и вот на обратном пути
я остановилась на том же утёсе
днями сидела
и писала как вот пишу сейчас
о смерти – всей
через которую всякому
поневоле надо пройти
на протяжении жизни
проснувшись я увидела
ничего не произошло
лист бумаги как прежде пуст
но дышала я ровно-ровно
Одинокое это дело – о смертном часе
думать в декабре
с саваном облаков
вокруг его дома
в парке какой-то грозный
свет под деревьями
умершие всех мастей
по городу шествуют
один – с рыбой
которую он беспомощно
оплакивает
слезами рыбака
другой – с подбитой птицей
и он бедную
у самого сердца несёт
у своего мёртвого сердца
третий со словом
потерявшим суть
из тех брошенных слов
какие тело стряхивает с себя
тело чья кровь
отливает от мозга
тело чьё сердце
холодно как нож
зажатые
меж звёзд
кричим мы из
мрака гроба
слова умирают
на наших губах
тело это животное
животное должно умереть
в дикой скорби
вспоминаю я вдруг
райский сад
открытую рану могилы
садовую лейку из цинка
ведёрко и грабли за надгробием
и осенний шум скворцов
летящих ливнем сквозь воздух
под шорох их крыльев мир
умерших и мир не-умерших
встречаются – в утешении
великой безутешности
напиши о смерти
опиши в стихотворении
как ты ощущаешь
смерть
перед лицом смерти
я как зверь
и зверь может умереть
но написать ничего не может
попытайся написать
стихотворение о смерти
есть ли у смерти смысл
какой
сейчас когда яблоки
падают так далеко от
древа познания
что их не
ради их сладости едят
не ради голода
но – устало – из жадности —
сейчас смертный час одинок
сейчас когда яблоки на
муляжи яблок похожи
на идеальные яблоки
без пятнышка
сейчас когда червь гложет
какое угодно дитя
но не человеческое —
смертный час вытеснен
возьми его за руку
дай ему яблоко
отведи его к его могиле
и откуси от яблока первым
станцуй на его могиле
доверься мудрости
напитайся пеленой мрака
что неотделима от света солнца
слова ведь мрут как мухи
их трупики везде сметают
с листа белой бумаги
дайте грязи немного места
новорождённый он как
неземное существо
что становится на человека
похожим лишь когда его
настигнут болезни
дайте нам место для того чтобы
смертную форму бес —
смертия мы полюбили
как бездна земная вздымает воду
чтоб не иссяк источник
смерть поднимает живущих
чтоб им из источника пить
Долина бабочек: реквием(Sommerfugledalen, 1991)
Летуньи лета – пух планеты милой,
пигменты с тёплого лица земли:
фосфорно-, жёлто-, охро-, краснокрылый
и золотой – в химической пыли.
Но вдруг мерцанье крыл – развоплощённой —
лишь мнимой видимости миг-фотон?
Иль молнией, во времени смещённой,
разбитый – детства – пёстрый летний сон?
Нет, ангел-свет смешал цвета́ – вот он,
то Мнемозина вдруг, то Многоглазка,
то Ленточник, то парус-Махаон,
гляжу на них – и смутный смысл со мной,
как лёгкий пух, покрытый дымкой-сказкой,
в долине Брайчина в полдневный зной.
В долине Брайчина в полдневный зной,
где память в крошево смешалась, в тени
с частицами и света и растений,
всё превращая в аромат земной,
листаю жизнь и возвращаюсь смело
в крапиву – в царство детства и свободы,
где пре-божествен уголок природы
и цело всё, что прежде улетело,
там Адмирал, пока что с ним и в нём
обжорой-гусеницей лист весенний
не превратится в то, что мы зовём
ум, – бабочкой он нам из сна могилы
багрец добудет, жизнь! Сны откровений
из мрачных недр подземных взмоют с силой.
