Мне ничуть не жаль, что меня не выбрали, но жаль, что так профанируют свободу выборов и советскую конституцию. Комсорг, подсчитывавший голоса, не любит меня за свободу суждений и отвращение к подхалимствующим. (…)
28. I. (…) Занялся древностью и стихами. К величайшему удивлению Жоржа, увлекся Ксенофонтом и Полибием. Давно уже хотел я заполнить свой пробел в истории и надеюсь успешно это сделать.
Кроме того, принялся за драмы Сенеки. Прочел “Медею”. По правде сказать, скучновато. (…) Впрочем, может быть, что в древности эти недостатки были достоинствами. Во всяком случае длиннейшие монологи утомляют, хоры, не менее длинные, раздражают, диалоги искусственны, движения нет. (…)
Перевожу отрывки из Гюго.
В “Веселом альманахе” принимает участие наш физик Виктор Андреевич. Замечательный человек! Пьяница и неудавшийся талант.
Это придает бодрости моим сотрудникам, которые боятся выражать крайние мысли. Я не за беспощадную критику всего. Я им даже заявил, что если засыпемся, отвечаю за все я. Думаю, что сумею закрутить голову халдеям.
Т.Ц. не ходит, наверное опять больна. А мне так хочется ее видеть!
(…) Она стала еще более недосягаемой и потому еще более желанной для меня.
30. I. (…) Я взял незнакомую книгу незнакомого писателя и хочу составить себе о нем определенное представление. Человек этот — Игорь Северянин. О его сборнике “Громокипящий кубок” и буду писать я сегодня.
(…) Так всегда бывает у больших талантов, в периоды безвременья, реакции, упадка, декадентства. (…) Человек начинает жить только собой, он начинает презирать мир, ему кажется низким человек и бедным его язык. Он изобретает свой язык, свои слова, чтобы изобразить свои чувства. Такими словами изобилуют поэмы Северянина. (…)
Поэт одинок и затравлен, поэтому мы многое можем простить ему, но нельзя не признать его блестящим поэтом и тонким мастером формы. Его “Рондели”, “Nocturno”, “Квадрат квадратов” и многие другие вещи сделаны изумительно. Ими хочется любоваться как маленькими, тонкими и хрупкими фарфоровыми вещицами.
Замолкнули взволнованные губы.
Ушел поэт, страдалец, человек.
Он выпил как громокипящий кубок
Свой пьяный грезами и вдохновенный век.
30. II. (…) Я осмелился поднять голос против самодурства химички. (…) Сообщаю кратко, т. к. хочется спать.
Было классное собрание. Многие высказывались. Решили, что нужно бороться. (…)
У директора. Химичка не явилась. (…) Директор (…) соглашается с моими доводами. Заявляет, что поведение химички исправится. Общественное дело — выиграно. (…)
11. II. Период морального равновесия пришел снова. (…) И главное — я укрепил в себе мои внутренние принципы и чувствую, что твердо следую им. (…)
О, как хорошо быть хорошим! (…)
Мои мысли о будущем, о философии, об истории, о моей любви. Но смысл моих мыслей в словах тонет, и мое задушевное звучит неискренне, когда порой я начинаю говорить. (…)
Но все же я рад, что люблю, что живу, что учусь. Все легко на свете… (…)
6. III. Только что я был на вечере, на еврейском вечере, посвященном столетию со дня рождения Менделе Мойхер-Сфорим. Странные, новые и приятные чувства испытал я. Это был почти единственный раз, когда я почувствовал свой народ и глубокая теплота к нему зародилась в моем сердце.
В сущности у меня нет народа. Дух еврейства чужд, непонятен, далек мне. По убеждениям я — интернационалист, а по духу… тоже. И все же что-то сближает меня с этим народом. И уверен я, что, приключись с ним еще какие-нибудь беды, я не уйду от него и смело приму вместе с моими братьями любое страдание.
И что-то мило мне в этих грустных еврейских песнях и что-то приятное есть в этом особенном еврейском юморе. Я люблю эти молитвы, которые читает по утрам дедушка, эти легенды, которые слышал я в детстве; люблю я и древних седобородых старичков и маленьких, суетливых, хохлатых человечков.
И все-таки далек мне этот народ. Раздольная волжская песня трогает больше мое сердце, чем унылая и надрывная песнь моего народа.
Язык моего народа не мой язык, его дух не мой дух, но его сердце — мое сердце. (…)
25. III. (…) Перелистал страницы дневника. Какая дрянь! Ни одной живой мысли, ни на йоту того, что составляет мое настоящее сердце. Почему это? Неужели я неискренен даже с самим собой? Или, может быть, я просто глуп и пуст, может быть, просто корчу из себя идеальную натуру, оставаясь на деле самым поганым человечком. Кто рассудит это?
Тоска! Тоска! Тоска!
Сегодня ходил с Вовкой Троицким в библиотеку, где работает его мамаша. Познакомился с заведующей этой библиотекой. Замечательная девушка лет восемнадцати! Пишет стихи. Говорил с ней долго на разные литературные темы. Она позволила мне приходить и брать книги. Замечательно!
Вовка пророчит, что я влюблюсь в нее… Не думаю… А, впрочем, кто знает?!
Читаю Ключевского, Гейне, Верхарна, Гончарова и Ромен Роллана сразу. (…)[60]
ОБ АВТОРЕ
Юрий ПавловЖИЗНЕННЫЕ " СЛАБОСТИ" ДАВИДА САМОЙЛОВА
Михаил Пришвин, рассуждая о соотношении образа жизни и творчества, акцент делал на качестве своего поведения как главном условии появления "прочных вещей".
