Истории людской досадный выброс, —
Но я как раз родился в нем и вырос, —
Вся жизнь моя в десятках этих лет,
И сколько бы ни жил под облаками,
Я помню ленинградскую блокаду,
А петербургской не припомню, нет.
Давно уже забыты песни эти,
Становятся чужими наши дети,
Исчезли с карты наши города.
Нас как бы вовсе не было на свете,
И ни один историк не ответит,
Зачем мы жили, где или когда.
В краю, где снова пусты пьедесталы,
Мы доживаем жизнь свою устало,
И оборвется наш недолгий след
На улице, что имя поменяла,
В том городе, которого не стало,
И в той стране, которой больше нет.
«Под оком у Всевидящего Спаса…»
Под оком у Всевидящего Спаса
Не ведаем мы сами, что творим.
Империя не может не распасться
На составные части, словно Рим.
Ей не дано, как и в былое время,
На нужном удержаться рубеже,
Чтоб сохранить, как некогда Аврелий,
Все то, что завоевано уже.
Не отыскать к вчерашнему пути нам.
Трещит Гондваны вековечный лед,
И Индия, покинув Антарктиду,
В объятия Евразии плывет.
Так ставшая критическою масса
Взрывает раскаленное ядро.
Столкнутся снова нации и классы, —
Не жди, царица, писем от Дидро!
Над горизонтом зарево витает,
И всадники летят во весь опор,
И физику опять гуманитарий
Безграмотный навязывает спор.
Беженцы-листья (песня)
Беженцы-листья, гонимые ветром.
В сером окне догорает звезда.
Киевской линии синяя ветка
Гонит в дождливую ночь поезда.
Снова торопит кого-то дорога,
Даль расцветив желтизною монет,
В поисках родины, в поисках бога,
В поисках счастья, которого нет.
К югу летят перелетные птицы,
Тянутся листья за ними вослед.
В дальние страны легко им летится…
Мне только ветра попутного нет, —
Сколько бы ни сокрушался, растерян:
Время не то и отчизна не та, —
Я не из птиц, а скорей из растений —
Недолговечен полет у листа.
Поздно бежать уже. И неохота.
Капли, не тая, дрожат на стекле.
Словно подруга печального Лота
Камнем останусь на этой земле.
Теплится утро за темною шторой,
И наступает пора холодов…
Слышу, как сердце тревожное вторит
Дальнему стуку ночных поездов.
Павел
Курчавый и седой, похожий на грузина,
На шутки моряков упрямо сжав уста,
В Афины прибыл он. Распятье не грозило
На эллинской земле апостолу Христа.
Он выслушан был здесь внимательно и строго,
Изгнаннику не причинили зла,
Но проповедь единственного Бога
Меж мраморных богов поддержки не нашла.
Уверенных в себе ревнителей культуры
Не смог он убедить, как говорит Лука.
Кривили рот, смеясь, питомцы Эпикура
И стоики ему внимали свысока.
Лишь логике сухой вверяющий идеи
Дремал ареопаг, не покидая мест.
Чем мог их удивить посланец Иудеи,
Твердивший про спасение и крест?
Не выигравший спор, в плаще дорожном рваном,
Он шел, босой ступней нащупывая путь.
Как сказано в посланье к коринфянам:
«Младенцем будь во зле, в добре же взрослым будь».
Внизу сияли воды голубые.
Смирение с трудом одолевало злость.
Его позднее римляне убили, —
Философов меж ними не нашлось.
Славяне
Не для чужих славянские миры,
Заросшие дремучие дороги.
Как счастливы мы были в те поры,
Когда в Днепре всплывали наши боги!
Мы веру принимали без любви,
Мы каялись, но, видимо, без толка,
И каиново семя Святополка
Всходило в отатаренной крови.
Живущие в объятиях зимы,
Свои мечты о вольности развеяв,
Сперва варягов править звали мы,
Потом татар, и немцев, и евреев.
Здесь пахла дымом каждая заря,
Топтался кат на воздухе морозном,
И самого кровавого царя
Подобострастно называли Грозным.
Манили степи запахом травы,
Туда бежали, кандалов избегнув, —
Так началась от небольшой Москвы
Огромная империя из беглых.
Здесь для креста слагали два перста
Себя огнем спасавшие схоласты,
И непохож на южного Христа
Спаситель узкоглазый и скуластый.
Провинция
Насколько мы честно себя ощущаем провидцами?
Согласно Ключевскому, центр России – провинция.
Не Питер надутый, не матушка Первопрестольная,
Откуда лишь смуты и нравы идут непристойные.
