и хромово-жёлтый ирис синий, кислород
особенно, и льдины Мер-де-глас есть,
и белые медведи есть на льдине, с персональными
номерами на шкурах, приговорённые к своей жизни,
и пикирование зимородка в сине-замёрзший
мартовский ручей, если ручьи есть,
если кислород в ручьях есть, если кислород,
особенно, есть, особенно там, где цикад
гласная «и» есть, особенно там, где небо
цикорием как синька, растворённая в воде,
есть, хромово-жёлтое солнце есть, кислород
особенно, наверняка он есть, наверняка
будет он у нас, кислород, которым мы
будем дышать, будет, огнеглазка, огневая крона будет,
и небесная душа озера, огороженная бухта
с тростником будет, ибис будет,
и порывы души, внесённые ветром в облака,
будут, как кислородные водовороты в Стиксе,
и до дрожи, в пейзаже мудрости, свеча во льду,
идентичная свету, и до дрожи в свече,
во льду – Ничто, олицетворённое, проникновенное,
как твой взгляд сквозь дождь, этот шуршащий,
стилизующий себя под жизнь моросящий дождик,
в котором четырнадцать кристаллических решёток, семь
кристаллических систем, твой взгляд, как в моём,
и Икар, Икар беспомощный есть,
Икар, облечённый в расплавившиеся крылья из
воска есть, бледный как труп
в штатском, есть, Икар в самом низу, где
голуби есть, сновидцы, куклы
есть, волосы сновидцев с оторванными
клоками раков, кожа кукол с иголками
в складках платья, плесень загадки есть, и улыбка
есть, и дети Икара, белые, как агнцы
сквозь серый свет, наверняка дети будут, наверняка
мы будем, и кислород у распятия кислорода,
как изморозь мы будем, как ветер мы будем,
как радужная оболочка радуги мы будем в искристом
блеске полуденницы-ледянки, траве тундры, как крошки
мы будем, такие крохи, как пыльца в торфе,
как крошечный вирус в теле, как водяная чума, вероятно,
как белый клевер, как мышиный горошек, как ромашка,
сосланная в снова утерянный рай, но тьма, она
белая, говорят дети, райская тьма белая,
но не такого рода белая, каким гроб бывает
белый, если вообще гробы есть, и не такого рода
она белая, как молоко белое, есть, белое это
белое, говорят дети, тьма белая, но не того
рода белая, каким бывает Белое, если оно есть,
если фруктовые деревья есть, так бело вы цветёте,
тьма же белее настолько, что глаза тают
июньские ночи есть, июньские ночи есть,
небо наконец как будто поднято до небесных
высот и одновременно так нежно спускается, как будто
сны можно увидеть, прежде чем приснятся, пространство
в обмороке, насыщено белизной, безурочный
звук росы и насекомых, и никто в это
летящее лето, никто не осознаёт, что
осень есть, послевкусие и размышление
есть, только головокружительные ряды этих
неутомимых ультразвуков есть и нефритовое
ухо летучей мыши, обращённое к тикающему мареву,
никогда не было склонение земного шара так чудесно,
никогда цинковые белила ночи такими белыми,
так беззащитно растворёнными, нежно
ионизированными белыми, и границы незримого
чуть ли не осязаемыми, июнь, июнь, твои лестницы
Иакова есть, твоё спящее животное и его сновидения
есть, витание галактического зародыша между
Землёй такой земной и Небом таким небесным,
тихая юдоль печали, такая тихая, и плач всё
опускается, всё ниже, как грунтовые воды опять
в землю, Земля, Земля в своём беге вокруг
Солнца есть, Земля в своём движении
гружённая жасмином, ясписом и железом,
с железным занавесом, знамениями и ликованием,
с поцелуем Иуды, на всякий случай, и гневом девственниц
на улицах, Иисус из соли, с тенью дерева жакаранда
над рекой, с охотничьими соколами, истребителями,
и с январём в сердце, с Фонтаном Радости
Якопо делла Кверча в Сиене и с июлем, тяжёлым,
как бомба, с отечественными мозгами, пороками сердца
и трясункой, и земляникой, и с корнями
железного дерева в усталой земле
Земля, которую воспевает Джаядева[42] в своей
мистической поэме XII века, земля с береговой
линией сознания синей, и с гнёздами, где
серая цапля есть, с её в свод неба спиной, или малая
выпь есть, загадочная и пугливая, или ночная
цапля кваква, или малая белая цапля, чепура-нужда,
и размах крыла у лесной завирушки, журавля
