Завтра Азию будем делить!
Смотрят гости на Кобу с опаскою.
За стеною ликует народ.
Вождь великий сухое шампанское
За немецкого фюрера пьет.
Поминальная польскому войску
Там, где зелень трав росистых,
Там, где дым скупого быта,
Посреди земель российских
Войско польское побито.
Не в окопе, не в атаке,
Среди сабельного блеска —
В старобельском буераке,
И в катынских перелесках.
Подполковник и хорунжий —
Посреди березок стылых,
Их стреляли, безоружных,
Ближним выстрелом в затылок.
Резервисты из Варшавы,
Доктора и профессура —
Их в земле болотной ржавой
Схоронила пуля-дура.
Серебро на их фуражках
Поистлело, поистлело
Возле города Осташков,
В месте общего расстрела.
Их зарыли неумело,
Закопали ненадежно:
«Еще Польска не сгинела,
Але Польска сгинуть должна».
Подполковник и хорунжий
Стали почвой для бурьяна.
Но выходят рвы наружу,
Как гноящаяся рана.
Над планетой спутник кружит,
Вся на пенсии охрана,
Но выходят рвы наружу,
Как гноящаяся рана.
Там, где мы бы не хотели,
Там, где сеем мы и пашем.
Не на польском рана теле —
А на нашем, а на нашем.
И поют ветра сурово
Над землей, густой и вязкой,
О весне сорокового,
О содружестве славянском.
Песни к спектаклю по повести Астрид Линдгрен «Рони, дочь разбойника» в инсценировке Семена Лунгина
1. Марш серых гномов
Там, где лес грустит о лете,
Где качает сосны ветер,
Где в зеленом лунном свете
Спит озерная вода,
Мы идем в минуты эти
На людей расставить сети.
Все – и взрослые, и дети, —
Разбегайтесь кто куда!
Гномы, гномы, гномы, гномы,
Не дадим житья чужому!
Уведем его от дому
И возьмем на абордаж!
Если ты не пахнешь серой,
Значит, ты не нашей веры.
Если с виду ты не серый,
Это значит – ты не наш!
Наших глаз сверкают точки.
Мы слабы поодиночке,
Но, собравшись вместе ночью,
Не боимся никого.
Нету сил у инородца
Против нашего народца.
Грудью, ежели придется,
Встанем все на одного.
Гномы, гномы, гномы, гномы,
Не дадим житья чужому!
Уведем его от дому
И возьмем на абордаж!
Если ты не пахнешь серой,
Значит, ты не нашей веры.
Если с виду ты не серый,
Это значит, ты не наш!
Мы – борцы-энтузиасты.
Человек – наш враг, и – баста!
Словно волки мы зубасты,
Ядовиты, как оса.
За отечество радея,
Изведем его, злодея.
Наша главная идея:
Бей людей – спасай леса!
Гномы, гномы, гномы, гномы,
Не дадим житья чужому!
Уведем его от дому
И возьмем на абордаж!
Если ты не пахнешь серой,
Значит, ты не нашей веры.
Если с виду ты не серый,
Это значит, ты не наш!
2. Волчья песня
В реке, омывающей берег,
В зеленом лесу над рекой
И рыбе, и всякому зверю
Для отдыха нужен покой.
Спешит перелетная птица
Родные найти берега,
И путник усталый стремится
На свет своего очага,
И теплое логово волчье
Мохнатую манит родню.
И мы собираемся молча
И тянем ладони к огню.
С утра приключений мы ищем,
Но вечером этого дня
Нам теплое нужно жилище,
Одетое светом огня.
Пустеет вечернее поле,
Холодные ночи близки.
И сердце сожмется от боли,
И выбелит иней виски,
И осень звенит в колокольчик,
Сжигая траву на корню.
И мы собираемся молча
И тянем ладони к огню.
Спеши же, охотник усталый,
В тобою покинутый дом:
Цветок распускается алый
Под черным кипящим котлом,
Забыты недавние муки,
Близка долгожданная цель,
Где женские легкие руки
Тебе застилают постель,
И месяц является ночью
На смену сгоревшему дню.
И мы собираемся молча
И тянем ладони к огню.
Плавание
Невозможно на сфере движение по прямой.
Отвыкаешь со временем ост отличать от веста,
Ведь куда бы ни плыл ты – в итоге придешь домой,
Постарев на полгода, а значит – в другое место.
Любопытства хватает на первые десять лет,
А потом понимаешь – нельзя любопытствовать вечно.
На вопросы твои не пространство дает ответ,
А бегущее время, – уже не тебе, конечно.
