Мне стало ее жаль, и я вступился за нее, на ходу придумывая «психованного регбиста» и надеясь, что она окажется умной девочкой и быстро схватится за мою соломинку.
И она схватилась, глядя полными благодарности глазами и улыбаясь нежно, по-детски. Думаю, примерно так она выглядела, когда была ребенком и кто-то из взрослых дарил ей подарки…
И в этот момент я понял, где видел ее раньше.
Я вспомнил это лицо – все его черты, вплоть до мельчайших пестринок на радужках глаз, вплоть до последней веснушки. Она повзрослела, восемь лет прошло, как-никак, с момента нашей первой и последней встречи. Она перестала быть ребенком. Больше не орала, не дерзила и не считала себя центром Вселенной. И волосы уже не торчали в разные стороны, а были уложены в длинное, идеально прямое каре. И лицо не было заляпано грязью. И что-то случилось с губами – они выглядели немного иначе: полнее и красивее, – но это точно была она.
Долорес чертова Макбрайд собственной персоной. Посреди моей гостиной. В кресле, которое я сам поставил в тот угол. Притопавшая на мою вечеринку. Натянувшая мою футболку. Дышащая моим воздухом, черт возьми.
Долорес Макбрайд.
Мой ночной кошмар.
Мой триггер.
Я выставил ее на раз-два, как только понял, что это она. Не знаю, чья нелепая шутка привела ее сюда, но больше ее здесь не будет. Потом я вытащил на кухню Бекки и, глотая от одышки слова, спросил, какого черта Долорес Макбрайд делает в моей квартире.
– Долорес кто? – нахмурилась она.
– Психопатка, натравившая на меня свою псину, если так понятней.
– Боже. – Бекс прижала к груди руки и вытаращила на меня изумленные глаза. – Не может быть. Ты что-то напутал.
Я нервно рассмеялся.
– Не-ет. Только не в этот раз. Это ты привела ее сюда? Зачем?!
– Мы познакомились сегодня днем у подъезда, я и подумать не могла, что это она! Может, ты все-таки ошибся? Давай найдем ее и прямо спросим… Где она?
– Я выставил ее к чертовой матери.
– То есть? Вильям… Блин… Мы взрослые люди… Нужно было спокойно поговорить.
– Спокойно поговорить? – переспросил я. – Ты серьезно? А о чем, прости?
– Я знаю, ты злишься…
– Злюсь? Ты понятия не имеешь, что со мной творится, Бекки.
– И что же? – пискнула она, глядя на меня с тоской и сожалением.
– Она – мой триггер. Меня накрывает паника, когда я вижу ее или слышу ее голос. Хочется сбежать, но сначала – впечатать ее лопатками в стену и заставить заткнуться. Только бы она больше не издавала ни звука!
Я потер ладонями лицо, потрясенный тем, что сказал. Стоит облачить мысли в слова – и они тут же звучат иначе и гораздо страшнее, чем в голове…
– Вильям, – прошептала Бекки, обеспокоенно заглядывая мне в глаза – Может, стоит позвонить Линдхарду? Думаю, он консультирует и по телефону тоже.
– Он не скажет ничего нового, – возразил я, не слишком горя желанием возвращаться к психотерапии и снова названивать врачу. – Будет все то же самое, Бекс. Советы избегать триггеров и точка. Ничего лучше с тех пор не придумали.
– Избегать триггеров, – повторила она.
– Именно. Я не хочу слышать лай собак и видеть Долорес Макбрайд.
– Это будет сложно, учитывая, что она теперь живет в нашем доме, этажом ниже… Прямо под нами.
– Что, прости? – вытаращился я.
– Вильям, не смотри на меня так, как будто это я ее сюда поселила!
– Проклятье! И надолго она здесь?
– Я н-не знаю, – совсем сникла сестра.
– Надеюсь, ненадолго, иначе кому-то из нас придется менять жилье. И, скорее всего, это буду не я.
После вечеринки, ближе к трем утра, меня поджидали три обескураживающие новости. Первая – Айви уснула на моей кровати, и мне пришлось довольствоваться диваном, засыпанным крошками от чипсов. Мы могли по три раза на день заниматься с ней любовью, но никогда не засыпали в одной кровати, чтобы случайно не прикоснуться друг к другу.
Вторая – кто-то обблевался в ванной комнате и убирать пришлось мне.
И третья – когда я вышел с сигаретой на балкон, тишина стояла мертвая. Ни проезжающих мимо машин, ни завываний ветра, ни визга диких лисиц, которые приходили в город ночью. И в этой тишине отчетливо был слышен чей-то плач. Сдержанные всхлипывания и глубокие вздохи – так дышат, когда очень-очень хотят успокоиться…
Я перегнулся через перила, вглядываясь в полумрак. На балконе нижнего этажа, прямо подо мной, в скупом сиянии ночных фонарей сидела Долорес Макбрайд и плакала.
Я удивился так, что позабыл про сигарету. Вспомнил о ней, когда начал дымиться фильтр. Швырнул окурок в темноту и он, кувыркаясь, полетел вниз и рассыпался на земле искрами. Скрипнула дверь этажом ниже, и балкон опустел.
Да ладно. Наверное, мне послышалось.
Чудовища не плачут.
