– Честно? – он грустно улыбнулся. – О сыне.
Я больше ничего не спрашиваю. Я понимаю, что он думает не столько о сыне, а о самом себе – где он виноват, почему все будущее стало под большим вопросом. И поэтому я Шовде ответил: «Шовда! Он не „тип“, а сын Маккхала. А ты уже взрослая, с высшим образованием. Поздравляю. Отдыхай. Ты заслужила». Не знаю, знал ли Маккхал, что наши дети вместе где-то в кафе. Но мы оба были напряжены, даже не общались, и этот день так растянулся. А они пришли вместе, поздновато. Шовда явно смущается, а нам европеец очень долго, на радость мне, описывал в подробностях ее выступление.
– Она потрясающая! Она была на голову лучше всех. Поверьте мне, это готовая солистка Большого, а ей предложили Омск. Сибирь!
Я с испугом посмотрел на дочь.
– Не волнуйся, – отвечает дочь. – Никуда я не поеду. У меня и здесь – правда, не Большой, без блата туда не попасть – есть кое-какие предложения.
– Конечно, будут. Такой талант! – восклицает наш европеец, он сегодня в очень эмоциональном настроении и продолжает:
– Папа, вот смотри, какое красивое, а главное, чисто чеченское имя дали ей – Шовда – Родник! А как ты меня назвал?
– У тебя очень красивое мусульманское имя, – воскликнул Маккхал и подчеркнул. – Было.
– Вот именно, – поддержал он. – Но я вот пообщался с Шовдой и принял два очень важных решения. Папа, только ты, как обычно, не возражай. Я не маленький… Первое. С ее подсказки я отныне буду не Ганс Мюллер, а Ганс Маккхал.
– О! – схватился за голову отец.
– Да, папа! И это круто! – выдал сын. – И второе, тоже по совету Шовды, а также видя наглядный пример… – он показал на меня. – Лечиться будешь в Европе. Я уже звонил к своим коллегам, проконсультировался. Все это – вчерашний день. И я не позволю этим мясникам так тебя резать… Так что собирайся.
– У меня завтра операция, я уже заплатил, – вполголоса возразил Маккхал.
– Деньги вернут. Не вернут, я тебе компенсирую. Собирайся.
Маккхал глянул на меня.
– Быстрее, быстрее убирайся отсюда, – жестами показал я.
Так я в палате остался один. Маккхал в день по нескольку раз мне звонил (sms писать он еще не умел, жизнь не заставила) – он пока живет в какой-то шикарной гостинице. Сын пытается ему в ускоренном порядке сделать загранпаспорт и визу. Я ему в ответ довольно мычу. И вот через пару дней Маккхал мне сообщает, что его дело почти решено – завтра они вылетают. Он очень благодарит и меня, и особенно Шовду. Мне как-то грустно стало – вот что значит сын… Хорошо, что в это время Шовда подошла, и буквально следом за ней появился этот Ганс Маккхал. Я понял, что между ними что-то случилось, какое-то напряжение, и Шовда явно смущена его появлением:
– Я пришел попрощаться, – сказал он, глядя не на меня, а на Шовду. – Я знаю, что это не принято. У чеченцев не принято. Но я считаю, что тут ничего зазорного, тем более предосудительного, нет.
Шовда еще более напряглась, только попыталась что-то сказать, а он ей:
– Молчите, мисс, когда мужчины, тем более чеченцы, говорят.
– Чего?! – воскликнула Шовда.
«Молчи!» – ударил я ее по руке. «Говори!» – гостю.
– Гм, – кашлянул сын Маккхала. – В общем, так. Я попытался объясниться с вашей дочерью. Она оскорбилась. Но я не могу молчать, и прошу у вас руки вашей дочери.
– Чего!? – теперь уже закричала Шовда. – Подите вон. Прочь! – она почти вытолкнула его и сама следом вышла.
После этого Шовда два дня не появлялась, а когда пришла, была очень задумчивой и молчаливой – вновь меж нами появился какой-то баръер отчуждения. И я не смог более травмировать ее, рассказывая про подброшенную мне кассету. И без того жизнь Шовды была не сладкой, а моя жизнь в чисто физическом плане превращалась в кошмар. Конечно, мне нужна была помощь, рядом должен был быть кто-то, кто ухаживал бы за мной, ибо жизнь с катетером, особенно в первое время, – просто невыносима. И не говоря о страшной боли, я еще не мог и не привык с ним жить, с ним есть и пить, поэтому я постоянно голоден и жажда мучает. А если ослабленный организм простужается, что неизбежно, то бронхи забиваются, и я не могу откашляться, задыхаюсь, и это было самое тягостное – просто не хотелось и не моглось жить. Но надо, теперь надо, ведь прицел наведен, хотя я и не стрелок, и тем более не боец. Однако я улетел в Чечню вопреки уговорам Шовды. А ведь в Чечне тогда ни врачей, ни нормальных больниц не было. Но и в Москве жить у нас денег нет, хотя Шовда пыжится.
