Выжившие в аду?
Да не приимут срама
Вынесшие беду!
Там, где рычат собаки,
Следуя по пятам,
Где не дождался пайки
Мерзнущий Мандельштам,
Их запирали в карцер, —
Высохни и умри,
Ставили их на карту
Пьяные блатари.
Не дотянул до завтра,
Не пережил свой страх
Нам неизвестный автор,
Певший о сухарях.
В вечность ушел без даты,
В памяти общей стерт,
Тот, кто воспел когда-то
Ванинский гиблый порт.
Кто нам об этих войнах
Может поведать быль?
Из-под сапог конвойных
Снежная вьется пыль.
Мучает свежей раной
Нынешние срока
Ставшая безымянной
Горестная строка.
Падение Рима
Если вправду разрушен Рим
И от этого над горою
Пахнет ветер соленой кровью
И багровый клубится дым,
Если варвар и вправду смог,
Набирая сил понемногу,
Апеннинский тугой сапог
Натянуть на босую ногу,
И дворцовое пьют вино
Эти воры с большой дороги,
На портянки пустив сукно
Императорской алой тоги,
И не врет этот рыжий галл,
Неотвязчивый и лукавый,
Поднимая рукою правой
Золоченый чужой бокал
(На щеке его – след клейма,
Пляшет тело его от зуда.
Он оскалил гнилые зубы,
И внимает ему корчма),
Если рухнули те столбы,
Что веками держали своды, —
Это значит, что мы, рабы,
Дождались наконец свободы.
Что не станет нас жечь, как встарь,
Ежедневное чувство страха.
Каждый будет отныне – царь, —
Вот неясно, кто будет пахарь.
Это значит – плыви, плотва,
Безопасной от щук рекою!
Это значит – гуляй, братва, —
Начинается Средневековье!
И задумался пилигрим,
На мгновенье забыв о Боге:
«Если вправду разрушен Рим,
То куда же ведут дороги?»
Петр Первый судит сына Алексея. Николай Ге
Прогрессу мешает духовность.
Не ведая истины сей,
Умрет от подушки пуховой
Царевич святой Алексей.
В немецком постылом мундире,
С родителем встрече не рад,
Он на пол глядит в Монплезире,
Ступая на черный квадрат.
Ах, шахматной партии этой
Недолог печальный конец!
Внизу ожидает карета,
И в сторону смотрит отец.
Боярин предерзостный Пушкин
Казнен за лихие дела.
Молчат перелитые в пушки
Чугунные колокола.
Волны опьяняющий запах
Пером описать не берусь.
Россия стремится на Запад, —
В скиты удаляется Русь.
Хмельных капитанов орава
Уводит на Балтику флот.
Держава уходит направо,
Духовность – налево идет.
Памяти Татьяны Галушко
Все не верится глазу, – неужто
Там, где листья легли на гранит,
Поэтесса Татьяна Галушко
Под плитой запыленной лежит?
Разоряет осинники осень,
И становятся дали ясней.
Двадцать лет уж, как в общем доносе
Упомянуты были мы с ней.
И заложены в памяти прочно
В те поры поражавшие всех
Ее звонкие юные строчки,
Ее звонкий девчоночий смех.
Только рак в наше время не лечат,
И не стало Татьяны, увы.
Этих нет, а иные далече
От крутящейся мокрой листвы.
Сблизив даты разлук и свиданий,
Дышит стужею гиперборей
С перевалов Армении дальней,
От арктических ближних морей.
Не затем ли друзей мы хороним
На пороге грядущей зимы,
Чтобы в мире том потустороннем
Одинокими не были мы?
Дон-Кихот
Дон-Кихот благороден. И все же – смертельно опасен
В постоянном стремлении зло корчевать на Земле.
Он стремительно скачет, за ним не поспеть Санчо Пансе
На домашнем приземистом, коротконогом осле.
У дороги в садах наливаются соком маслины,
Глаз ласкает вокруг незатейливый сельский уют.
Мир навстречу плывет меж ушей треугольных ослиных.
В нем леса зеленеют, и яркие птицы поют.
Но в багровую тучу окрестности мирные канут,
Если волю дадим подозрительным чувствам своим.
Встанут мельницы в ряд – угрожающий ряд великанов,
Атакующим змеем летящий окажется дым.
Дон-Кихот старомоден, и все же сегодня опасен.
Нам доспехи его и заржавленный меч – ни к чему.
Все он ищет врагов меж полей, перелесков и пасек,
Черный дым подозрений глаза застилает ему.