18Спасение
2009 год, мне шестнадцать лет
Я впечатал этого подонка в борт, а потом разбил ему лицо хоккейной клюшкой. Игру остановили, меня отправили на скамейку до конца игры, а Расмуссена увезли на скорой. Отличное завершение сезона. Ну, не считая того, что мать плачет второй день…
Мои родители всю жизнь поощряли мои занятия хоккеем. Я пошел в спортивную школу в шесть лет. Мне нужна была социализация, нужны были друзья, нужен был спорт, чтобы снимать стресс и не быть размазней. И хоккей был одним из тех немногих видов спорта, где мне не пришлось бы носиться по полю в коротких шортах и майке, рискуя заработать ожоги от прикосновений с другими игроками. Я выходил на лед, завернутый в экипировку с ног до головы. В ней я чувствовал себя защищенным, свободным, таким, как все. Если бы у меня забрали хоккей, у меня бы забрали жизнь.
Но после случая в доме Макбрайдов меня все чаще одолевали вспышки беспричинной агрессии, которую не могли утихомирить ни доводы здравого смысла, ни мой психотерапевт Линдхардт, ни мольбы матери. Эта агрессия стала сопровождать меня повсюду, включая лед. Я всегда играл жестко, но с холодной головой. Но после происшествия в доме Макбрайдов что-то переключилось в моих мозгах. Какое-то колесико сдвинулось, нарушая ход всех остальных.
Холодная голова? Уважение к противнику? Честная игра? Пф-ф, что дальше? Начнем дарить друг другу леденцы и котяток? Вперед, я не буду. Я скорее размажу по борту любого, кто встанет мне поперек дороги.
Тренер сначала порадовался такой перемене. Мол, один отчаянный сорвиголова в команде еще никому не мешал. Потом, после того, как меня регулярно начали выкидывать на скамейку, тренер потребовал «играть чище». И я играл так чисто, как мог: крови на льду нет – значит, чисто…
Пока одному засранцу из клуба Святого Олафа не вздумалось потягаться со мной. О Ларсе Расмуссене я знал только то, что он самый здоровенный и задиристый игрок в команде противника и у него отпадная старшая сестренка, которая не пропускала ни одного матча.
«Я вертел твою мамочку на своем члене, и вагина у нее все еще ничего», – сказал мне Ларс, глядя прямо в глаза, когда мы разыгрывали шайбу. Это было последнее, что он произнес в тот день. Правда, еще были хрипы, которые он издавал, когда поперхнулся собственной кровью…
«У твоей сестренки, думаю, вагина тоже ничего. Хочешь, я расскажу тебе, как только проверю?» – прошептал я Ларсу, перед тем как нас наконец разняли. На льду после этой игры осталось огромное красное пятно, которое так и не смогли оттереть до следующего матча.
– Вильям, у Ларса сотрясение и травма шеи, – сказала мать следующим утром. Она связалась с его семьей и даже ездила в госпиталь проведать этого выродка. – Парень вообще мог остаться калекой, ударь ты его чуть сильнее. Если это будет продолжаться, то хоккей для тебя закончится.
«Рассказать тебе, на чем он хотел тебя повертеть?» – возразил про себя я, но вслух ничего не сказал. Моя мать слишком добра, чтобы слова вроде этих касались ее ушей. Пусть думает, что это просто беспричинная жестокость…
Меня дисквалифицировали, отстранили от тренировок, хорошенько проехались по ушам, вынесли мозг родителям, обязали пройти курс по управлению гневом и даже предложили проведать в больнице Расмуссена, взывая к моей совести.
Моя совесть была нема и глуха, но к Расмуссену я все-таки заехал, опасаясь окончательно испортить отношения с тренерским составом.
И не зря.
У Ларса в палате сидела его сестра собственной персоной. Я видел ее издалека несколько раз, но еще никогда так близко.
Да, она оказалась не просто симпатичной, а такой, что просто дух захватило: девочка-кошечка с чокером и «хвостом» на макушке, светлые волосы и глаза, синие, как море. Ощущение было такое, будто меня столкнули с обрыва, и теперь я стремительно падаю: сердце где-то в желудке, кишки узлом…
– Посмотри, что ты сделал с ним! – сказала она, резко поднимаясь с кровати, – аж волосы в стороны разлетелись. – Урод!
Я отшатнулся, опасаясь, что девчонка съездит мне по лицу, а загреметь в больницу с ожогами совсем не хотелось.
– Еще шаг, и я сделаю с тобой то же самое, – сказал я.
– Будешь угрожать ей, ублюдок, и я из тебя бургер сделаю, – очнулся Ларс.
Очень смешно было слышать это от парня, чья голова торчала из ортопедического воротника, напоминая огромное мороженое на вафельном рожке.
Девчонка смотрела на меня с таким испугом, словно я уже вынул нож из кармана и приставил к ее горлу. Я пренебрежительно хмыкнул и свалил из палаты.
Какие черти занесли меня сюда? И зачем я сказал ей все то, что сказал? Угрожать девчонкам – такого со мной раньше не случалось… Ее брат – мудила, но она-то тут при чем?
– Эй, – окликнули меня. – Постой!
Я развернулся и увидел сестру Расмуссена, шагающую следом за мной по коридору и одергивающую короткую юбку на бедрах.
– Думаешь, наезжать – это круто?
– Ты первая начала.
– Раз уж на то пошло, первым начал ты, когда врезал Ларсу клюшкой! У всех на глазах!
– Раз уж на то пошло, то первым начал Ларс, когда открыл свой рот. Твой брат – говнюк и просто получил по заслугам.