Не спеши, мой друг.
Перечти стихи поэта,
Посмотри на юг.
Там на юге мутный Терек,
Быстрая река,
Злой чечен ползет на берег,
Держит свой «АК».
Там на юге злые вести,
Горькое вино.
Все мы прежде жили вместе,
Нынче – не дано.
Все мы прежде жили вровень, —
Корка да ватин.
Отчего же нашей крови
Жаждет осетин?
Оттого ль, что всем на горе
В их краю расцвел
Ближний родич их из Гори,
Горный наш орел?
Оттого ль, что не жалея
Времени для дел,
Истреблял нас, зверя злее,
Брат его мингрел?
Ходит целую эпоху
По аулам быль,
Что врагам своим неплохо
Отомстил Шамиль.
Столько в Тереке смешалось
Крови и песка,
Что одна у всех усталость
И одна тоска.
Породнила боль людская
Разные края, —
Ты чужую кровь пускаешь,
А течет твоя.
Памяти Давида Самойлова
Поэт похоронен в Эстонии,
В прозрачном и стройном лесу.
Сосна над могилою стонет,
Качая янтарь на весу.
От шторма спеша схорониться,
Гудят из тумана суда.
Теперь он попал за границу, —
Надолго попал, навсегда.
Вокруг подмосковные вьюги,
И Родина вроде близка,
Но вот не услышать в округе
Родного его языка.
И некому слово замолвить,
Его протерев, как стекло,
В краю, где и имя «Самойлов»
Латынью на камень легло.
У берега Балтики синей
Не ждет запоздалых наград
От все позабывшей России
Посмертный ее эмигрант.
В Михайловском
Мчится тройка – ближе, ближе,
И проносится в ночи.
Одинок и неподвижен
Огонек твоей свечи.
Не уснуть подобно прочим, —
Воет ветер над стрехой.
Это бес тебя морочит
Темной полночью глухой.
То коснется половицы,
То застонет у крыльца.
Воротили бы в столицу,
Чтоб не спиться до конца!
Подопри рукой затылок.
Черный сон, – бессилен он
Перед ящиком бутылок,
Что из Пскова привезен.
Истопить прикажем баньку,
И раскупорим вино,
Кликнем Зинку или Маньку
Или Дуньку – все равно.
Утешайся женской лаской,
Сердце к горестям готовь.
Скоро, скоро на Сенатской
Грянет гром, прольется кровь.
Сесть бы нам с тобою вместе,
Телевизор засветить,
Посмотреть ночные вести
И спокойно обсудить.
Страшновато нынче, Пушкин,
Посреди родных полей.
Выпьем с горя, – где же кружки?
Сердцу будет веселей.
Старочеркасск
Борису Алмазову
Мерцание талого воска,
Высокий резной аналой
И герб Всевеликого войска —
Олень, пораженный стрелой.
Стервятника родич побочный,
С хвостатым сойдясь бунчуком,
Он станет сидящим на бочке
Похмельным крутым мужиком,
Которого шлепнут у стенки
В двадцатом, среди этих мест,
Где цепи казненного Стеньки
В пасхальный вплелись благовест.
Где нынче вы, рыцари веры,
Что были на подвиг легки,
Ковыльных степей тамплиеры,
Суровые дончаки?
Женившиеся на турчанках,
Неистовых, как суховей,
Стремившиеся на тачанках
К погибели скорой своей?
Дождавшись заветного часа,
Чужие надев ордена,
Нашив на штанины лампасы,
Блатная гуляет шпана.
Но смотрят из дали туманной
Со стен, как со снежных вершин,
Портреты былых атаманов
И крутоголовых старшин.
И длится их странная каста,
Покуда заметный окрест,
Над городом Старочеркасском
Мерцает полуночный крест.
Безбожный переулок
Над развилком дорожным Прочту эту надпись со вздохом, —
Переулок Безбожный,
Безбожная наша эпоха.
Время строек невиданных,
И разрушений, и гари.
Понаставили идолов,
После их сами свергали.
Снова в моде посты,
И молитвы читаются строго,
Люди ставят кресты
На жилье возвращенного Бога.
И такая в них прыть,
Словно вровень они с небесами, —
Могут вдруг отменить
И обратно вернуть его сами.
И кружатся грачи
Над деревьями парка устало,
Где чернеют в ночи
Обезлюдевшие пьедесталы.
Их не вынуть как репку,
Кресты на минувшем поставив.
Их сработали крепко
Из камня, бетона и стали.