После операции, для адаптации и лечения, я должен был поехать в специализированный подмосковный санаторий, но я, опять же из-за отсутствия денег, полетел в Чечню, в свои горы. Тогда ни связи, ни электричества в горах не было, хотя погранзона стремительно обустраивалась, пограничникам все нужно, и все быстро создается, значит, скоро и у меня появится связь. А до этого приходилось хотя бы раз в неделю спускаться с гор для связи с Шовдой. Она хорохорится, говорит, что все у нее прекрасно, но я-то все понимаю. Оттого, что Шовда окончила консерваторию, ее жизнь звездной не стала, скорее, наоборот. В Омск она не поехала, а в Москве тоже не особо нужна. Ее даже на прослушивание в Большой театр не пустили. И она на подпевках в каких-то двух-трех музыкальных театрах подрабатывает, надеется, что кто-то на нее и ее талант внимание обратит. И она мне с чисто девичье-детской обидой все время твердит: «Наши бездарности, что еле-еле консерваторию окончили, толком петь не научились, им это и не дано, – устроились в лучшие труппы». А у нее – блата нет, к тому же чеченка, далека, мол, от искусства. Но главное, теперь у Шовды проблема с жильем и пропиской – уже общежития нет, значит, и прописки нет, а без прописки не только устроиться на работу, но и жить в Москве невозможно. Об этих проблемах, хоть я и предполагал, но узнал только позже. А тогда Шовда всячески помогала мне. Я бы как-то на свою пенсию выжил, точнее, доживал бы, но не смог бы вновь поехать в Москву на необходимую профилактику и лечение. Положился на судьбу. Но Шовда не позволила – она прислала мне деньги и буквально заставила продолжить лечебный курс. Так я вновь появился в онкоцентре, и тут у меня наладилась регулярная связь с Маккхалом, он сам мне позвонил, поэтому нетрудно было догадаться, что мой новый московский номер он мог узнать только через Шовду. И я пытался понять – Маккхал сам напрямую общается с Шовдой или получает все новости обо мне через своего сына. Если так, то, значит, у Шовды и этого Ганса Мюллера или Маккхала, есть связь. Понятно, что как родитель, я очень хочу, чтобы Шовда нашла свое счастье, вышла замуж, уже и не маленькая. Но за этого европейца? Я даже представить не могу его своим зятем – вдруг кто узнает, тем более его увидит… И когда Шовда меня навещала, я в первые дни непременно ей говорил, что Маккхал каждый раз благодарит за все меня и непременно ее и просит, чтобы я ей передал маршал, что я непременно и делаю, но она была бесстрастна. Хотя я вижу, какой-то внутренний перелом и борьба в ней идут. А я, из-за наших обычаев и традиций, не могу с ней по душам откровенно поговорить, чем-либо помочь, подсказать. А тут с другой стороны, и также шокирующе, проявилась инициатива. Как-то под вечер в палату постучали, что тут невиданно, и вошел элегантный молодой человек. На улице я бы его и не узнал – строгий деловой костюм. Волосы и сейчас длинные, но никакой прежней косы – просто красивая мужская прическа. Поздоровался он со мной на чеченском, а в остальном тот же Ганс, только Маккхал. С присущей ему откровенностью и наивностью он мне сообщил, что если бы не Шовда, он бы не стал профессором. В первый раз защиту провалил, и Шовда ему посоветовала поменять имидж.
– Я даже татуировку убрал, – показывает он мне руку. —
И вот. Даже операцию на ушной мочке сделал – дырочку зашил. И собаку отдал. Это по приказу папы… А папа себя очень хорошо чувствует. Две операции в Германии сделали. Теперь у меня живет. И вас надо в Европу. Сразу бы надо, – тут он сует мне валюту. Я наотрез отказываюсь.
– Это не от меня. Папа просил передать, – с улыбкой говорит он.
«Нет!» – категоричен я, мы даже чуть ли не боролись с ним, и все же, уходя, он положил деньги на тумбочку. Вновь заглянул и умоляюще:
– Только вы, пожалуйста, Шовде не говорите, что я здесь был… Но она знает, что я в Москве.
Дверь закрылась. Я не сел, а буквально свалился на кровать. В голове рой мыслей, но никакой стройности. А тут вновь стук в дверь, вновь он:
– Простите, пожалуйста. Но я вам еще одно не могу не сказать. Несмотря на разницу лет, мне уже под сорок, у нас с Шовдой в процессе общения обнаружилось полное единение музыкальных вкусов и пристрастий. И более того, у нас с ней возник проект: на базе чеченского фольклора создать наш музыкально-поэтический эпос.
Тут он сделал долгую паузу, проверяя мою реакцию, и потом, уже иным тоном, спросил:
– Хотя бы этот наш проект вы благословите?
Я машинально кивнул.
– Спасибо, благодарю, – он широко улыбнулся, попятился к двери. Тут уже я очнулся, жестом его остановил, попросил подать блокнот и написал: «Любое доброе начинание, а тем более национальный проект, я от души благословляю».
– Правда? Правда! Я так рад! – теперь он радовался как ребенок. – Знаете, что. Все равно я это не смогу утаить, и вы, если хотите, скажите Шовде, что я у вас был… Ведь в этом ничего плохого нет?
«Нет», – махнул я рукой. Через полчаса, после того, как он ушел, позвонил Маккхал:
– Ты прости моего сына, вот такой он, сверхнаивный. Но не плохой. Знаешь, сколько он помогает здесь нашим землякам. И все уважают его, ценят. Я даже не ожидал. Вот сам прилетишь, увидишь, – и напоследок:
– Шовда только лучшего достойна. Замечательная дочь!
Вскоре и она ко мне пришла, и я ей сразу же на евро, что на тумбочке еще лежали, указал. Она покраснела, смутилась, а я ей написал:
«Это никого не умаляет. Сегодня беда у одних, завтра у других, а чеченцы, если есть возможность и необходимость, должны друг другу помогать, тем более на чужбине. К тому же я больной. А деньги возьми». Она к ним даже не притронулась, но процесс уже набрал обороты, и когда я прилетел в Грозный, тетя Шовды позвала к себе.