Здесь мысли неспешны, и топкие версты немеряны,
Фельдъегерь с депешей блуждает, в пространстве затерянный.
В начальстве изверясь, не примут здесь, семечки лузгая,
Ни Никона ересь, ни немца одежду кургузую.
Иные здесь лица, иные заботы и праздники,
В столице царица а здесь Пугачевы да Разины.
Здесь дали туманны, а люди дотошны и въедливы, —
Так глубь океана и стынет и греется медленно.
Столичные взрывы не тронут их быта сутулого, —
Известно, что рыба гниет с головы, а не с тулова.
Истлеет во рву, кто задумал с ней мериться силою,
Кто, взявши Москву, возомнит, что владеет Россиею.
Сто раз оплошает, но снова, болезная, вытянет,
Поскольку решает сама – не цари и правители,
Не боги столицы, которых возносят и чествуют.
Устав им молиться, согласен с идеей Ключевского.
Землетрясение
Ненадежно приходящее веселье,
Наша жизнь – подобье шахматного блица.
Невозможно предсказать землетрясенье, —
Ни одно из объяснений не годится.
Геофизики апофиз тупиковый,
Я твоим соображениям не верю.
Распадается жилище, и подкова
Отскочила от рассыпавшейся двери.
Разрушается и гибнет в одночасье
Все, что глаз своею прочностью ласкало,
Распадается империя на части,
Как, казалось бы, незыблемые скалы.
И бегут, свои дома покинув, семьи,
Что внезапно оказались за границей.
Невозможно предсказать землетрясенье, —
Ни одно из объяснений не годится.
Ненадежна приходящая минута.
Все модели и гипотезы – случайны.
Захлебнется информацией компьютер,
Но никто, увы, не знает этой тайны.
Ни сейсмолог в тишине обсерваторий,
Ни астролог, загадавший на планеты, —
Знает Бог один всеведущий, который
Не откроет никому свои секреты.
Ах, земля моя, мать-мачеха Расея, —
Темным страхом перекошенные лица!
Невозможно предсказать землетрясенье, —
Никакое предсказанье не годится.
Четвертое октября
На очередь потративший полдня,
Я проявил нечаянную резвость,
И взяли кровь в итоге у меня, —
Хотя старик, но дефицитный резус.
С усилием открыв входную дверь,
Я размышлял, покуда брел обратно:
Кому она достанется теперь? —
Фашисту, коммунисту, демократу?
Знобило, и кружилась голова,
Но думал я при этом мимоходом,
Что не одни лишь звонкие слова
За жизнь свою я этим людям отдал.
Они безумны – это их дела,
Но раненые все благословенны,
И хорошо, что кровь моя вошла
В их пулями распоротые вены.
Вдоль улицы сирены стлался вой,
Багряный лист планировал не быстро.
Над солнечной осеннею Москвой
Стоял погожий день братоубийства.
«Имперский дух в себе я не осилю…»
Имперский дух в себе я не осилю,
Когда, проснувшись в утренней Москве,
На карту неохватную России
Взираю в ностальгической тоске.
И, разглядев, со страхом понимаю,
Увидевши ее издалека,
Как велика страна моя родная,
Или точнее – слишком велика.
Не удержать соединений ржавых,
Спасительным рецептам вопреки.
Трещит по швам великая держава,
Готова развалиться на куски.
Скрипят суставы в одряхлевшем теле
Империи, – пора ее пришла, —
Не зря веками в стороны смотрели
Две головы двуглавого орла.
Осыпались колосья, серп и молот
Не давят на долины и хребты.
Евразиатский материк расколот, —
Байкал зияет посреди плиты.
Так неподвижность зимнюю взрывая,
Ломает льдины черная вода,
Так, волноломы разнеся и сваи,
Прибрежные ночные города
Крушит удар внезапного цунами,
И в штормовом кипении зыбей
Огромный танкер, поднятый волнами,
Ломается от тяжести своей.
Подполковник Трубятчинский (песня)
Подполковник Трубятчинский, бывший сосед по каюте,
С кем делили сухарь и крутые встречали шторма,
Не качаться нам впредь в корабельном суровом уюте,
Где скрипят переборки и к небу взлетает корма.
Опрокинем стакан, чтобы сердце зазря не болело.
Не кляните судьбу, обо всем не судите сплеча!
В зазеркалье у вас все читается справа налево, —
В иудейской пустыне нашли вы последний причал.
Подполковник Трубятчинский – в прошлом надежда России —
Он сидит у окна, и в глазах его черных – тоска.