Лопата археолога
вскрывает
пустующие с давних пор жилища,
столь странные свидетельства укладов
той жизни, жить которой никому
сегодня даже не пришло б на ум,
находки, что тут говорить,
которыми он доказал:
счастливчик!
У знания есть собственные цели,
догадка же всегда
куда забавнее, чем знанье.
Да, мы конечно знаем, Человек
от страха ли, а может от любви,
всегда своих хоронит мертвецов.
Что все напасти, мучавшие город,
потоки извергавшихся вулканов,
вода разбушевавшейся реки
или пришельцев полчища,
что жаждали рабов и славы
так очевидны,
и мы уверены, что только
возведя себе дворцы,
правители их
присытившись развратом,
изнеженные лестью,
должно быть, и позевывали часто.
Но разве распознать по ядрам зерен
голодный год?
Исчезнувшие серии монет
свидетельствуют разве о
какой-нибудь глобальной катастрофе?
Быть может. Может быть.
Все статуи и фрески
лишь намекнут на то, чему
когда-то поклонялись предки,
но никогда на то,
что заставляло их краснеть
и пожимать плечами.
Поэты нам поведали легенды,
но сами от кого узнали их?
Мы в тупике.
А норманны, заслышав гром грозы,
действительно ли верили, что
слышат молот Тора?
Нет. Я бы сказал: бьюсь об заклад,
всегда все люди уживались с мифом,
считая его просто небылицей,
единственной заботою их было —
найти причину, ту, чтоб оправдала необходимость ритуальных действий.
Ведь только в ритуалах мы способны преодолеть все странности свои
и целостность в итоге обретаем.
Не все из них, конечно,
нам по нраву:
иные вызывают омерзенье.
Нет ничего Распятому противней, чем
в его же честь
устроенная бойня.
КОДА:[199]
Из археологии одну,
по крайней мере, извлечем мораль,
а именно, что все
учебники нам лгут.
Тому, что мы Историей зовем,
на самом деле, вовсе нечем хвастать,
лишь порождение
всего дурного в нас —
лишь наша доброта в веках пребудет.
Август 1973
From Archaeology
one moral, at least, may be
drawn,
to wit, that all
our school text-books lie.
What they call History
is nothing to vaunt of,
being made, as it is,
by the criminal in us:
goodness is timeless.
August 1973
АВГУСТ 1968[200]
Людоед творит, похоже,
То, что Человек не может,
Одного не одолеть —
Связной речью овладеть,
По истерзанной долине,
По слезам и мертвечине
Он, ступая руки в боки,
Льет беcсмыслицы потоки.
Сентябрь 1968
ПАМЯТИ У. Б. ЙЕЙТСА[201](умершего в январе 1939 года)
I
Он растворился в смерти, как в зиме,
Замерз ручей, пусты аэропорты,
Неразличимы были статуи под снегом,
У гибнущего дня во рту тонула ртуть,
О, всем согласно измерительным приборам,
День его смерти был и холоден, и мрачен.
Вдали от мучавшей его болезни
Бежали волки через лес вечнозеленый,
Крестьянская речушка превзмогла соблазн нарядной набережной;
И языки скорбящих о поэте
Смерть отделили от его стихов.
Но для него то был последний, как и сам он, день,
День медсестер и слухов;
Переферии тела подняли мятеж,
На площадях сознанья было пусто,
И в пригороды вторглась тишина,
Остановились токи чувств:
Он стал одним из почитателей своих.
Теперь рассеян он по сотне городов
И отдан незнакомым ощущеньям,
Чтоб счастье обрести в иных лесах,
И быть наказаным по коду чести чужеземцев.
Слова умершего
Теперь воплощены в наитие живущих.
Но в шуме и значительности Завтра,
Где в залах Биржи брокеры ревут, как звери,
Где бедняки так свыклись со страданьем,
И каждый, в клетке самого себя, почти уверен в собственной свободе,
Об этом дне припомнит тысяча-другая,
Как чем-то необычный в жизни день.
О, всем согласно измерительным приборам,
День его смерти был и холоден, и мрачен.
II
Ты глуп был, как и мы: все пережил твой дар;
Богатых прихожанок, физический распад,
Себя; Ирландия, сошедшая с ума, тебя низвергла в стихотворство.
Теперь в Ирландии погода и безумие ее все те же,
С поэзией в порядке все: она пребудет
В долинах своих слов, куда чиновники
не вздумают совать свой нос; она течет на юг
От пастбищ одиночества, где заняты все горем,
В сырые города, которым верим, умирая; она переживет
возникновения источник — рот.
III
Прими, Земля, достойно гостя,
Уильям Йейтс сложил здесь кости:
Упокой ирландца тут,
Выпитый стихов сосуд.
Время, что так нетерпимо
К душам смелым и невинным,
Чье недолго уваженье
К красоте телосложенья,
Чтит язык лишь, всем прощая,
кем он жив и насыщаем;
Даже трусам и убогим
Честь свою кладет под ноги.
В своем странном снисхожденье
Киплингу простит воззренья
И Клоделю, под предлогом,
тем, что пишет дивным слогом.
Ужасы во тьме витают,
Псы по всей Европе лают,
Прячась в ненависть, народ,
затаившись, что-то ждет;
Тупость расцвела на роже
В каждом встречном и прохожем.
Скованным лежит во льдах
Море жалости в глазах.
Так держать, поэт, пусть прочат
Путь твой к самой бездне ночи.
Убеди непринужденно
Жизни радоваться денно;
Вырасти на поле строф
Виноградник бранных слов.
О несчастье пой в экстазе
Горя, бедствия и грязи;
Пусть из сердца — из пустыни
Жизнь фонтаном бьет отныне.
Научи из стен темницы —
Как свободному молиться.
Февраль 1939
БЛЮЗ РИМСКОЙ СТЕНЫ[202]
Над вереском ветер уносит росу,
Под туникой вши и простуда в носу.
Дождь мерно стучит в барабаны войны,
Не знаю зачем, но я — воин Стены.
Здесь серые камни туманы застелят,
Подружка в Тангрии; один я в постели.
Аулус повадился к ней на крыльцо,
В нем все ненавистно: манеры, лицо.
Пизо — христианин: рыбешка — их бог,
Запрет целоваться бы ввел, если б мог.
Продул я кольцо, что дала она, где-то,
Хочу я девчонку мою и монету.
Когда одноглазым уйду в ветераны,
Глядеть буду в небо, зализывать раны.
Октябрь 1937
ЭПИТАФИЯ ТИРАНУ[203]
Своего рода совершенства достичь всю жизнь мечтал.
Он изобрел поэзию доступную народу,
Как пять своих же пальцев знал он глупости природу.
Считал он армию и флот важней всего на свете.
На смех его, от хохота дрожал Сенатский зал,
Под плач — в людском водовороте улиц гибли дети.
Январь 1939
БЛЮЗ БЕЖЕНЦЕВ[204]
Миллионов десять в этом городе мира
Душ, живущих в особняках и дырах.
Нам же пристанища нет, дорогая, пристанища нет.