Независимо от Пришвина Лидия Чуковская в письме к Давиду Самойлову от 4–5 марта 1978 года утверждала, что "правильный образ жизни для каждого — свой" ("Знамя", 2003, № 5). Сам Самойлов неоднократно размышлял на данную тему. Он не только отмечал собственную приверженность к удовольствиям, к "физической" жизни, но и считал, что эта "слабость" — единственное условие, позволяющее ему считать себя поэтом (письмо Л.Чуковской от середины августа 1979 года // "Знамя", 2003, № 6).
Михаил Пришвин, рассуждая о соотношении образа жизни и творчества, акцент делал на качестве своего поведения как главном условии появления "прочных вещей". Независимо от Пришвина Лидия Чуковская в письме к Давиду Самойлову от 4–5 марта 1978 года утверждала, что "правильный образ жизни для каждого — свой" ("Знамя", 2003, № 5). Сам Самойлов неоднократно размышлял на данную тему. Он не только отмечал собственную приверженность к удовольствиям, к "физической" жизни, но и считал, что эта "слабость" — единственное условие, позволяющее ему считать себя поэтом (письмо Л.Чуковской // "Знамя", 2003, № 6).
О том, что данная мысль не случайная, не проходная для Самойлова, свидетельствуют и другие его высказывания. Например, 5 сентября 1988 года он записал в дневнике: "Непостижимым образом недостатки поэтов переходят в достоинство их стиха — раболепство Державина, расхристанность Есенина, сдвинутость Бродского". (Здесь и далее в статье поденные записи и дневники поэта цитируются по книге: Самойлов Д. Поденные записи: В 2 т. — М., 2002).
Итак, нас будет интересовать жизнь Давида Самойлова, точнее, "слабости", которые он признавал и не признавал.
"Евреи, выпьем скорее!" Этот тост Михаила Светлова, обращённый к Давиду Самойлову и Борису Грибанову, друзьям нравился. А еще больше им нравилось пить… В Коктейль-холле, в ресторане ЦДЛ, "Арарате" и многих других местах.
В мемуарах Б.Грибанова "И память-снег летит и пасть не может" о пьянстве говорится, пожалуй, чаще, чем о чём-либо. Причиной тому — страсть к алкоголю и Д.Самойлова (главного героя воспоминаний), и его окружения. И если Б.Грибанов об этой страсти своих друзей говорит как о норме поведения или даже достоинстве, то А.Немзер, автор послесловия к книге Д.Самойлова "Поэмы", данную тему применительно к герою своей статьи обходит стороной. Пьянство же вообще А.Немзер оценивает негативно, как, прежде всего, национально-русское явление.
Известно, что поводом к написанию поэмы Д.Самойлова "Канделябры" явилась дискуссия "Классика и мы". А.Немзер, как свидетель событий, в комментариях к поэме сообщает: "Наряду с самой обстановкой собрания в ЦДЛ, где по всегдашнему обычаю, независимо от идеологических поворотов, витал тяжёлый хмельной дух, верно примеченный в "Канделябрах" М.С. Харитоновым…" Критик понятно почему прошёл мимо, не заметил самого главного в высказывании Марка Харитонова, того, что делает неубедительной ссылку Немзера на него. Приведу эту часть суждения писателя, выделив главное: "Я читал её (поэму "Канделябры". — Ю.П.) первый раз в состоянии сильного подпития, и мне показалось, что она именно об этом состоянии…"
Хмельной дух, как явствует из поэмы, исходит от "чёрных поэтов", так первоначально назвал своё произведение Д.Самойлов. А прототипами этих поэтов и непоэтов, по версии Давида Самойлова, были Ст. Куняев, В.Кожинов, П.Палиевский и другие "черносотенцы". Интересно, что в поденных записях и дневнике Самойлова названные и неназванные участники дискуссии — представители "русской партии" — пьяными в период с 1960-го по 1990-й годы не упоминаются вообще. Один раз встречается "полупьяный Куняев" (18 ноября 1968 г.), а о Кожинове в данном контексте сказано следующее: "Неожиданно, спьяну, из ЦДЛ попал к Кожинову" (1 марта 1971 г.).
В подённых записях Д.Самойлова в этой связи называются авторы официозного и леволиберального направлений. Вот только некоторые из них: "С Тоомом дали большой загул" (28 ноября 1960 г.); "Вечером с В.Некрасовым, Изей, Лёлей Волынским, Сашей Лебедевым ужинали в ЦДЛ. Потом поехали к Жене Герасимову на рождение. Сильно пили, читали стихи" (5 ноября 1962 г.); "Пьяный старик Антокольский" (28 января 1963 г.); "Пьяный Наровчатов" (6 февраля 1963 г.); "Меня с Винокуровым встретила пьяная Белла. Заставила (??? — Ю.П.) нас ехать к ней, покупать (? — Ю.П.) водку и пить (??? — Ю.П.). <…> Даже стихи она читала вяло и всё рвалась пить" (12 января 1963 г.); "Он (М.Светлов. — Ю.П.) очень худ, небрит, пьян. Таков он всегда" (28 апреля 1963 г.); "Хмельные (Самойлов и Малдонис. — Ю.П.) отправились к Межелайтису допивать" (28 апреля 1963 г.); "День в тумане с Межелайтисом.