Стихи — страница 4 из 27

граничит с нищетою.

И это их сердца не устает глодать,

И злобу, как нарыв, они влачат с собою —

Злость молчаливую, умеющую лгать.

Их простодушие в себе скрывает ярость:

Лучится ненависть в их ледяных зрачках;

Клокочет тайный гнев, что молодость и старость

Страданья полные, скопили в их сердцах.

Барыш грошовый им так люб, они так жадны;

Бессильные трудом завоевать успех,

Они сгибаются под скаредностью смрадной;

Их ум неясен, слаб, он мелочен у всех,

И не постичь ему явлений грандиозных,

И мнится: никогда их омраченный взор

Не подымался ввысь, к огням закатов грозных,

Багряным озером пролившихся в простор.

4

Но дни лихих кермесс они встречают пиром,

Все, даже скареды. Их сыновья идут

Туда охотиться за самками. И жиром

Пропитанный обед, приправы грузных блюд

Солят гортани им, напиться призывая.

Толкутся в кабачках, кричат наперебой,

Дерутся, челюсти и скулы сокрушая

Крестьянам ближних сел, которые порой

Влепляют поцелуй иной красотке местной,

Имущество других стараясь утащить.

Все, что прикоплено, пригоршней полновесной

Швыряют, чтоб пьянчуг на славу угостить.

И те, чья голова покрепче, горделиво,

С осанкой королей, глотают разом жбан —

Один, другой, еще! — клубящегося пива.

Им в лица бьет огонь, вокруг густой туман.

Глаза кровавые и рот, блестящий салом,

Сверкают, словно медь, во мраке от луча. —

Пылает. оргия. На тротуаре впалом

Кипит и пенится горячая моча.

Валятся пьяницы, споткнувшись вдруг о кочку;

Другие вдаль бредут, стараясь не упасть.

И праздничный припев горланят в одиночку,

Смолкая, чтоб икнуть иль выблеваться всласть.

Оравы крикунов сбиваются кружками

На главной площади, и парни к девкам льнут,

Облапливают их, в них тычась животами,

Им шеи жирные звериной лаской жгут,

И те брыкаются, свирепо отбиваясь.

В домах же, где висит у низких потолков

Угрюмый, серый чад, где пот, распространяясь

Тяжелым запахом от грязных тюфяков,

Осел испариной на стеклах и кувшинах, —

Там пар танцующих толчется тесный ряд

Вдоль расписных столов и шатких лавок длинных,

И стены, кажется, от топота трещат.

Там пьянство, яростней и исступленней вдвое,

Топочет, вопиет и буйствует сквозь вой

Петушьих, тонких флейт и хриплый стон гобоя.

Подростки щуплые, пуская дым густой,

Старухи в чепчиках, детины в синих блузах —

Все скачут, мечутся в безумной плясовой,

Икают. Каждый миг рои пьянчуг кургузых,

Сейчас ввалившихся, вступают в грузный строй

Кадрили, что точь-в-точь напоминает драку,

И вот тогда всего отчаянней орут,

И каждый каждого пинает, как собаку,

В готовности поднять на самых близких кнут.

Безумствует оркестр, нестройный шум удвоя

И воплями покрыв ревущий гомон ссор;

Танцуют бешено, без лада и без строя;

Там — попритихли, пьют, глуша вином задор.

И тут же женщины пьянеют, горячатся,

Жестокий плотский хмель им зажигает кровь,

И в этой буре тел, что вьются и клубятся,

Желанья пенятся, и видно вновь и вновь,

Как парни с девками, сшибаясь, наступая,

Обороняясь, мчат свой исступленный пляс,

Кричат, беснуются, толкаясь и пылая,

Мертвецки пьяные, валятся и подчас

Переплетаются какой-то дикой пряжей

И, с пеною у губ, упорною рукой

Свирепо платья мнут и потрошат корсажи.

И парни, озверев, так поддают спиной,

Так бедра прыгают у девушек, что мнится:

Здесь свального греха вздымаются огни.

5

Пред тем как солнца жар багряно разгорится,

Спугнув туман, что встал в предутренней тени,

В берлогах, в погребах уже стихает пьянство.

Кермесса кончилась, опав и ослабев;

Толпа домой идет и в глубине пространства

Скрывается, рыча звериный свой напев.

За нею старики, струей пивного пота

Одежду грязную и руки омочив,

Шатаясь, чуть бредут — сковала их дремота —

На фермы, скрытые в широком море нив.

Но в бархатистых мхах оврагов потаенных,

В густой траве лугов, где блеск росы осел,

Им слышен странный шум, звук вздохов приглушенных —

То захлебнулась страсть на алом пире тел.

