Эту неравную и небольшую войну?
Горн пионерский сигналит у бывшей границы.
Вянут венки на надгробиях поздних могил.
Что теперь делать тому, кто успел здесь родиться,
Кто стариков своих в этой земле схоронил?
Двадцать девятое ноября
С утра горит свеча в моем пустом дому
В честь матери моей печальной годовщины.
Я, где бы ни бывал, неясно почему,
Обычай этот чту – на то свои причины.
Кончается ноябрь. Нет хуже этих дней —
Тень снега и дождя летит на подоконник.
Я вспоминаю мать, я думаю о ней,
На огонек свечи смотрю, огнепоклонник.
Он желт и синеват. Смотри и не дыши,
Как льет неяркий свет в горенье беззаветном
Прозрачная модель витающей души,
Горячая струя, колеблемая ветром.
Свечою тает день. В густеющем дыму
Уходит город в ночь, как в шапке-невидимке.
Недолгая свеча горит в моем дому,
Как юное лицо на выгоревшем снимке.
Беззвучный огонек дрожит передо мной,
Веля припоминать полузабытый род свой
И сердце бередить унылою виной
Незнания корней и горечью сиротства.
И в комнате сидеть понуро одному,
Укрывшись от друзей, веселых и беспечных.
До полночи свеча горит в моем дому
И застывает воск, стекая на подсвечник.
Душа
В безвременье ночном покой души глубок —
Ни мыслей о судьбе, ни тени сновиденья.
Быть может, небеса на темный этот срок
Берут ее к себе, как в камеру храненья.
Когда же новый день затеплится в окне
И зяблик за стеклом усядется на ветку,
Ее вернут опять при пробужденье мне,
Почистив и помыв, – не перепутать метку!
Душа опять с тобой, и завтрак на столе,
А прожитая ночь – ее совсем не жаль нам.
Мороз нарисовал узоры на стекле.
Безветрие, и дым восходит вертикально.
Но горько понимать, что ты летишь, как дым,
Что весь окрестный мир – подобие картинки
И все, что ты считал с рождения своим,
Лишь взято напрокат, как лыжные ботинки.
Что сам ты – неживой – кассетник без кассет,
И грош цена твоей привязанности к дому.
Что ошибутся там, устав за много лет,
И жизнь твою возьмут, и отдадут другому.
На даче
Натану Эйдельману
Мы снова на даче. Шиповник растет на опушке,
Где прячутся в травах грибы, что зовутся свинушки.
Прогулки вечерние и разговор перед сном
О первенстве мира по шахматам или погоде,
Опилки в канаве, кудрявый салат в огороде
И шум электрички за настежь раскрытым окном.
Сосед мой – историк. Прижав свое чуткое ухо
К минувшей эпохе, он пишет бесстрастно и сухо
Про быт декабристов и вольную в прошлом печать.
Дрожание рельса о поезде дальнем расскажет
И может его предсказать наперед, но нельзя же,
Под поезд попав, эту раннюю дрожь изучать!
Сосед не согласен – он ищет в минувшем ошибки,
Читает весь день и ночами стучит на машинке,
И, переместившись на пару столетий назад,
Он пишет о сложности левых влияний и правых,
О князе Щербатове, гневно бичующем нравы,
О Павле, которого свой же убил аппарат.
Уставший от фондов и дружеских частых застолий,
Из русской истории сотню он знает историй
Не только печальных, но даже порою смешных.
Кончается лето. Идет самолет на посадку.
Хозяйка кладет огурцы в деревянную кадку.
Сигнал пионерский за дальнею рощей затих.
Историк упорен. Он скрытые ищет истоки
Деяний царей и народных смятений жестоких.
Мы позднею ночью сидим за бутылкой вина.
Над домом и садом вращается звездная сфера,
И, встав из-за леса, мерцает в тумане Венера,
Как орденский знак на портрете у Карамзина.
Памяти Юрия Визбора (песня)
Нам с годами ближе
Станут эти песни,
Каждая их строчка
Будет дорога.
Снова чьи-то лыжи
Греются у печки,
На плато полночном
Снежная пурга.
Что же, неужели
Прожит век недлинный?
С этим примириться
Все же не могу.
Как мы песни пели
В доме на Неглинной
И на летнем чистом
Волжском берегу!
Мы болезни лечим,
Мы не верим в бредни,
В суматохе буден
Тянем день за днем.
Но тому не легче,
Кто уйдет последним, —
Ведь заплакать будет
Некому о нем.
Нас не вспомнят в избранном —
Мы писали плохо.
