Не принял. Потом опять его нет на месте, потом в командировке в Москве. А я сдуру позвонил Шовде и справился о нем:
– Зачем он тебе, Дада?
Я вновь ей все объяснил, а она потрясающую сообщает новость, правда, о которой и я уже не раз слышал:
– Многие из нового руководства Чечни здесь в ресторанах каждую ночь оргии устраивают, деньги швыряют.
– А ты откуда знаешь? – удивился я.
– Все знают.
«Да, знают», подумал я, но у меня ведь свой интерес и я спрашиваю:
– А ты телефон его достать можешь?
– Если надо, постараюсь.
– Надо. Очень надо. Мне обещан кредит.
Через день очень грустным голосом она сообщила номер внука дяди Гехо и посоветовала еще раз:
– Лучше не звони.
– Почему?
– Мерзкий тип.
– Ты это брось про потомка дяди Гехо… Тебе деньги нужны?
– Нет.
– Ты где-то зарабатываешь?
– Так, концерты.
– Только концерты! Смотри! Не позорь меня…
– Это лишнее, Дада… Ты когда приедешь? Тебе надо лечиться.
– Вот скоро с деньгами разберусь и прилечу.
Из-за слов Шовды я не смог в тот же день позвонить внуку дяди Гехо, но на следующий, обстоятельства припирали, набрал номер. Узнав мой голос, он явно встревожился и сразу же спросил – откуда узнал этот телефон? Я не упомянул Шовду, а что-то наплел, мол, дал один знакомый. После этого он справился о моем здоровье, житье-бытье и даже с готовностью выслушал мое дело и попросил перезвонить через пару дней, и даже сам, мол, позвонит, только вот прибудет из командировки. Этот разговор состоялся в послеобеденное время, но мне показалось, что он уже был не совсем трезв, язык слегка заплетался, а может, он просто обедал. Однако это не имело отношения к моему плану, и я сам ему перезвонил. Раз пять в течение двух дней я звонил – без ответа. А потом и вовсе – «данный номер не обслуживается». Было очень досадно, прежде всего за самого себя, ведь дочь-то предупреждала, и она при очередном телефонном разговоре спросила:
– Ну, как?.. Даже к лучшему. От этой мрази добра не будет.
Я промолчал, а она добавила:
– Все, кроме тебя, его ныне знают. Ведь он предатель, за это орден, должность и бабло.
– Что такое «бабло»?
– Деньги.
– Больше на жаргоне не говори.
– Прости… Дада, приезжай, тебе лечиться надо.
По правде, надо было. Я уже чувствовал что-то неладное, общую слабость и апатию ко всему. Но это все, как мне тогда казалось, более от финансовых проблем. Я всегда не мог спокойно жить, когда хотя бы рубль был должен. А тут меня уже дважды устно предупредили, а потом пошли извещения из банка, что я не выполняю условия кредитного договора. А как его выполнять, если зарплаты уже нет. Кто-то мне посоветовал, пусть пишут – это не война, бомбить и убивать не будут, а передадут дело в суд, потом пойдут судебные приставы, и пока суд да дело – годы пройдут. А там, как в старом анекдоте про муллу Насредина, то ли шах помрет, то ли ишак. А то вовсе вновь войнушку затеют, и все она спишет. В конце концов, твой дом разбомбили – пусть восстанавливают. Так в суде и скажи. Может, кто-то так и поступил, но не я. И быть должником я не хочу. Чтобы этот долг надо мной не висел, я решил продать квартиру и земельный участок. Разумеется, посоветовавшись с дочерью. Шовда с любым моим решением согласна и даже рада – тогда я уеду в Москву. Но что значит продать? Помнится, ровно десять лет назад, еще до начала первой войны, я эту квартиру и дом на земле купил у моего коллеги – коренного грозненца, русского нефтяника, который навсегда вынужден был уехать. Теперь я сам бывший нефтяник-пенсионер, но мне уезжать некуда, а выкручиваться из долговой зависимости надо. А что я теперь продаю? Руины. Так что моя квартира – лишь название. В этом доме никто, кроме меня, не живет. И домом назвать тяжело – ни крыши, ни воды, ни, тем более, тепла и прочих удобств нет, даже лестница в подъезде разбита, но я кое-что уже успел отремонтировать и восстановить. И все же это не жилье, зато у меня, как меня еще в детдоме научили, особенное отношение к бумагам, так что документы в строгом соответствии с законом. И только из-за этих бумаг какой-то молодой предприимчивый человек совершил со мной сделку.
