«В поэзии определяет случай / Что принимать за образцовый стих…
Памяти Б. А. Слуцкого
В поэзии определяет случай,
Что принимать за образцовый стих.
Мне в юности запоминался Слуцкий:
Прямолинейность слов его простых,
Его одежда бывшего солдата,
И строгий ус, и бритая щека.
Был мир его сколочен грубовато,
Но, мне тогда казалось, на века.
Суровых строк неистовая вера
Была жестка, и жестким был он сам.
Удачнее не знаю я примера
Такого соответствия стихам.
И ученик в его огромном цехе,
В нем отыскав начало всех начал,
Я ждал его безжалостной оценки
(А больше тройки я не получал).
Куда теперь от веры этой деться?
Кто нас ободрит? Кто укажет путь?
Оплакиваю собственное детство,
Которое обратно не вернуть.
Маяковский
Этот маузер дамский в огромной руке!
Этот выстрел, что связан с секретом,
От которого эхо гудит вдалеке,
В назидание прочим поэтам!
Отчего, агитатор, трибун и герой,
В самого себя выстрелил вдруг ты,
Так брезгливо воды избегавший сырой
И не евший немытые фрукты?
Может, женщины этому были виной,
Что сожгли твою душу и тело,
Оплатившие самой высокой ценой
Неудачи своих адьюльтеров?
Суть не в этом, а в том, что врагами друзья
С каждым новым становятся часом,
Что всю звонкую силу поэта нельзя
Отдавать атакующим классам.
Потому что стихи воспевают террор
В оголтелой и воющей прессе,
Потому что к штыку приравняли перо
И включили в систему репрессий.
Свой последний гражданский ты выполнил долг,
Злодеяний иных не содеяв.
Ты привел приговор в исполнение – до,
А не задним числом, как Фадеев.
Продолжается век, обрывается день
На высокой пронзительной ноте,
И ложится на дом Маяковского тень
От огромного дома напротив.
Старые песни
Что пели мы в студенчестве своем,
В мальчишеском послевоенном мире?
Тех песен нет давно уже в помине,
И сами мы их тоже не поем.
Мы мыслили масштабами страны,
Не взрослые еще, но и не дети,
Таскали книги в полевом планшете —
Портфели были странны и смешны.
Что пели мы в студенчестве своем,
Когда, собрав нехитрые складчины,
По праздникам, а чаще без причины
К кому-нибудь заваливались в дом?
Питомцы коммуналок городских,
В отцовской щеголяли мы одежде,
И песни пели те, что пелись прежде,
Не ведая потребности в иных.
Мы пели, собираясь в тесный круг,
О сердце, не желающем покоя,
О юноше, погибшем за рекою,
О Сталине, который «лучший друг».
«Гаудеамус» пели и «Жену»,
И иногда, вина хвативши лишку,
Куплеты про штабного писаришку
И грозную прошедшую войну.
Как пелось нам бездумно и легко, —
Не возвратить обратно этих лет нам.
Высоцкий в школу бегал на Каретном,
До Окуджавы было далеко.
Свирепствовали вьюги в феврале,
Эпохи старой истекали сроки,
И темный бог, рябой и невысокий,
Последний месяц доживал в Кремле.
Сад
Памяти Г. С. Семенова
«Прощанье с садом» – так назвал поэт
Последнюю неизданную книгу.
Вся жизнь его была подобна мигу.
Издали книгу, а поэта нет.
Была на откуп книга отдана
Редактору с неумолимым взглядом,
И вот – «Прощание с осенним садом»
В итоге называется она.
Серьезна ли причина для досад? —
Различия особенного нету.
В том разница, однако, что при этом
Не мы уходим, видимо, а сад.
Все это вновь на ум приходит мне
На Петроградской, у подъезда дома,
Где сад стоит, безлюдный и бездонный,
На противоположной стороне.
Его дорожка снежная пуста.
Шесть лет минуло с гибели поэта.
Шесть раз в свои права вступало лето,
Сад нарядив в защитные цвета.
Стихи его в столе погребены,
Ученики не преуспели в деле.
Всю жизнь он прожил, на весну надеясь,
И все-таки не дожил до весны.
Поэт угас в метельном январе,
И дух его уплыл необратимо,
Как струйка нерастаявшего дыма
Над ветками в морозном серебре.
«Несчастливы те, кто упорно / Старается, роясь в пыли…»
Несчастливы те, кто упорно
Старается, роясь в пыли,
Чужие повыдергать зерна
Из горькой Российской земли.
За что им, убогим, бороться?