Кусты как бы зверьми возящимися полны.

Там случка черная мятется в мягких льнах,

В пушистом клевере, клубящемся как волны;

Стон страсти зыблется на зреющих полях,

И хриплым звукам спазм псы хором отвечают.

О жарких юных днях мечтают старики.

И те же звуки их у самых ферм встречают:

В хлеву, где возятся испуганно телки,

Где спит коровница на пышной куче сена,

Там для случайных пар уютный уголок,

Там те ж объятия и тех же вздохов пена,

И та же страсть, пока не заблестит восток.

Лишь солнце развернет своих лучей кустарник

И ядрами огня проломит кругозор —

Ржет яро жеребец проснувшийся; свинарник

Шатают кабаны, толкаясь о запор,

Как охмеленные разгулом ночи пьяным.

Помчались петушки, алея гребешком,

И утро все звенит их голосом стеклянным.

И стая жеребят брыкается кругом.

Дерущиеся псы льнут к сукам непокорным;

И грузные быки, взметая пыль хвостом,

Коров преследуют свирепо и упорно.

Тогда, сожженные желаньем и вином,

Кровь чуя пьяную в сердцах, в висках горящих,

С гортанью, сдавленной тугой рукой страстей,

Нашаря в темноте стан жен своих храпящих,

Они, те старики, опять плодят детей.

Перевод Г. Шенгели

Из книги «Монахи»(1886)

Дикий монах

Бывают и теперь монахи, что — порой

Нам кажется — пришли из древней тьмы лесной.

Как будто в сумрачных изваяны гранитах,

Они всегда живут в монастырях забытых.

Полночный ужас чащ смолистых и густых

Таинственно гудит в их душах грозовых,

По ветру треплются их бороды, как серый

Ольшаник, а глаза — что ключ на дне пещеры,

И в складках длинных ряс, как будто в складках мглы,

Похожи их тела на выступы скалы.

Они одни хранят в мельканьях жизни новой

Величье дикости своей средневековой;

Лишь страхом адских кар смутиться может вдруг

Железной купиной щетинящийся дух;

Им внятен только бог, что в ярости предвечной

Греховный создал мир для казни бесконечной,

Распятый Иисус, ужасный полутруп,

С застывшей скорбью глаз, кровавой пеной губ

И смертной мукою сведенными ногами, —

Как он немецкими прославлен мастерами, —

Великомучеников облики святых,

Когда на медленном огне пытают их,

Да на песке арен терзаемые девы,

Которым лижут львы распоротое чрево,

Да тот, кто взял свой хлеб, но, о грехах скорбя,

Не ест и голодом в ночи казнит себя.

И отживут они в монастырях забытых,

Как будто в сумрачных изваяны гранитах.

Перевод Н. Рыковой

Из книги «У обочин дороги»(1882–1894)

Артвельде[6]

Смерть величавая из глубины органа

Под свод готический возносит до высот

Вождя фламандского, чье имя каждый год

В день поминания горит из-под тумана.

Кровавой чередой прошли над ним века,

Но в битвах и резне, в отчаянье восстанья

Народ хранит о нем священные преданья, —

Течет в вечерний час рассказ у камелька…

Низвергнув королей, он их топтал ногами.

Доверчиво к нему стекаясь без конца,

Вручал ему народ и руки и сердца,

И бушевало в нем стихий народных пламя,

Он знал и помыслы и душу знал народа,

И он провидел бунт, что в будущем блеснет

Как факел огненный; и рук могучий взлет

В грядущем предвещал желанную свободу.

Творил он чудеса — легенды в мире прозы, —

Преграды все ломал, в борьбе добра и зла,

Покуда в саван смерть его не облекла,

И мрак окутал лоб, где вспыхивали грозы.

Он пал в вечерний час, предательски убитый…

А в городе народ восстал в вечерний час.

Перевод Б. Томашевского

Часы

Ночью, в молчании черном, где тени бесшумные бродят, —

Стук костыля, деревянной ноги.

Это по лестнице времени всходят и сходят

Часы, это их шаги!

Вокруг устарелых эмблем и наивных узоров

Цифр под стеклом утомительный ряд.

О, луны угрюмых, пустых коридоров:

Часы и их взгляд!

Деревянный киоск роковых откровений,

Взвизги напилка, и стук молотков,

И младенческий лепет мгновений, —

Часы и их зов!

Гроба, что повешены всюду на стены,

Склепы цепей и скелетов стальных,

Где кости стучат, возвещая нам числа и смены…

Часы и весь ужас их!

Часы!

Неутомимы, бессонны,

Вы стучите ногами служанок в больших башмаках,

Вы скользите шагами больничных сиделок.

Напрасно вас молит мой голос смущенный.