Меня возвращает назад
В похожую дачную местность,
Где каждый цветной палисад
Цветную таит неизвестность.
Там зеленью пахнет вода,
И медом сосновые смолы,
И мама еще молода,
Как точно заметил Самойлов.
Земля завершит оборот,
И сладкою вспомнится болью
Девчоночий смех у ворот
И звонкий шлепок волейбольный.
И первой любовью дыша,
Рванувшись к угасшему свету,
Внезапно заноет душа,
Которой, казалось, и нету.
Как мне говорил инвалид,
Чей танк подорвался на мине,
Нога его ночью болит,
Которой уж нет и в помине.
Соборность
Праматерь лагерей,
Любезная соборность, —
От горькой чаши сей
Пускай избавит Бог нас.
Ясна из века в век
Мечта ее простая:
Забудь, что человек,
Прими законы стаи.
Спасаясь на крови,
Как все, клыки ощерив,
Любому горло рви,
Кто подойдет к пещере.
Соборность общей лжи,
Казармы и барака.
С подонками дружи,
Не рвись на свет из мрака.
Соборность паханов
И початой бутылки,
Тех безымянных рвов,
Где дыркою в затылке
Нас соборует смерть,
Дотла стирая лица,
Приученных не сметь,
Не в хоре – не молиться.
И крест, и пустота,
И в небе над прохожим
На ветке два листа, —
Соседних, непохожих.
Фельдфебель Шимон Черкасский (песня)
Кавалер Святого Георгия, фельдфебель Шимон Черкасский,
Что лежит на Казанском кладбище в Царском Селе осеннем,
Представитель моей отверженной в этой державе касты,
Свой последний бивак наладивший здесь, под дубовой сенью.
Гренадер императорской гвардии, выходец из кантонистов —
Нелюбимых российских пасынков выпала с ним судьба нам.
Неродного отечества ради был он в бою неистов,
Управляясь в часы опасности с саблей и барабаном.
Давний предок единокровный мой фельдфебель Шимон Черкасский,
За отвагу на поле брани орден свой получивший,
Обладатель ружья огромного и медной блестящей каски,
В девяносто четвертом раненый, в девяносто шестом – почивший.
Ах, земля, где всегда не хватало нам места под облаками,
Но которую любим искренне, что там ни говорите!
Ощущаю зависть тайную, видя надгробный камень,
Где заслуги его записаны по-русски и на иврите.
И когда о последнем старте я думаю без опаски
И стараюсь представить мысленно путь недалекий сей свой,
Вспоминается мне лейб-гвардии фельдфебель Шимон Черкасский,
Что лежит под опавшими листьями на окраине царскосельской.
Северная Двина
Мы плыли вниз по Северной Двине
На белом пассажирском теплоходе,
Который прежде назывался «Неман»,
Но был позднее переименован
В честь Федора Абрамова. Писатель
Был местным уроженцем. Вспоминаю
Публичное признание его
И яростное самобичеванье
За то, что в бытность в университете
На своего профессора донес,
В чем каялся потом, возненавидев
Партийных искусителей своих.
Не в этом ли особенность души
Исконно русской? – Прежде нагрешить,
Дотла пропиться, грабить на дорогах,
Быть душегубом, татем полуночным,
Детоубийцей или стукачом,
А после под иконой жечь свечу,
Лоб кровянить поклонами земными,
Покаявшись в лихих своих поступках,
У Господа вымаливать прощенье,
И схиму принимать. Не потому ли
Веками здесь поют о Кудеяре,
А отроки святые не в чести?
Мы плыли вниз по Северной Двине
С фольклорными ансамблями из Тойвы,
Сольвычегодска, Котласа и прочих
Окрестных городов и деревень
На фестиваль в Архангельск. Вечерами
Мы приставали к берегу, и вновь
На пыльных сценах поселковых клубов,
На площадях прибрежных леспромхозов,
Под северными злыми комарами,
Плясали вилегодские старухи
В узорных полушалках расписных
И праздничных багряных сарафанах
С подгрудною высокой подпояской
И необъятным клетчатым подолом,
Рассчитанным на деревенских женщин,
Беременевших снова, что ни год.
Их песни, позабытые сегодня,
И танца неподдельное веселье,
Что недоступно профессионалам,
Крестьянские морщинистые лица,
Согбенные, но крепкие тела,
И темные беззубые улыбки,
Собравшимся иллюзию внушали,
Что в старину жилось повеселей.
Механики, завхозы, речники,
Надев льняные светлые рубахи,
Подхваченные пестрым кушаком
С устюжскою затейливою вязью,
И волосы забрав под ремешок,
Преображались в древних берендеев,
Гудошников и гусляров, а ночью
На теплоходе рявкали гармони,
И бешено гремела дискотека,
В сегодняшний перемещая век.