Какую испытывать боль? —
Империя без инородцев
Уже не империя – ноль.
Из нынешней тьмы басурманской
Вернуться назад не проси
В век киевской, дохристианской
И незамутненной Руси.
Скрипели арбы и телеги
За сумрачным тем рубежом,
Где гнали в полон печенеги
Славянских медлительных жен.
Где, в бога Перуна не веря,
Укрывшая шкурами грудь,
Мешалась с древлянами жмеря,
И с чудью немытая жмудь.
Где хлеб истребляли пожары,
Где, вновь набегая и вновь,
Мешали с славянской хазары
Степную дремучую кровь.
Была к своим детям жестока
Земля, для любого ничья.
Здесь общего нету истока,
Единого нету ручья.
Здесь врозь разбегаются реки,
И, замкнутый вычертив круг,
Морями варяги и греки
Отрезали север и юг.
Инородец
Не ощущай себя уродцем,
Напрасно душу не трави,
Оставлена за инородцем
Свобода в выборе любви.
Судьба возможная иная
Ему рождением дана,
И для него земля родная
Не мать, скорее, а жена.
Лишь обрусевший чужеземец,
Прошедший множество дорог,
Мог полюбить ее, как немец
С фамилией короткой «Блок».
Преодолев свою натуру,
Хранили верность ей по гроб
Полушотландец, полутурок,
И даже – полуэфиоп.
Когда ревнитель чистых генов
Зубами рвет тебя, как зверь,
Когда толпа аборигенов
Твою выламывает дверь,
Тебя утешит убежденье,
Что этот дом, и этот дым
Ты выбрал сам, не от рожденья,
А сердцем собственным своим.
«Боюсь запоздалой любви…»
Боюсь запоздалой любви,
Беспомощной и бесполезной.
Так детских боятся болезней,
Сокрытых у взрослых в крови.
Боюсь запоздалой любви,
Щемящей ее ностальгии.
Уже мы не станем другими,
Как годы назад ни зови.
Был потом посолен мой хлеб.
И все же, уставший молиться,
Боюсь я теперь убедиться,
Что был я наивен и слеп.
Когда на пороге зима,
Высаживать поздно коренья.
Милее мне прежняя тьма,
Чем позднее это прозренье.
Боюсь непрочитанных книг,
Грозящих моим убежденьям, —
Так кости боится старик
Сломать неудачным паденьем.
Петр Третий (песня)
Виктору Сосноре
Шорох волн набегающих слышен
И далекое пенье трубы.
Над дворцовою острою крышей
Золоченые светят гербы.
Пол паркетный в покоях не скрипнет,
Бой часов раздается не вдруг.
Император играет на скрипке, —
Государство уходит из рук.
Держит строй у ограды пехота —
Государева верная рать.
Надо срочно приказывать что-то, —
Что-то можно еще предпринять…
Спят в пруду золоченые рыбки,
Режут в кухне петрушку и лук.
Император играет на скрипке, —
Государство уходит из рук.
Приближенные в страшной тревоге,
Приближается пьеса к концу,
Приближаясь по пыльной дороге,
Кавалерия скачет к дворцу.
В голос скрипки, тревожный и зыбкий,
Посторонний вплетается звук.
Император играет на скрипке, —
Государство уходит из рук.
Блеском сабель и пламенем алым
Ненавистных пугая вельмож,
Он вернется огнем и металлом,
На себя самого не похож.
А пока – одинокий и хлипкий, —
Завершая свой жизненный круг,
Император играет на скрипке, —
Государство уходит из рук.
Ермаково
Паровозы, как мамонты, тонут в болоте.
Потускневшее солнце уже на излете.
Машет крыльями грустно, на юг улетая,
Туруханского гнуса пора золотая.
Край поры молодой, я там с юности не был,
Где горит над водой незакатное небо,
И светлеют, обнявшись, спокойные реки, —
Белый плес Енисея и синий Курейки,
Где стоят, высоки, приполярные ели,
Где вождя мужики утопить не сумели.
Паровозы, как мамонты, тонут в болоте.
Вы подобное место навряд ли найдете,
Где гниют у низины пустынного леса
Силачи-исполины, четыре «ИэСа»,
Словно памятник грозной минувшей эпохи.
Ржавых труб паровозных невеселы вздохи.
Сорок лет, как сюда завезли их баржою,
И стоят они здесь, поедаемы ржою.
Волк голодный, обманутый рыжею кровью,
Пробирается, крадучись, к их изголовью.
Эти призраки все я запомнил толково