За собеседников.
Притворщики,
Которым верит простодушный,
Что разумеем мы язык лугов,
И речь лесов,
И лепет облаков воздушный.
Обманщики,
Твердящие в стихах,
Что знаем тайны душ
И разума глубины.
А всё твердим о пустяках,
Превознося свои седины.
И всё ж не стоит так
Себя уничижать.
Мы — зеркала,
Где все отображенья
Чудесно множатся
И, движась и дробясь,
Напоминают каждого из вас.
80-е, вторая половина[10]
Несостоявшаяся поэма
Примечание редакции: из трех глав “Несостоявшейся поэмы” выбрана для публикации, центральная глава.
В творчестве Самойлова послевоенных лет заметно его упорное тяготение к поэме. Известно несколько зачинов, оборванных на полуслове. Но даже и три завершенные поэмы автор вряд ли счел удачными, хотя “Шаги Командорова” включил в начальный, неопубликованный, вариант своего избранного “Равноденствие”. Первой осуществленной, признанной им самим поэмой стала “Чайная” (1956), положившая, как он считал, начало его поэтической зрелости. Притом, опыт “несостоявшихся” поэм был наверняка автору полезен — некоторые их интонации и мотивы потом отозвались в его зрелых сочинениях. Ранние поэмы Самойлова, завершенные и лишь начатые, вошли в сборник “Поэмы”, выпущенный издательством “Время” (М., 2005). Однако не все: была еще одна попытка создать монументальное произведение, скорее, роман в стихах. В свой машинописный переплетенный сборник конца 40-х Самойлов включил довольно обширные поэтические отрывки под заголовком “Из поэмы”.
О кто ты — друг мой или недруг —
Мой дальний отсвет, мой герой,
Рождённый в сокровенных недрах
Ума и памяти игрой?..
Дожди. Глухая непогода.
Небрежной осени мазня.
И ты уже четыре года
Живёшь отдельно от меня.
Вот, руки затолкав в карманы,
Бредёшь сквозь редкие туманы…
Москва сороковых годов
(Или точнее — сорок пятых).
Повсюду явный отпечаток
Дождей и ранних холодов.
На Пушкинском шумит листва,
Пусты скамейки на Никитском.
И в сумраке сыром и мглистом
Всё видится едва-едва:
Изгиб деревьев косолапых,
Мерцающий витрины газ
И возникающий внезапно
Из мглы автомобильный глаз;
И фонарей лучистых венчик
Внутри фарфоровых кругов
Уже невнятен и изменчив
На расстояньи трёх шагов.
Но в белой пелене тумана
Не молкнут шорохи толпы,
Спешат, сбиваясь, силуэты
Среди туманом стёртых черт,
Как мотыльки на венчик света —
На симфонический концерт.
Консерваторский вестибюль
Как будто бы из эха слеплен.
Взойди! стряхни туман! ослепни!
И сразу память распакуй.
Восстанови в затёртом списке
Рояля бешеный оскал.
И гром симфоний, где Мравинский
Оркестр в атаку вёл на зал.
Восстанови — и опечалься,
Спустись душой на чёрный лёд,
Где Софроницкий между пальцев
Серебряную воду льёт.
Сергей слегка ошеломлён
Над ним свершающимся счастьем.
Но ряд голов и ряд колонн
Ему воспоминанье застят:
Вот Пастернак, похожий на
Араба и его коня;
Табун заядлых меломанов
В потёртых, куцых пиджаках,
С исконной пустотой в карманах
И с партитурами в руках.
А это кто там вдалеке?
Ах, Сашка![11] — смесь еврея с Блоком,
О сногсшибательной строке
Мечтающий с туманным оком…
Они целуются:
— Ну как?
— Живём как будто лапутяне.
А ты?
— Меня куда потянет:
Порой на свет, порой на мрак.
Её как хочешь понимай —
Поэзию… хоть днём с свечами…
Она (у Блока помнишь?) — “Май
Жестокий с белыми ночами”…
Они в партере.
Оркестранты.
Большая люстра зажжена.
И вдруг вступает тишина
В консерваторские пространства.
Подходит к пульту дирижёр,
Как голубей вспугнув ладони,
И тишина ещё 6ездонней
Глядит в светящийся собор.
И вдруг, издалека,
труба
Лучом пронизывает своды.
И рушатся глухие воды
Неодолимо, как судьба.
Консерваторские высоты!
Простой, как глыба света, зал,
С твоим порывом в эти годы
Я мысль о Родине связал.