Стали нравы другими, и время сегодня иное,
Нет волшебников больше, и время драконов прошло,
Но, копьем потрясая, вторгается в мир паранойя,
Сея страх и вражду, и добро обращая во зло.
Последний летописец
Памяти Натана Эйдельмана
Скончался Натан Эйдельман,
Последний российский историк.
Пустует промятый диван,
Завален бумагами столик.
В квартире, где мертвая тишь,
Раскатистый голос не слышен.
Вчерашние скрыты афиши
Полотнами новых афиш.
Скончался Натан Эйдельман,
Последний российский историк.
Его сочинений тома
Отныне немалого стоят.
При жизни он не был богат,
Теперь же – богат он несметно, —
Истории ангельский сад
Ему остается посмертно.
Для веком любимых детей
Господняя явлена милость:
Эпоха их жизней сменилась
Эпохой великих смертей.
Скончался Натан Эйдельман,
Последний российский историк.
В густеющий глядя туман,
В своих убеждениях стоек,
Твердил он опять и опять,
Борясь со скептическим мненьем,
Что можно Россию поднять
Реформами и просвещеньем.
Свой мерный замедлили бег
Над черною траурной датой
Его девятнадцатый век,
Его беспокойный двадцатый.
От бремени горестных пут
Теперь он на волю отпущен.
Его для беседы зовут
Рылеев, и Пестель, и Пущин.
И снова метель в декабре —
Предмет изысканий ученых.
Пополнив отряд обреченных,
Безмолвное стынет каре.
Скончался Натан Эйдельман,
Последний российский историк,
И весь черносотенный стан
Гуляет у праздничных стоек.
За что их звериная злость
И ненависть эта? За то ли,
Что сердце его порвалось,
Всеобщей не выдержав боли?
Что, славу презрев и почет,
России служа безвозмездно,
Он, им вопреки, предпочел
Единственный способ отъезда?
Скончался Натан Эйдельман.
Случайно ли это? – Едва ли:
Оборван истории план,
Стремящийся вверх по спирали.
Захлопнулась времени дверь,
В полете застыла минута, —
Безвременье, голод и смута
Страну ожидают теперь.
И нам завещает он впредь
Познание тайны несложной,
Что жить здесь, увы, невозможно,
Но можно лишь здесь умереть.
«Покуда солнце длит свой бег…»
Покуда солнце длит свой бег,
Распространяя отблеск меди,
С соседями из века в век
Враждуют ближние соседи.
Земли медлительный ковчег
Поскрипывает от нагрузки.
Эстонцы проклинают русских,
Словака презирает чех.
Не одолел двадцатый век
Людей звериную натуру, —
Армяне ненавидят турок,
С киргизом ссорится узбек.
За все им предъявляют счет:
За облик, с собственным несхожий,
За цвет волос, и глаз, и кожи, —
Да мало ли, за что еще!
За ежегодный недород,
За жизнь, которая убога.
И каждый нож вострит, и Бога
К себе в сообщники зовет.
И в доме собственном несмело
Я стороною прохожу,
Свое отверженное тело
Подставив этому ножу.
Я слышу чей-то выкрик злой,
Я вижу толп оскал крысиный,
И нестерпимо пахнет псиной
Над первобытною землей.
Песня о полевой почте (песня)
Памяти погибших в Афганистане
С чем там почта к тебе полевая
В дом стучится?
И на грязной войне убивают,
Как на чистой.
Днем и ночью зовут замполиты
Там в герои.
Да на грязной войне быть убитым —
Хуже втрое.
Видно, годы минувшие эти
Все проспал ты,
Что сегодня пошли твои дети
В оккупанты.
Отшумит над горами ненастье,
Снег растает.
А стоять им приказано насмерть —
Где поставят.
С чем там почта к тебе полевая
В дом стучится?
И на грязной войне убивают,
Как на чистой.
Кружит смерч над ущельем проклятым,
Бог всевышний,
Там, где брат разбирается с братом, —
Третий лишний.
Под огнем он стремительным сгинет,
Под фугаской,
На бесплодной на этой чужбине
На афганской.
Писаря сосчитают потери,
И негромко
Постучится в закрытые двери
Похоронка.
«Мне говорят, что нужно уезжать…»
Мне говорят, что нужно уезжать.
«Мне говорят, что нужно уезжать».
За окнами, хлебнув хмельной отравы,
Шумит чернорубашечная рать
И неотложной требует расправы.
Меня усердно за собой маня,
Предчувствуя неотвратимость бедствий,