Оден — Снова, эта идея предпочтения. Почему только эта поэма? Очевидно, она хочет больше других.
Корр. — Но Вы ведь известны в теологических кругах; у Вас даже были отношения с Гильдией Ученых Епископальной церкви [378].
Оден — О, это происходило всего лишь несколько раз, когда они пересматривали Псалмы. Фактически, я сторонник неистовой анти-литургической реформы, и выступаю за сохранение Книги общей молитвы на латинском. Обряд — связь между мертвым и нерожденным и нуждается во вневременном языке, который на практике означает мертвый язык. Мне было любопытно, что в Израиле, как мне там рассказывали, долгое время существовал невыраженный язык.
Корр. — Вы говорите на иврите?
Оден — Нет, мне жаль, что я не знаю его. Очевидно это — изумительный язык. Еще мне бы хотелось, что мы имели в нашей церкви, — Седер [379]. Я был один или два раза, и был чрезвычайно впечатлен. У нас нет ничего похожего на это. Последний Ужин — общее, но не семейное событие.
Корр. — А что Вы думаете по поводу брачного обряда?
Оден — Ну, размышлять о свадьбе сейчас для меня самое время, но я считаю, что браки разрушаются, остается романтичная идея влюбиться. И это случается, конечно, с людьми, которые одарены очень богатым воображением. Несомненно, это — мистический опыт. Но большинству людей, которые думают, что они влюблены, я думаю, ситуацию можно объяснить намного проще, и, я боюсь, жестче. Неприятность со всем этим любовным занятием — один, или другой партнер прекращает себя чувствовать плохим или виноватым, потому что у них не получилось то, о чем они читали. Я боюсь, что браки более счастливы, когда их устраивают родители. Я убежден, что очень существенно, чтобы оба партнера имели чувство юмора и перспективные планы на жизнь. И, с Гете я согласен, что браки должны праздноваться более спокойно и кротко, потому что они — начало чего-то. Громкие празднования должны быть припасены для успешных завершений.
Корр. — Что это за толстая книга там?
Оден — Это — автобиография Гете. Это удивительно. Если бы меня попросили написать автобиографию моих первых двадцати шести лет, я не уверен, что я смог бы заполнить шестьдесят страниц. А Гете здесь заполнил восемьсот! Лично мне интересна история, а не прошлое. Мне интересен подарок и следующие двадцать четыре часа.
Корр. — Как зовут Вашего кота?
Оден — Сейчас у меня никого нет.
Корр — А Моз?
Оден — Моз был собакой.
Корр. — Она была Rolfi Strobl?
Оден — Собака нашей домохозяйки, житель Эльзаса. Должно быть, сука была по соседству, потому что однажды бедняга выбежал на автостраду и был задавлен. Однажды с мозом произошел очень забавный. Мы поехали в Венецию на премьеру "Похождений повесы", которое передавали по радио. Моз в это время трансляцию слушал с друзьями. Прослушав минуту мой голос по радио, Моисей, навострив уши, приободрился и перебил спикера, который посмел говорить Голосом Его Владельца!
Корр. — Что случилось с Вашими котами?
Оден — Их пришлось отпустить, потому что наша домохозяйка умерла. Их, также назвали именами из оперы "Кошки" Рудимэйс и Леонора. Коты могут быть очень забавными, а также могут показать, что они рады Вас видеть. Рудимэйс всегда мочился в наших ботинках.
Корр. — И еще у Вас есть новая поэма: "Разговор с Мышами." Ваши любимые легендарные мыши?
Оден — Легендарные! К чему же на Земле возможно обратиться? Есть ли что-либо еще, кроме Микки Мауса? Вы должны подразумевать вымышленных мышей!
Корр. — Я должен.
Оден — Ах, да, есть еще мыши Беатрисы Поттер, которую я очень люблю.
Корр. — Как Микки?
Оден — Он молодец.
Корр. — Вы верите в Дьявола?
Оден — Да.
Корр. — В Австрии Вы живете на Оденштрассе. Ваши соседи знают, кто Вы?
Оден — Мои соседи там знают, что я — поэт. Деревня, в которой я живу, была местожительством известного австрийского поэта, Джозефа Вайнхебера[380], таким образом, они привыкли иметь поэта под рукой. Он совершил самоубийство в 1945.
Корр. — Кто Ваши соседи здесь?
Оден — Я не знаю. Мой рейтинг повысился в прошлом году, я знаю. Особенно много писали обо мне в газете "Дейли Ньюс", которую каждый здесь, кажется, читает. После этого они, наверное, думали, что я не простой человек. Было очень приятно получать такое внимание.
Корр. — Вы думаете, что авторов больше признают за границей, чем здесь?