Океан не земля – он меняется и течет,
Пересечь его трудно и лайнеру, и пироге.
Капитаны безумны – один Одиссей не в счет,
Он домой торопился и просто не знал дороги.
Покидающий гавань уже не вернется сюда,
Без него продолжается шумная жизнь городская.
От намеченных курсов вода отклоняет суда,
Из минуты в минуту стремительно перетекая.
Цусима
Цусимы погребальные дымы
Из памяти изгладились едва ли.
Почти что век все бередит умы
Легенда о бездарном адмирале,
Отдавшем наш Балтийский грозный флот
На истребленье азиату Того.
Что знали мы до этого? – Немного.
Архив японский новый свет прольет
На давний полюбившийся нам миф
О глупости. Вводя эскадру в дело,
В кильватер флагман выстроил умело
Свои суда, врага опередив.
И правые борта окутал дым,
И грянули басы наводки дальней,
Но не было заметных попаданий, —
Ответ же оказался роковым.
Напрасны обвинения молвы
В стрельбе неточной. Дело было вот как:
Без промаха сработала наводка,
Снаряды же не взорвались, увы.
Из побежденных кто об этом знал,
Когда, лишенный флота и охраны,
Рожественский, злосчастный адмирал,
Сдавался в плен? – Хлестала кровь из раны.
Кто клевету бы после опроверг,
Припомнив запоздалый этот довод?
Империя, как взорванный дредноут,
Пошла крениться ржавым брюхом вверх.
И двинулся беды девятый вал,
Сметая государства и народы.
Рожественский, конфузный адмирал,
Не ты виновник нынешней свободы.
Не флагманы, разбитые поврозь,
И не раскосый желтолицый ворог, —
Виной пироксилин – бездымный порох
И русское извечное «авось».
Русская словесность
Святой угодник Мирликийский
Со свитком в высохшей руке.
Исток словесности российской
В церковном древнем языке.
Духовный, греческо-славянский,
Его надежда и оплот,
Неповоротливый и вязкий,
Как в сотах затвердевший мед.
Не куртуазные баллады,
Не серенады струнный звон,
А тусклый свет и едкий ладан,
И Богу истовый поклон.
В нее вложила голос веский
Небес торжественная синь.
Язык церковный здесь и светский
Не разводила врозь латынь.
Из бывших риз ее знамена.
Есть в музыке ее речей
Суровость Ветхого канона
И жар оплавленных свечей.
Не легкость музы, что незримо
Определяет лад стихов,
А покаяние и схима,
И искупление грехов.
Не современные манеры,
Газетный шумный разнобой,
А правота жестокой веры,
Враждебность к ереси любой.
Дорога («Солнце в холодную село воду…»)
В небе лучом полыхнув зеленым.
Человечество делится на скотоводов
И земледельцев. В делении оном,
Неприменимом в двадцатом веке,
Осталась верной первооснова,
Коренящаяся в самом человеке,
А не в способе добывания съестного.
Ты это все вспоминаешь в душной
Комнате тусклой порой вечерней.
В теле твоем законопослушном
Неопрятный ворочается кочевник,
Не отличающий оста от веста,
Но ненавидящий прочные стены,
Надеющийся переменой места
Произвести в себе перемены.
Прочь же поскачем, в пыли и гаме,
Не доверяя земле вчерашней!
Пастбище, вытоптанное ногами
Сотен животных, не станет пашней.
Где остановимся? Что засеем?
Чем успокоим хмельные души?
Вслед за Колумбом и Моисеем,
Вплавь и пешком, по воде и по суше.
Женщины этой ночное ложе,
Дом твой, вместилище скучных бедствий, —
Что бы ни выбрал ты, выбор ложен, —
Первопричина открытий – в бегстве.
Колокол Ллойда
Между реклам, магазинов и бронзовых статуй,
Грузных омнибусов и суеты многолюдной,
В лондонском Сити, от времени зеленоватый,
Колокол Ллойда звонит по погибшему судну.
Зрелище это для жителей обыкновенно.
В дымное небо антенны уводят, как ванты.
Мерно звенит колокольная песня Биг-Бена,
Вторят ему погребальные эти куранты.
Стало быть, где-то обшивку изранили рифы,
Вспыхнул пожар, или волны пробили кингстоны.
Жирные чайки кружатся, снижаясь, как грифы.
Рокот воды заглушает проклятья и стоны.
Кто был виною – хозяин ли, старая пройда,
Штурман беспечный, что спит под водой непробудно?
В лондонском Сити, у двери всесильного Ллойда