Ведь всё, что ни случалось с нами,
Что нас спасало и вело,
Ещё не ставшее словами,
Быть только музыкой могло!
А дирижёр, достав со дна,
Аккорд терзает властной дланью.
И вот — когда уж нет дыханья.
Опять вступает тишина.
Она звучит дрожащим светом,
И воздухом, слегка нагретым,
Дрожаньем камня на стекле
Переливается во мгле.
И вдруг — как всадники с клинками,
Влетают в песню скрипачи.
Под лебедиными руками
Из светлой арфы бьют ключи.
И в грудь колотят барабаны.
Труба страстям играет сбор.
В тебя впивается губами
Неописуемый простор…
С одной тобой он мог сравниться
Тем ощущеньем, как во сне,
Что вдруг прервётся, не продлится
Любовь, подаренная мне,
Придёт, и с ней пора проститься,
Уйдёт она, как звук, как дрожь…
И ты расплывшиеся лица
Никак в одно не соберёшь.
Сергей хотел: ещё, ещё!
Но, взяв предсмертные высоты,
Звук прерывается.
И кто-то
Его хватает за плечо.
Так вот ты где, жестокий май,
Бессонный май передвоенный,
Раскрытый настежь!
Принимай!
Опять испей напиток пенный!
Узнай опять: её смешок
Слепит и тает, как снежок,
Всё та же искорка, всё та же
Рискованная синева.
И в рамке золотистой пряжи —
Закинутая голова.
Апрель — май 1946[12]
Ода[13]
на приезд бывшего гвардии майора, кавалера отечественных и иностранных орденов и медалей, коему разрешено за особые воинские заслуги ношение погон и регалий,
Слуцкого Бориса Абрамовича
в столицу из Харькова-на-Лопани
Большой пласт творчества Давида Самойлова составлял так называемый “легкий жанр”. Шутка, в том числе и стихотворная, была одной из форм его творческого существования. За многие годы набралось четыре увесистых тома того, что для непосвященных оставалось “за кадром” самойловской поэзии. Сам Самойлов окрестил эту коллекцию, любовно собранную его другом писателем Ю. Абызовым, точным названием “В кругу себя”. Сохранившееся у меня шуточное стихотворение Д. С. связано с возвращением в Москву из армии Бориса Слуцкого осенью 1946 года.
Привет тебе, о Слуцкий наш,
Ты, видно, маху здесь не дашь!
Хотя всего скорее тут
Тебе, как Маху, не дадут.
Наплюй же, Слуцкий, на провал,
Ты злобы женской ярый враг.
Здесь будут горлышки у фляг
(Как Пеца некогда сказал)
Разбиты о штурвал[14].
Пошто весь Харьков вопиёт!
Пошто сей вопль, и рык, и стон[15]:
Ах, Боря Слуцкий, адиёт,
Зачем в Москву уехал он?
Супруга Лейтеса скорбит
По вечерам и по утрам.
Никто ее не ободрит,
Не скажет: “Мать твою едрит,
Не се ль Минервы Росской храм?”
А здесь ликующий Долгин,
М. Львовский, Ксюша и Глазков —
Столпы ямбических вершин,
Освобождаясь от оков,
Кричат подобьем голосков:
“Что ты подрос и крепок стал,
Как синий камень скал”.
(Как Пеца далее сказал.)
Уже с восторга обалдел
Весь детский радиоотдел.
Уже Сережке пить не лень —
Твое здоровье ночь и день:
От финских хладных скал
До пламенной Чукотки,
Тебя припомнив, он икал
За хладной рюмкой водки.
Конец Дон-Жуана[19]
СЦЕНА I
В трактире
Д о н — Ж у а н
(роясь в портфеле)
Едрена мать! Ни пятака!
Загнал штаны. Отдал еврею
Испанский плащ. И тело грею
Одной рубахой. Нет крюка,
Ножа, веревки, яду в чашке,
А все — то письма, то бумажки
Влюбленных дев, развратниц, скряг.
(Читает)
«Смотри в окно — увидишь знак:
«Свеча и крест». Видали знаки!
«Клянусь тебе, что вечно…» Враки!
Нет вечности! «Уехал муж.
Я буду ждать…» Пождешь, кобыла.
«Жуан, забудьте все, что было».
Забыл! «Вас ждет изрядный куш:
Старушка млеет». Млей! А здесь?
«Ты не последний, ты не первый —
Пошел к чертям!» Какая стерва!
