И нам уже с ними в глаза
Смотреть невозможно друг другу.
«Мой друг писал историю Кремля…»
Памяти Натана Эйдельмана
Мой друг писал историю Кремля,
Точнее, – обитателей кремлевских.
Его зашили в гробовые доски
И сделали щепоткою угля.
Кирпичных стен кровавое пятно.
Сквозь сито факты тайные просеяв,
Нам открывать сегодня их дано
От Калиты не ближе Алексея.
Здесь кажется зловещим скрип дверей,
Здесь все источник гибельной заразы, —
Царь-колокол, не знавший звонарей,
Царь-пушка, не стрелявшая ни разу.
В какой необнаруженной пещере,
В какой из стен скрывается тайник
Того неубиенного Кащея,
Что сотни лет здесь правит, многолик?
Здесь ночью раздается крик совы,
А ввечеру, едва начнет смеркаться,
Крадется тень, минуя часовых
Бесшумною походкою кавказца.
И сохнут, не поднявшись, тополя,
И мостовые ненавистью дышат.
Мой друг писал историю Кремля, —
Теперь ее никто уже не пишет.
Голодай
Евгению Рейну
«Поболтать и выпить не с кем»,
А сознаться в этом больно.
За Ростральные колонны
Прогуляюсь я туда,
Где за кладбищем Смоленским
Зеленеет остров Вольный,
И становится соленой
Несъедобная вода.
На границу топкой суши
Прихожу опять сюда я,
Где гниет пустая пристань
Возле серых валунов,
Где витают чьи-то души
Над песками Голодая,
И могилу декабристов
Отыскал поэт Чернов.
Царство сырости и стужи,
Черно-белые эстампы.
В берег бьет неутомимо
Грязноватая волна.
Над Маркизовою лужей
Проступает контур дамбы,
Нас отрезавшей от мира,
Как Берлинская стена.
Ничего не бережем мы
Из того, что есть на свете.
Не далось нам счастье в руки,
Откровенно говоря.
Нас покинувшие жены,
Нас покинувшие дети,
Нас покинувшие внуки
Улетели за моря.
Только ты живешь бездарно
В неуюте темных комнат,
На Васильевском унылом,
Озираясь, словно тать.
Из потомков благодарных
Кто тебя сумеет вспомнить?
Кто потом твою могилу
Захотел бы отыскать?
Что ж в места приходишь эти,
Убежав от срочных дел ты,
Где за каменною грудой,
Не застынув в холода,
Уподобясь дымной Лете,
Две протоки Невской дельты
Вытекают ниоткуда
И впадают в никуда?
Памяти Давида Самойлова
Его везли от собственных столиц…
Его везли от собственных столиц,
Где был он лишь ненадолго – проститься,
И вслед ему веселой вереницей
Тянулись стаи прилетевших птиц.
Его везли от площади Борьбы
(«С самим собой», – так он шутил когда-то),
Где лет минувших памятные даты
Как верстовые видятся столбы.
От подмосковных домиков и круч,
Заснеженных опушек невозвратных,
Где высветил его армейский ватник
Неугасимый моцартовский луч.
Его везли от собственных столиц.
Так увозили некогда другого,
И были так же сдержанно суровы
Измученные лица у возниц.
Шумела у обочины вода.
Зажегся день, недолгий, словно спичка.
Быть вне столиц – вернейшая привычка,
При жизни и по смерти – навсегда.
Среди несчастий тяготиться счастьем,
Не слышать шума и дышать в дыму,
Быть ко всему, как Пушкин, непричастным
И все-таки причастным ко всему.
Не все ль равно лежать в земле какой,
Опалихе, Москве или Пернове,
Когда возможно воплотиться в слове,
Которое витает над Землей?
И устремясь к ему лишь видной цели,
Живущим дав несбыточный пример,
В конце строки вдруг умереть на сцене,
Как Сирано, как Гамлет, как Мольер.
Монолог Моисея
Прегрешенья наши, Господи, прости нам.
Пусть никто не обвинит меня в тиранстве.
Сорок лет вожу народ я по пустыне,
Чтобы вымерли родившиеся в рабстве.
Про жестокий им назначенный экзамен
Знают путники бредущие едва ли,
Эти женщины с бездонными глазами
И мужчины, что оковы разбивали.
Тот, в ком с детства кровь от страха в жилах стынет,
Неспособен жить при равенстве и братстве.
Сорок лет вожу народ я по пустыне,
Чтобы вымерли родившиеся в рабстве.
Вот идут они, словам моим поверя,
Позабыв об униженьях и напастях,
Но нельзя войти в сияющие двери
С синяками от колодок на запястьях.