и голубя, и Земля есть с Джаланхаром, Джабалпуром и
Девой Марией, Ютунхеймом и юрским периодом
есть, с рекой Жаброн и слоном Джамбо, Джокьякарта
есть, со снежными бурями, с дымянкой есть, с водными
массами, с материковой массой, с землетрясением есть,
с Юденбургом, Йоханнесбургом, с Иерусалимом Иерусалима,
Атомная бомба есть,
Хиросима, 6
августа 1945
Нагасаки, 9
августа 1945
140 000 погибших и
пострадавших в Хиросиме
около 60 000
погибших и
пострадавших в Нагасаки
цифры, оцепенело
стоящие в какое-нибудь
обычное лето
с тех пор как пострадавшие
умерли, сперва многие,
потом большая часть, меньшая, но
все, наконец дети
жертв, мертво
рождённые, умирающие,
многие, сперва
некоторые,
потом все, я стою
в своей кухне и чищу
картошку, вода
течёт из крана и
перекрывает голоса
детей в саду,
дети кричат и
перекрывают почти
голоса птиц в
деревьях, птицы
поют и перекрывают
почти шелест
листьев на ветру;
шелест листьев
почти перекрывает
тишиной небо,
небо светится,
и свет почти,
с тех пор как
он стал немного
похожим на свечение
атомной бомбы
любовь есть, любовь есть,
так самозабвенно твоя рука лежит в моей, как
что-то юное, и невозможно помнить смерть,
невозможно помнить как какую-то неотъемлемую
жизнь, как химическое движение, начиная от
гребневика до сизого голубя, всё,
теряясь, исчезает, невозможно помнить, что
толпы там и здесь находящихся лишённых корней
людей, домашних животных и собак исчезнут,
томаты, оливы исчезнут, смуглые женщины,
собирающие их, увянув, исчезнут,
в то время как почва пылится от тошноты, в прах
цветы и ягоды, а с кустов каперсов никогда
не соберут бутоны, не замаринуют и не съедят,
но до того, как они исчезнут, до того, как мы исчезнем,
однажды вечером мы будем сидеть за столом,
на котором немного хлеба, пара рыбин без язв и вода,
которая хитрым образом была превращена в воду, вдруг
одна из исторических военных троп проходит прямо
через комнату, слишком близко, ты встаёшь, границы,
границы есть, дороги, забвение
повсюду, но твоё укрытие не становится ближе,
смотри, Луна освещена слишком ярко, Большой Катафалк
возвращается пустым, каким и приехал, покойники
хотят ехать, больные хотят ехать, измученные
бледные солдаты, похожие на Нарцисса, хотят
ехать, ты удивительным образом едешь всё время
по кругу, и лишь когда они умрут, останавливаешься в
огороде, которым в течение многих столетий никто
не занимался, прислушиваешься к высохшему
источнику, может быть где-нибудь в Карелии, и
думая о словах как о хромосомах, химерах и
неудавшихся плодах любви,
ты сдираешь кору с дерева и ешь её,
где-то я вдруг появилась на свет,
в каком-то невыразительном доме, когда
кричишь, стены раздвигаются и
сад, в котором люди пропадают,
вычищен до блеска улитками, купаешься
рывками, как птица, и когда земля
съедена и стебли ревеня впервые
вянут, лето расступается
и город, в котором пропадают, мед —
ленный и чёрный, идёшь по
улицам, идёшь, как другие, что не
говоря ни слова, проходя мимо, пинают
легонько каменную стену на площади, когда путь
заучен, живуче расступаются
дома, и возвышенность растягивается,
ворча и всевластно и, скорее всего,
незримо, где-то дикое абрикосовое
дерево стоит минуточку тихо и
цветёт, но за совершенно тонким
покровом распростёртых веток,
прежде чем всё же продолжить
фрагмент весны, вечер
того рода, когда улицы почти
в синеву выходят, но никто
не двигается, уличная пыль напоминает
об уличной пыли там, где большинство
было расстреляно и тишина волочится
по камням, но ничего не происходит,
где-то что-то падает с полки,
хотя никто к ней не прикасался,
может быть, как раз когда моя бабушка
стоит на кухне, где она всегда стояла,
и варит абрикосовую кашу,
я знаю, она умерла, но аромат
такой густой, что чувствующее его
тело само становится фруктом, и пока
фрукт развешивается на ближайшее
дерево, пусть это будет берёза с
серёжками и никогда не с абрикосами,
ещё прежде слышится выстрел, прежде
чем сразу после, и он прозвучал как
дверь, которая ещё стоит, хотя дома уже нет
водородная бомба есть