«Мы все умеем сказки плесть…»
Поганка, знаю эти штучки!
«Прошу вас, Дон-Жуан, не мучьте
Меня презреньем…» Не беда!
«Увы, наш друг, мы обе плачем
От радости…» К чертям собачьим!
«Жуан, я ваша навсегда».
Нет ни тебя, ни денег! «Милый…»
Все знаю дальше: до могилы
И прочая… «Я вам, синьор,
Готов дать тыщу отступного».
Хоть бы флорин! «Дон Сальвадор
Со шпагой у Фуэнте-Нова
Вас ждет». Там смерть меня ждала,
Но легкомысленна была,
Мне изменяя для другого…
Пятак, пистоль, флорин, туман…
(Входит кабатчик)
К а б а т ч и к
Пять луидоров, Дон-Жуан,
Вы мне должны за две недели,
Вы, кажется, разбогатели?
Д о н — Ж у а н
Увы, милейший, пуст карман.
Еще два дня.
К а б а т ч и к
Там у дверей
Вас некий спрашивал вельможа…
Д о н — Ж у а н
Кто он? Впустить его!
(Входит Мефистофель)
М е ф и с т о ф е л ь
О боже!
Вы пышны, как архиерей!
Д о н — Ж у а н
Синьор! Оставьте эти шутки!
Я не терплю их.
М е ф и с т о ф е л ь
Две минутки!
Я — черт и шутка мне мила.
Ну, как идут у вас дела?
Д о н — Ж у а н
(мрачно)
Все хорошо. Пусты карманы,
Как мой желудок, а живот
Пуст, как карман.
М е ф и с т о ф е л ь
А как живет
Вдова, святая Донна Анна!
Д о н — Ж у а н
Она закрыла мне кредит.
М е ф и с т о ф е л ь
Будь нищ — апостол говорит.
Ступайте, милый, в францисканцы.
Д о н — Ж у а н
Без шуток!
М е ф и с т о ф е л ь
Шутка мне мила.
А впрочем, сядем у стола
И к делу. Мне нужны испанцы,
А вам богатая вдова!
Д о н — Ж у а н
(оживляясь)
Клянусь душой — вы голова,
Проклятье…
М е ф и с т о ф е л ь
Бросим комплименты.
Довольны все мои клиенты.
Вдову на душу. Раз и два.
Д о н — Ж у а н
Так по рукам!
М е ф и с т о ф е л ь
Вдова в Одессе.
Спешите. Поезд ровно в десять.
ЗАНАВЕС
СЦЕНА II
У вдовы. Жуан развалился на кушетке
Д о н — Ж у а н
Мне скучен этот анекдот.
Вот я богат и сыт. Но так ли
Дышалось мне! Как будто в пакле
И грудь, и глотка, и живот.
Сам черт меня не разберет.
И здесь все то ж. Интрижки, вздохи,
Балконы, занавески, блохи
И куча приставных грудей.
Мне надоело у людей.
Я пленник здесь. Я раб комфорта.
И где гитара, где кинжал?
Как хлам закинуты в подвал
И с ними рваная ботфорта…
Но к дьяволу! Как прежде Дант —
Я в ад сойду. Приди, Вергилий!
Пусть плачут на моей могиле,
Пусть мечутся!..
М е ф и с т о ф е л ь
(Внезапно появляясь, одетый евреем)
Ах, комедьянт!
Д о н — Ж у а н
Кто это?
М е ф и с т о ф е л ь
Здесь ли вы, Жуан?
Д о н — Ж у а н
Кто это?
М е ф и с т о ф е л ь
Это мы.
Д о н — Ж у а н
Ужели?
О черт! Вы очень постарели.
И лапсердак… Ах, интриган!
Зачем вы сделались евреем?
М е ф и с т о ф е л ь
(философически)
Бродя по разным эмпиреям
И видя множество людей,
Я понял: черт и иудей
Одно и то же… Но успеем
Об этом вдоволь поболтать…
Д о н — Ж у а н
Я должен прямо вам сказать,
Что вами злостно был проведен.
Ведь баба — в бок ей сто обеден —
Меня с ума свела. Грязна,
Глупа, толста, нежна, она…
Я был свободен, хоть и беден.
М е ф и с т о ф е л ь
Забудем эти пустяки.
Пора пришла. И я за вами
Пришел, как говорится в драме.
Не пробуйте идти в штыки.
Пора. Пора. Рога трубят.
Д о н — Ж у а н
(легкомысленно)
С тобой хоть в бездну.