Все возможно только средствами простыми, —
Мы в самих себе не в силах разобраться.
Сорок лет вожу народ я по пустыне,
Чтобы вымерли родившиеся в рабстве.
След причудливый за нами вьется гибко.
Звон бубенчиков и топот караванный.
Тем, кто вышел вслед за мною из Египта,
Не добраться до Земли Обетованной.
Схоронив своих мужей в песке постылом,
Плачут вдовы в белом траурном убранстве.
Сорок лет вожу народ я по пустыне,
Чтобы вымерли родившиеся в рабстве.
Треплет ветер их убогую одежду.
Солнце гневное восходит на Востоке.
Я внушаю им покорность и надежду
И считаю им отпущенные сроки.
Бурдюки с водой становятся пустыми.
Серый коршун растворяется в пространстве.
Сорок лет вожу народ я по пустыне,
Чтобы вымерли родившиеся в рабстве.
Скоро смерть в свои холодные объятья
И мое возьмет измученное тело,
Но не должен прежде срока умирать я,
Не закончив мне порученное дело.
И покуда не скончается последний,
Буду я водить народ мой по барханам.
В царство светлое войдет его наследник,
Лишь родителя увидев бездыханным.
Мне на посох все труднее опираться.
Бог всевидящий, меня не слышишь разве?
…Чтобы вымерли родившиеся в рабстве,
Чтобы вымерли родившиеся в рабстве!
Памятник
Я обошел все континенты света,
А город мой все тот же с давних пор,
Там девочка, склонясь у парапета,
Рисует мост, решетку и собор.
Звенят трамваи, чаек заглушая,
Качает отражения вода.
А я умру, и «часть меня большая»
Не убежит от тлена никуда.
Моих стихов недолговечен срок.
Бессмертия мне не дали глаголы.
Негромкий, незначительный мой голос
Сотрут с кассет, предпочитая рок.
Прошу другого у грядущих дней,
Иная мне нужна Господня милость, —
Чтобы одна из песен сохранилась,
Став общей, безымянной, не моей.
Чтобы в лесной далекой стороне,
У дымного костра или под крышей,
Ее бы пели, голос мой не слыша,
И ничего не зная обо мне.
Когда судьба поставлена на карту (1991–1994)
Терпандр (песня)
Зевс-громовержец, людей покарай недостойных,
Век свой проведших в покорном и рабском молчанье!
На площадях, перекрестках и даже в застольях
Все друг на друга кидаются нынче с мечами.
Полные прежде, театры пусты и бассейны.
Нету спасенья от мести враждующих партий.
Град покидая, бегут со стенаньями семьи, —
Все разбегутся, и кто же останется в Спарте?
Зевс-громовержец, людей покарай недостойных,
Путь позабывших в твои белоснежные храмы!
Всюду проклятия, крики и хриплые стоны,
Снадобий скоро не хватит, чтоб вылечить раны.
Жадно Афины следят за кровавою дракой, —
Не избежать поражения нам и полона…
Что же нам делать? Ответствуй, дельфийский оракул!
– Надо Терпандра позвать и почтить Аполлона.
Четверострунную лиру сменив семиструнной,
Чуткими пальцами тронет он струны тугие.
Песня начнется – окончатся споры и ругань.
Братья вчера – мы сегодня друг другу враги ли?
Кончим раздоры, воспомним о собственном доме,
Брань заглушат музыкальной гармонии звуки.
Бросим мечи, от железа очистим ладони,
Для хоровода сплетем дружелюбные руки!
Кубки наполните пеннокипящею влагой,
Мрачные речи заменим напевом веселым.
Пусть состязаются силой своей и отвагой
Лучники, копьеметатели и дискоболы.
Предотвращая разящие грозно удары,
Не иссякает мелодия струн этих тонких.
Слава Терпандру, певцу Аполлонова дара!
Жаль его песен – о них позабудут потомки.
«С детства идолопоклонник…»
С детства идолопоклонник,
Никогда не знавший Бога,
В общей маршевой колонне
Как и все шагавший в ногу,
Я запомнил ритуалы
Пионерского парада, —
Галстук шелковый и алый,
И плечо соседа рядом.
Я не слышал пенья скрипки,
А привык внимать покорно
Крику яростно и хрипло
Указующего горна.
Я любил не пенье птичье
Из окрестного тумана,
А надутое величье
Призывного барабана.
Где вы, символы отваги,
Те учебные тревоги,
Наши крашеные флаги,
Наши гипсовые боги?
Ах, костров забытый запах,
Детский хор над общим горем:
«Дан приказ: ему – на запад»,
«По долинам и по взгорьям»!
Длится песенка лихая,