Нет печальней участи
Первых петухов.
Вместе с Юрой Визбором
Кончилась эпоха —
Время нашей юности,
Песен и стихов.
Нам с годами ближе
Станут эти песни,
Каждая их строчка
Будет дорога.
Снова чьи-то лыжи
Греются у печки,
На плато полночном
Снежная пурга.
Санчо Панса
Низкий лоб платком замотан.
Небо в утреннем дыму.
Почему за Дон Кихотом
Едет Санчо? Почему?
Что влечет его – нажива,
Скудной жизни вопреки?
Не до жиру – быть бы живу,
Вся нажива – тумаки.
Плачет пашня по работам.
Пусто в брошенном дому.
Почему за Дон Кихотом
Едет Санчо? Почему?
Волоча худые ноги,
Мимо рощ и мимо сел
Конь плетется по дороге,
И трусит за ним осел.
Гаснет вечер над болотом,
Солнце кануло во тьму.
Почему за Дон Кихотом
Едет Санчо? Почему?
Что сулит ему удачи
За туманным рубежом?
Что отыскивает зрячий
В ослеплении чужом?
Пыль и дождь чеканят лица.
В океан бежит вода.
Рыцарь может исцелиться,
Санчо Панса – никогда.
И когда за ближней далью
Тихий грянет благовест
И уляжется идальго
Под простой тесовый крест,
На осла он влезет грузно,
По-крестьянски, не спеша,
И заноет странной грустью
Беспечальная душа.
Рим
Над Колизеем в небе дремлет
Заката праздничная медь.
Как говорил один из древних:
«Увидеть Рим – и умереть».
Припоминать ты будешь снова,
На свете сколько ни живи,
И замок Ангела Святого,
И солнечный фонтан Треви,
И храмов золотые свечи,
И женщин редкой красоты, —
Но города, который вечен,
В том Риме не увидишь ты.
Великий город, это ты ли
Последний испускаешь вздох?
Его навеки заслонили
Строения иных эпох.
Но у руин былого дома,
У полустершейся плиты
Тебе покажутся знакомы
Его забытые черты.
На Капитолии, и в парках,
И там, где дремлет акведук, —
Империя времен упадка
Везде присутствует вокруг.
Еще идут войска по тропам,
Достойны цезари хвалы,
Еще простерты над Европой
Литые римские орлы,
И лишь пророками услышан
Недуг неизлечимый тот,
Который Тацит не опишет,
И современник не поймет.
Герой и автор
Учебники нас приучают с детства,
Что несовместны гений и злодейство,
Но приглядитесь к пушкинским стихам:
Кто автор – Моцарт или же Сальери?
И Моцарт и Сальери – в равной мере,
А может быть, в неравной, – знать не нам.
Определить не просто нам порою
Соотношенье автора с героем, —
С самим собой возможен диалог.
И Медный Всадник скачет, и Евгений
По улице бежит, и грустный гений
Мицкевича все видит между строк.
Из тьмы полночной возникают лица.
Изображенье зыбкое двоится.
Коптит лампада, и перо дрожит.
Кто больше прав перед судьбою хитрой —
Угрюмый царь Борис или Димитрий,
Что мнением народным дорожит?
Не просто все в подлунном этом мире.
В нем мало знать, что дважды два – четыре,
В нем спутаны коварство и любовь.
Немного проку в вырванной цитате, —
Внимательно поэта прочитайте
И, жизнь прожив, перечитайте вновь.
Город
Семнадцатый век, девятнадцатый век —
Труха, пепелища, осколки.
Трудом и молитвой здесь жил человек,
И трудными будут раскопки.
Не спросишь у серых бесформенных плит
Про их стародавние были.
Здесь дом на развалинах дома стоит,
Могила стоит на могиле.
Был город сожжен и отстроен опять.
Какая печаль, неизвестно,
Сумела людей навсегда приковать
К унылому этому месту.
На что им безвкусная эта еда,
Домов неопрятные соты,
Река, обведенная камнем, куда
Сливаются все нечистоты?
Чем улочка узкая им дорога?
Какие к ней тянутся нити?
За дымом окраин такие луга —
Взгляните, взгляните, взгляните!
Пусть крепок ты телом, но духом ты слаб.
Мечты твои – прихоть пустая.
Умом ты свободен, но сердцем ты раб, —
Удел твой – пшено, а не стая.
На теплые волны спокойных морей
Не сменишь ты, сколько ни сетуй,
Ни дня из истории горькой своей,
Ни камня от улочки этой.