Я погасил кредит и, как говорится, с чистой совестью полетел в Москву. Как была Шовда рада, а как я был рад, что мы вновь вместе. Но разве это вместе? Она в своем общежитии. Я на время снял комнату. В мечтах, я ведь опытный специалист-нефтяник, думал устроиться в богатую нефтяную компанию, но для начала необходимо обследоваться – Шовда настаивает, и я сам уже замечаю, что опухоль на шее понемногу растет, общая слабость присутствует, хотя те приступы удушья почти исчезли, и я забыл о них. Даже от одного упоминания «онкоцентр» мне становилось плохо. Да выбора нет, жить надо и хочется, и мы вместе с Шовдой здесь. Она меня всегда сопровождала и поддерживала, а иначе я бы сюда не дошел, а дошел бы – быстро ушел. До того здесь все как-то не по-человечески. Высоченное здание, всероссийский лечебный центр, а начиная прямо от регистратуры сплошь безобразия. Лишь одно маленькое окошко для записи на прием больных, там пожилая и весьма вредная женщина. Очередь просто невообразимая, и все люди очень больные, так что я на их фоне просто здоровяк, у меня даже не спросили, на что я жалуюсь, а потребовали направление и квоту с места жительства. Я словно только этого и ждал – на следующий же день вылетел домой, а разве у меня дом есть? Вот дожил! На пенсию вышел, а даже переночевать негде. Лишь остался родовой земельный надел в высокогорном селе. Это – тягостный итог жизни. Это – итог и последствия войны. И за что? Кто виноват? Кто покается, извинится, поможет, поймет? Хорошо, что как таковая война после референдума 2003 года закончилась. Но режим КТО (контр-террорестической операции – во, название!) никто не отменял, хотя послабления есть, и уже позволено, даже рекомендуют, чтобы жители возвращались в родные села. У меня-то и выбора нет, и я, наконец-то, претворяя в жизнь (жаль очень поздно) наказ дяди Гехо, уехал жить, точнее доживать, в родное село.
…После депортации в нашем селе жить запретили. Только с началом перестройки в СССР некоторые жители, в основном пожилые, стали возвращаться, и к началу первой войны семей двадцать здесь уже проживало, но вновь подряд две войны, и народ теперь сам вынужден был бежать, а потом сюда вновь не пускали. Теперь здесь всего две семьи, так сказать, в центре. Мой же участок на отшибе, как хутор, в километре от остальных. Вот так на вольных альпийских просторах раньше создавались горные села. Так что мой надел, можно сказать, как бы сам по себе – вокруг ни души. А красота – сказочная! Но жить в горах нелегко. А когда нет крыши над головой – ночью просто жуть. У меня были еще кое-какие деньги и я высчитывал, что я смогу на них соорудить? Разве что сарай, курятник или просто землянку. Но односельчане как-то навестили меня и спросили:
– Здесь будешь жить или погостишь и…
– Думаю до конца… А как Бог даст – не знаю. А если честно, то больше и некуда.
– Тогда какое-либо жилище надо строить.
– Надо, – согласился я и замолк.
– Поняли, – сказали односельчане, а значит, родственники-однотейповцы. – По нашим адатам надо помочь – организуем белхи.
Я даже такое не представлял. Не только мои односельчане, не только мои дальние родственники и однотейповцы, но и люди из соседних и дальних сел, мне совсем незнакомые, стали помогать. Кто своим трудом, кто деньгами, кто материалами, а кто-то даже два «камаза» кирпича доставил. Конечно, эта благодарность и сострадание людей близких, они понимают горечь моих потерь; хотя у кого их нет. Да более, как мне кажется, а кое-кто мне это сказал – это в память о моем младшем сыне…
Случились у меня и неожиданные подарки судьбы: здесь уже не первый год свою скотину пасут люди из Дагестана, а среди них один, оказывается, искусный печник, и он, узнав о такой коллективной взаимопомощи, вызвался сложить мне в доме кавказскую печь – камин. А вот еще неожиданность: за хребтом от нашего села уже обозначена погранзона. Пограничники строят для себя, а значит, и для нас дорогу и мосты. И вот как-то заглянул ко мне довольно молодой полковник – командир местного погранотряда. Я ему поведал о нашей традиции – белхи, а он говорит:
– А у нас в Сибирии тоже так принято – помочь всем миром. И мы вам поможем.
До моего дома дороги почти нет – так, одно направление. И вот полковник пригнал сюда специалиста и огромный бульдозер – за полдня они такую дорогу пробили, как асфальт. А потом, когда для утепления кровли надо было быстро поднять саман, погранич