Оден — Я бы так не сказал. Я отвечал бы людям, что я — средневековый историк. Это замораживает беседу. Если каждый поэт будет открыто говорить, что он поэт, то получит недоуменные вопросительные взгляды: "Ну, а за счет чего он живет?" В прежние времена человек гордился, имея в своем паспорте запись — Род занятий: Джентльмен. В паспорте Лорда Антрима было написано — Род занятий: Пэр — и я чувствовал, что это правильно. У меня была удачная жизнь. У меня был счастливый дом, и мои родители дали мне хорошее образование. И мой отец был и врачом и ученым, таким образом, у меня никогда не возникала мысль, что искусство и наука соперничающие культуры — они одинаково поддерживались в моем доме. Мне нечего жаловаться. Я никогда не делал того, что мне действительно не нравилось. Конечно, я должен был выполнять различную работу, за которую не взялся бы, будь у меня деньги; но я всегда считал себя трудящимся, а не рабом. Очень многие люди работают в местах, которые терпеть не могут. У меня такого нет, и я благодарен за это.
Конец.
Предисловие Одена к сборнику стихов Иосифа Бродского (1973)[381]
Каждый требует от поэзии двух вещей. Во-первых, это должен быть умело созданный устный объект, в котором действительно соблюдаются правила языка, на котором он написан. Во-вторых, должно быть сказано нечто существенное о действительности, обычной для всех нас, но воспринятой с уникальной точки зрения. То, что говорит поэт, никогда не говорилось прежде, но, как только он сообщает это, его читатели считают законным присваивать это мнение себе.
Действительно точно судить о стихотворении, как устном объекте, могут, конечно, только люди, которые владеют тем же самым родным языком, что и его сочинитель. Не зная русского языка и поэтому вынужденный базировать свое суждение по английским переводам, я могу сделать не более чем предположение. Моя главная основа для этого того, чтобы высказывать свое суждение, переводы Профессора Кляйна показали себя с лучшей стороны по отношению к оригиналам, — и убедили меня, что Иосиф Бродский является превосходным мастером. Например, в его длинной Элегии для Джона Донна слово "спит" упоминается, если я точно подсчитал, пятьдесят два раза. Такое повторение, возможно, очень легко стало бы раздражающе и неестественно, но фактически, виртуозно обработано.
Кроме того, эти переводы ясно показывают, что господин Бродский владеет разными интонациями, от лирической "Рождественский романс" и элегической "Стихи на Смерти T. С. Элиота" до гротескной "Два Часа в Пустом Резервуаре", а также может обращаться с равной непринужденностью как с широким разнообразием ритмов и метров, коротких и длинных строк, так и с ямбами, aнапестами, мужскими и женскими рифмами, как, например, в "Прощайте, мадемуазель Вероника":
Если кончу дни под крылом голубки,
что вполне реально, раз мясорубки
становятся роскошью малых наций —
после множества комбинаций
Марс перемещается ближе к пальмам;
а сам я мухи не трону пальцем…
Об уникальности и, в то же самое время, об универсальной уместности видения поэта, легче судить иностранцу, так как это не зависит от языка, на котором стихотворение написано. Господин Бродский не легкий поэт, но даже поверхностное чтение показывает, что, как Ван Гог и Вирджиния Вулф, он имеет экстраординарную способность представлять материальные объекты в таинственном виде, вестниками из мира невидимого. Вот — несколько примеров.
Все чуждо в доме новому жильцу.
Поспешный взгляд скользит по всем предметам,
чьи тени так пришельцу не к лицу,
что сами слишком мучаются этим.
Огонь, ты слышишь, начал угасать.
А тени по углам — зашевелились.
Уже нельзя в них пальцем указать,
прикрикнуть, чтоб они остановились.
Подушку обхватив, рука
сползает по столбам отвесным,
вторгаясь в эти облака
своим косноязычным жестом.
О камень порванный чулок,
изогнутый впотьмах, как лебедь,
раструбом смотрит в потолок,
как будто почерневший невод.
…и зонт сложи, как будто крылья — грач.
И только ручка выдаст хвост пулярки.
Не то, чтобы весна,
но вроде.
Разброд и кривизна.
В разброде
деревни — все подряд
хромая.
Лишь полный скуки взгляд —
прямая.
В отличие от творчества некоторых своих современников, господин Бродский, кажется, продолжает внешне, то, что можно было бы назвать традицией ''общественной'' поэзии, начатой еще Маяковским. Хотя никогда не использует ее фортиссимо. Действительно; такого оригинала, как господин Бродский, я склонен классифицировать как традиционалиста. Во-первых, он показывает глубокое уважение и любовь к прошлому своей родины.