Значит снова наивная
Недолговечна надежда:
Кто воспитан на идолах,
Бога в себе не удержит.
Ведь недаром известно,
Как это в итоге ни грустно,
Что нечистое место
Недолго останется пусто.
«Глаза закрываю и вижу…»
Глаза закрываю и вижу:
Во мраке невидимых вод,
Как прежде, подвижный в подвижном,
Подводный кораблик плывет.
Он будит, светящийся атом,
Глубин непрозрачный покой.
И я там когда-то, и я там
К стеклу прижимался щекой.
Меж скал ноздреватой породы
Придонное время текло.
Смотрела чужая природа
На нас через это стекло.
Там в облаке взвешенной пыли
Крутой кипяток закипал,
Лиловые гейзеры били,
Неся растворенный металл.
В расплавленном этом металле,
Где красная встала трава,
Коричневой серой питались
Таинственные существа.
Пьянея от этих открытий,
Поднявшись, мы пили вино,
Чтоб было число наших всплытий
Числу погружений равно.
И в медленном солнечном дыме,
Над темной вися глубиной,
Мы делались сами иными,
Соседствуя с жизнью иной.
«Детство мое богато чужой позолотой…»
Детство мое богато чужой позолотой,
Которую я полагал своей.
Кованный лев на чугунных воротах,
Золототканые шапки церквей,
Мрамором связанное пространство,
Летнего неба серебряный дым,
Все, что себе я присваивал страстно
Будучи молодым.
Все, что щекочет усталые нервы,
Все, что с младенчества взглядом впитал
Таинством первым, любовию первой,
Неистребимый дает капитал.
Вот изначальное виденье мира,
Где уживаются ночью и днем
Бедный уклад коммунальной квартиры
И янтари куполов за окном.
Старых дворцов ежедневное чудо,
Вязкая от отражений вода.
Брошенным буду, безденежным буду, —
Нищим не буду уже никогда.
«Будет снова оплачен ценою двойной / Обгорелый кусок каравая…»
Будет снова оплачен ценою двойной
Обгорелый кусок каравая.
Нету продыха между войной и войной, —
То Гражданская, то Мировая.
Бесконечно бездарное это кино,
Где прожектор дымится во мраке.
Ни одежды, ни дома нам знать не дано, —
Только ватники всё да бараки.
И сегодня, и присно на все времена,
Поразмыслишь – становится жутко:
Снова кровь и война, снова кровь и война,
Безопасного нет промежутка.
И под грохот салютов недолгих побед
Будут новые дети рождаться,
Чтобы сгинуть, как это пророчит поэт,
На единственной той, на Гражданской.
Авангард
От Кантемира и до Окуджавы
Дорога оказалась коротка.
Предшествуют крушению державы
Распад и разрушенье языка.
От мутного дыхания пустыни
Река преображается в ручей.
Что остается нынче от латыни,
Прибежища беспомощных врачей?
Верша тысячелетьями обман свой,
В который раз уже, в который раз,
Нас привлекает темный дух шаманства
Изверившихся в правильности фраз.
Распались нерифмованные строки,
Обрывки нитей спутаны в клубок.
Не так ли ход ветхозаветной стройки
Остановил разгневавшийся Бог?
Мы к звукам возвращаемся разъятым,
Их смысловую связь разъединив,
Слово на части расщепив, как атом,
И долгожданный ударяет взрыв.
И дым грибообразный в небе снова
Встает, остатки воздуха вобрав.
Для варваров предмет захвата – слово, —
Им не нужны вокзал и телеграф.
Но все же что-то держит, что-то держит,
Огонь свечи стараясь уберечь,
И слушает опять толпа с надеждой
Невнятную юродивого речь.
И значит все в небытие не канет,
Ночные ливни смоют кровь и грязь,
И кто-то, обернувшийся на камни,
Начнет их собирать, не торопясь.
Север
Не отыщу свои следы
В земле холодной и бесстрастной,
В разливах сумрачной воды,
Не отражающей пространства.
Среди арктических широт,
Где дождь сменяется бураном,
К зырянам Тютчев не придет,
Да и не нужен он зырянам.
В краю снегов бумаги нет, —
Да и не нужно ей бумаги,
А нужен неба алый свет
И под ногами мягкий ягель.
Да чума серебристый мех,
Что останавливает вьюгу,
И песенка одна на всех, —
Как трубка общая по кругу.
«Десанты крылатых семян…»
Десанты крылатых семян
Кидают на землю березы,
И юности горький обман
В облатке тургеневской прозы