М е ф и с т о ф е л ь
(потирая руки)
Очень рад.
(Исчезают.)
СЦЕНА III
Ад. Черти и грешники
М е ф и с т о ф е л ь
Вот мы на месте.
Д о н — Ж у а н
Воздух спертый.
(Чертям)
Эй вы! Не мазать мне ботфорты.
Бедняжки! Жарко им в котлах.
А там — кого я вижу. Ах!
Так вот где нынче Донна Анна!
В е л ь з е в у л
(басом)
Подайте мне сюда Жуана.
(Дон-Жуана подводят к нему.)
Грешил?
Д о н — Ж у а н
Грешил.
В е л ь з е в у л
Писал стихи?
Д о н — Ж у а н
Писал.
В е л ь з е в у л
Любил ли Пастернака?
Д о н — Ж у а н
Любил, и очень, но однако…
В е л ь з е в у л
Без оправданий! Есть грехи.
Как формалиста, в вечный пламень.
Д о н — Ж у а н
Я б поболтал охотно с вами
На эту тему. Но, увы,
Меня в огонь послали вы,
И ум мой не вполне свободен.
М е ф и с т о ф е л ь
(подобострастно)
Так как решенье? Годен?
В е л ь з е в у л
Годен.
(Жуана уводят гореть в вечном огне)
ТАНГО ЧЕРТЕЙ
Маленькому чертику понравилась блудница.
О-ля-ля!
Чертик, чертик, в грешницу не должен ты
влюбиться,
О-ля-ля
Маленький, лохматый ухватил ее за талию
так нежно
И танцует танго безмятежно.
Дунь-плюнь, разотри,
Копытцами цок-цок.
Дунь-дунь-дунь-дунь —
Пойдем в лесок-сок.
Маленький чертик, уронил ты сковородку,
О-ля-ля!
Из кастрюли выпустил ты грешную красотку.
О-ля-ля!
Маленький, лохматый ухватил и т. д.
Рог в бок, в потолок,
Копытцами чок-чок.
Из лесу выходит Пан,
Под пеньками мох-мох.
Чертик, чертик бедненький, зачем ты чистишь
рожки?
О-ля-ля!
И блуднице хвостиком обмахиваешь ножки?
О-ля-ля!
Маленький, лохматый ухватил и т. д.
(Вбегает черт)
Ч е р т
Беда! Беда! Жуан в аду
Дебош устроил. Сел в жаровню,
Кричит: «Не так! Поставьте ровно!
Кладите дров, не то уйду!
Побольше масла! Жарьте шибче!
Я знаю, на мои ошибки
В самом аду не хватит дров».
Мы жжем.
В е л ь з е в у л
А он?
Ч е р т
Вполне здоров.
Кричит: «Шпана! Сажайте вилы
Вот в этот бок. Когда любила
Меня мадам де Попурри,
Мне было жарче, черт дери!
Побольше масла, чтоб, как пончик,
Я был поджарен, как гренок,
Был жирен! Больше дров у ног!»
Нам с ним вовеки не покончить.
Влюбил окрестных дам и дев.
Мигает им, рукою машет.
Знакомых встретил, пьет из чаши
Он олово и, захмелев,
Кричит, что хуже пил он зелье,
Что знал и худшие постели…
Мы утомились, не сумев
С ним сладить.
В е л ь з е в у л
Привести Жуана!
(Все это в высшей мере странно!)
(Входит Жуан)
Д о н — Ж у а н
Я здесь. Кто звал меня?
В е л ь з е в у л
До нас
Дошли такого рода слухи:
Что шлюхи все и потаскухи
Тобой совращены. И раз
Ты не сумел в аду с почетом
Вести себя и по подсчетам
Истратил двести кубов дров —
Ступай на землю. Будь здоров.
Д о н — Ж у а н
Прискорбно слышать. Но увы —
Уйду. Меня прогнали вы.
(Чертям)
Эй черти! Дать штаны
с лампасом.
Где плащ? Где шпага? Пистолет?
Где шляпа? Где ботфорты? Нет!
Не те: а эти. По рассказам
Вот так я должен быть одет.
Готово. В путь пора. Синьоры,
Я вновь иду к вам. Где мужья,
Дуэньи, тетки? Вот моя
Со мною шпага. Вновь укоры,
Влюбленья страстные, глаза,
Обманы и монеты за
Уменье лгать.
Теперь не скоро
Я вас увижу, господа.
Прощайте, может, навсегда.