Из мрачных нор подземных взмыло с силой,
где первый выводок подвальной тьмы,
жестокое, что скрыли б мы, всё сгнило
(во мраке подсознанья скрыли б мы!),
встаёт Морфей, и голова, и зраки,
всё наизнанку выворотив в грязь,
смотри, как просто падать в полумраке
в пепельно-серый, с богом слившись, снясь.
Капустница, что в Вайле к нам пришла,
душа-беглянка, ты нарисовала
все мимолётности на зеркале крыла,
зачем ты здесь, где мрак встаёт стеной?
Что за печаль моя томит устало
кустарник горный – аромат земной?
Кустарник горный – аромат земной, —
цветёт, скрывая корни в перегное,
в тени, где спутанно-мохнато-злое
без-ум-ие, как лабиринт иной, —
не так ли бабочка – порханьем крылий
скрывает тельце злых несовпадений,
цветок в полёте – нет же, вихрь видений,
сменяющих друг друга без усилий,
вот Бражник, Шелкопряд, Геометрида[45], Совка,
цветных рисунков сонм уносит в ветре
загадку явленную, скрывши ловко,
что все надежды жить душе-землянке
в потустороннем – лишь печаль симметрий,
Павлиний Глаз, и Адмирал, и Голубянка.
Павлиний Глаз, и Адмирал, и Голубянка
в периодической системе цвета
несут как диадему спозаранку —
нектар им в помощь! – капельку-планету
и в беззаботных плясках колорита —
багрец, лаванда, бурый уголь встык
там залегают, где печаль сокрыта,
на чистой радости хоть краткий миг,
но могут ли своими хоботками
мир – красочный альбом – не пить веками
так же легко, как нежности полёт,
пока любви живёт тончайший след,
где красота и страх – одни в пути,
вот Траурница – на тебе, лети!
Вот Траурница – на тебе, лети!
казалось, райский сад цвёл рядом, или
он утонул в ничто, в небытии,
в слова, что раньше заклинаньем были,
и на неверные распался пятна:
Червонец Огненный, Люцина, Арлекин, —
чьё слово только – и свет дня обратно
преобразится в лунный свет долин,
крыжовник там растёт и тёрн как знанье:
какое б слово ты теперь ни съел,
жизнь станет лёгкой, как воспоминанье,
и, видно, мне теперь глазеть вакханкой
на всё, что белый Арлекин успел
из рукава достать для нас обманкой.
Но сам себя вселенский шут обманкой
достал из рукава, где сонм миров и глаз,
где боги лают, тешась перебранкой,
игрою случая считая нас,
мне Скаген вспомнился, и в том эоне
Лесные Голубянки словно в бой
клочками неба вспархивали в гоне,
рифмуясь с бухтой скорби голубой,
а мы, в песок зарывшиеся смело,
из множества теперь мы парой стали,
с земли, переплетясь частями тела, —
смесь моря с небом, – мы в полёте… и —
два человека, что друг другу дали
жизнь, чтобы ей – не быть в небытии.
Жизнь, чтобы ей – не быть в небытии?
Что, если в сотворённом нами можем
себя, скачок природы, видеть и —
потерянные изначально, в божьем,
в любви, в мельчайшем проблеске, найти
в блаженстве от участия в бесцельном
процессе – образ человечества, взойти
травой, могильной пусть, о, неужель нам
с Павлиноглазкой Атлас жизнь не славить?
Чьи крылья больше атласа земли,
напоминающего паутину-память,
умерших мы целуем в воскресенье,
вкус поцелуя, он – не смерти ли?
Кто с ними подарил свиданье, бденье?
Кто с ними подарил свиданье, бденье?
Не мой ли мозг, невзрачный сам и серый,
пылать повелевает цвету, где не
прекрасных бабочек я видела – химеры.
Я видела взрыв паприки – Аврору[46],
сиянье серой перечной саванны,
и птиц из Африки, полёт их скорый
на север в край зимы обетованной.
Я видела Геометрид, края
их чёрных контуров как серп небесный,
на крыльях мира тающих, горя.