Я вспоминаю поселковый клуб,
Плакат «Добро пожаловать» над входом,
Крест-накрест заколоченные двери
Под надписью, и лужу у крыльца,
Вокруг которой зрители стоят,
А на крыльце кружится хоровод,
Платочками помахивая дружно.
Я вспоминаю контуры церквей
Преображенья или Воскресенья,
Плывущие над белою водой
Под берестою северного неба.
И таинство полночной тишины
Под неизбывным половодьем света,
Где сосны не отбрасывают тени,
И красок нет – лишь чернь и серебро.
Лесное царство пересыльных тюрем,
Владения зловещего ГУЛАГа,
Места захоронений безымянных,
И вышки зон, и постоянный день,
Как в камере, где свет не гасят ночью,
Бессонница, что многодневной пыткой
Пытает обескровленный народ.
Как непохожа эта белизна
На петербургско-пушкинские ночи
С графическою оторочкой шпилей
И золотом неярким куполов!
А впереди, и сзади, и вокруг,
Струилась неподвижная Двина,
С обманчиво прозрачною водой,
Пропитанная аммиачным ядом
Бумажно-целлюлозных комбинатов
Коряжмы и Архангелогородья.
Свободная российская река.
С ее широких плоских берегов
Татарские не пили кони воду,
Увязнув безнадежно на пути
В болотах вологодских или ситских.
Исконная российская река, —
Не Дон, который к туркам уходил
В Азовщину; не Волга, что течет
Меж берегов мордовских и болгарских,
Татарских, и чувашских, и калмыцких,
В Хвалынское впадающая море,
Где полумесяц пляшет на волне,
Подернутой азербайджанской нефтью;
Не Енисей тунгусский; не Иртыш,
Отобранный насильно у Кучума;
Не Днепр, что от постылых москалей
К родному убегает Запорожью,
Чернобыльской отравой пораженный;
Не Терек, что несется по камням,
Песком и кровью яростно плюясь,
И задыхаясь от бессильной злобы.
В течении Двины отобразилась
Неторопливость спутников моих,
Невозмутимых и русоволосых,
Архангелогородский говорок
С распевной гласной на исходе фразы.
Спокойная российская река
С болотистым многорукавным устьем.
Здесь Петр когда-то вздумал строить флот,
Да после передумал, спохватившись,
Что не доплыть отсюда никуда, —
Ни в близкую, казалось бы, Европу,
Ни к прочим зарубежным берегам.
Пробить пути на Запад и Восток
Отсюда не сумели мореходы:
Ни Пахтусов, в Соломбале лежащий,
Усопший тридцати с немногим лет,
Ни к полюсу стремившийся Седов,
Себя велевший к нартам привязать,
И где-то от него невдалеке
Матросами задушенный своими.
Единственная русская река,
В российское впадающая море,
Откуда путь уходит в никуда —
Навстречу льду, безмолвию и мраку.
Остров Израиль
Эта трещина тянется мимо вершины Хермона,
Через воды Кинерета, вдоль Иордана-реки,
Где в невидимых недрах расплавы теснятся и стонут,
Рассекая насквозь неуклюжие материки.
Через Негев безводный, к расселине Красного моря,
Мимо пыльных руин, под которыми спят праотцы,
Через Мертвое море, где дремлют Содом и Гоморра,
Словно в банке стеклянной соленые огурцы.
Там лиловые скалы цепляются зубчатым краем,
Между древних гробниц проводя ножевую черту.
В Мировой океан отправляется остров Израиль,
Покидая навек Аравийскую микроплиту.
От пустынь азиатских – к туманам желанной Европы,
От судьбы своей горькой – к неведомой жизни иной,
Устремляется он. Бедуинов песчаные тропы
Оборвутся внезапно над темной крутою волной.
Капитан Моисей уведет свой народ, неприкаян,
По поверхности зыбкой, от белых барашков седой.
Через этот пролив не достанет булыжником Каин,
Фараоново войско не справится с этой водой.
Городам беззаботным грозить перестанет осада,
И над пеной прибоя, воюя с окрестною тьмой,
Загорится маяк на скале неприступной Масады,
В океане времен созывая плывущих домой.
Переименование
Твой переулок переименован,
И улица Мещанской стала снова,
Какой она когда-то и была,
А ты родился на Второй Советской,
И нет тебе иного в мире места
И улицы, – такие вот дела.
О, бывшая одна шестая суши,
Где не умеют строить, не разрушив!
В краю всеразрушающих идей
От торопливой удержусь оценки:
Вчера еще доламывали церкви,
Теперь ломают статуи вождей.