(Уходит)
1938 год
К ОБРАЗУ ДОН-ЖУАНА В ПОЭЗИИ Д. САМОЙЛОВА
«Конец Дон-Жуана» написан в восемнадцатилетнем возрасте. Почти через сорок лет, в 1976 году, появился «Старый Дон-Жуан». Помнил ли сам автор о своем юношеском опыте? Не сомневаюсь. На это есть и указание в самом тексте, где Череп Командора говорит: «Сорок лет в пыли и прахе я валялся в бездорожье». Повторное обращение к одной и той же теме, герою, мотиву для Самойлова отнюдь не исключение, скорее закономерность. Стиховых пар наберется, конечно, гораздо больше, чем поэмных, но и перекличка «Чайной» и «Шагов Командора», «Ближних стран» и «Первой повести», «Снегопада» и «Возвращения» тоже весьма симптоматична. Как будто в разных зеркалах отражаются одни и те же или похожие события и люди. Возвращение к самому себе — предмет особого исследования, если брать поэтическое наследие Д. Самойлова в целом. Здесь, в пояснении к публикации одной из ранних поэм, этот поворот взгляда может быть лишь обозначен как документальный факт и как заявка на его изучение. Случай Дон Жуана наиболее прозрачен, поэтому с него легко начинать.
Юношеская поэма «Конец Дон-Жуана», естественно, еще далека от стилистического совершенства. Здесь и вкрапление фаустианских мотивов (появление Мефистофеля), и торчащие автобиографические ушки, и отзвуки злободневности:
В е л ь з е в у л
Любил ли Пастернака?
Д о н — Ж у а н
Любил, и очень, но однако…
В е л ь з е в у л
Без оправданий! Есть грехи.
Как формалиста, в вечный пламень.
Но — что важно — Дон Жуан, по сюжетному повороту попадающий на тот свет, остается и там нераскаянным грешником: «Я знаю, на мои ошибки в самом аду не хватит дров». Своеобразный стоицизм и отрицание Страшного суда. Тот свет изображен, как этот. Бравый забияка Дон Жуан не только не сникает, не боится и не теряет лица, а вносит смуту в мрачную атмосферу ада, и, не найдя управы на бьющую через край жизненную силу, его высылают обратно на этот свет за «нарушение режима».
Он благополучно старится согласно законам природы и с протестом против этих законов («Старость — ничего нет гаже», «Неужели смерти мало, что ты нас караешь дважды») появляется уже на страницах «Старого Дон-Жуана». Поблекший, грустный, но стоящий на своем: «Ни о чем жалеть не стоит, ни о чем не стоит помнить». Неверие ни в наказание, ни в награду там, где «тьма без времени и воли», по-прежнему при нем, как и у того задорного весельчака и любителя наслаждений сорок лет назад.
Приведу мнение автора о своем персонаже, изложенное в письме к Л. К. Чуковской (июнь-июль 1976 г.):
«О Дон-Жуане Вы правильно судите, соизмеряя его с собой. Но я где-то тоже его соизмеряю с Вами и не в его пользу.
Его старость — расплата за бездуховность, за безделие, за отсутствие творчества и идеализма. Вот как я это понимаю. Он бабник, прагматик — таковы большинство из нас. И за это карает старость. Но это общая идея. А еще есть тип, который мне во многом нравится, — лихой малый, дуэлянт, который Черепа испугался лишь от неожиданности. И который где-то вдруг прозревает: «А скажи мне, Череп, что там — за углом, за поворотом?»
К тому же и ремарки ловко вставлены в стих. Это же удовольствие. Очень прошу Вас быть поснисходительнее к этому человеку. И к автору тоже». Но это еще не все. В рукописных стиховых тетрадях я нашла наброски к «Юному Дон-Жуану», помеченные 1988 годом:
По Кастилии суровой
Едет юный Дон-Жуан,
Полон счастья и надежды
И влюбляется во всех.
В сеньориту молодую,
И в служанку разбитную,
И в крестьянку полевую,
А влюбляться — разве грех.
Он совсем не соблазнитель,
Просто юный человек.
Нескончаемое счастье —
В этом мире пребывать —
Уходить, не возвращаться,
Целовать и забывать.
Едет он, отмечен Богом
И на пекло обречен,
И легендами оболган
И любимыми прощен.
Как видим, круг замкнулся — на восславлении этой, посюсторонней жизни. Ибо другой не дано, да и не надо.
Образ Дон Жуана при всех трех попытках обращения к нему сохраняет у Самойлова свою целостность и единство.