Позади океан, ядовитой пропитанный синью,
Впереди океан обожженного солнцем песка.
Подполковник Трубятчинский, что вам мои утешенья! —
Где бы не жили мы и какое б не пили вино,
Мы – один экипаж, все мы жертвы кораблекрушенья,
Наше старое судно ушло невозвратно на дно.
Подполковник Трубятчинский, моря соленого житель,
Как попасть вы смогли в этот город безводный Арад?
Надевайте погоны, цепляйте медали на китель
И – равненье на флаг, – наступает последний парад!..
Возвращение в рай, а скорее – изгнанье из рая,
Где ночные метели и вышки покинутых зон…
Подтянувши ремень, обживает он остров Израиль —
Наших новых времен, наших новых морей Робинзон.
«На Маяковской площади в Москве…»
Нам в веках стоять почти что рядом.
На Маяковской площади в Москве,
Что как и прежде Триумфальной стала,
Поверх голов поэт глядит устало,
От гибели своей на волоске.
Предсказана металлом звонких строк
Самоубийства траурная дата, —
На горло песне собственной когда-то
Он наступил, и тем себя обрек.
Четыре остановки в век длиной.
Отмеченный падением и славой,
На Пушкинской, точнее на Страстной,
Безмолвствует сосед его курчавый.
Стоял Страстной когда-то монастырь
На площади, – его там больше нету,
И на образовавшийся пустырь
Переместили памятник поэту.
Не обхватить им пальцами перо,
Невидящим не обменяться взглядом,
Поставленным «в веках почти что рядом», —
На двух соседних станциях метро,
В пространстве и во времени одном.
И дело, разумеется, не в датах:
Один застрелен был в тридцать седьмом,
Другой погиб на рубеже тридцатых.
И думают прохожие с тоской
Об участи, их схожей и опальной,
Когда идут по улице Тверской
От площади Страстной до Триумфальной.
«Стать властителем дум в деспотии…»
Иосифу Бродскому
Стать властителем дум в деспотии
Не зазорно, совсем не зазорно,
Где врагов обличают витии,
И скучает по узникам зона.
Стать властителем дум в деспотии,
Неизменно бывает опасно,
Где гонения слабых сплотили,
И безрадостна нищая паства.
Быть властителем дум в деспотии, —
Ободрять постоянно дрожащих,
Здесь, где дух вольнодумства противен
Вездесущим властям предержащим,
Чтобы раб, существуя убого
В коммуналке, пропитанной дымом,
Одного только Господа Бога
Признавал бы своим господином.
Там с народом всегда по пути нам,
Где тепла не хватает и света.
Быть властителем дум в деспотии, —
Вот достойная должность поэта.
Не в Европе, где залы пустые,
Не в нью-йоркском пресыщенном клубе, —
Быть властителем дум в деспотии,
Где жестоких властителей любят.
Где горька в подворотне настойка,
Непролазны кривые дороги,
И где голову ценят настолько,
Что ее отрубают в итоге.
Поэты военного поколения
Я говорил от имени России.
Поэты военного поколения,
Которых ставили на колени,
Сознавали это в какой-то мере,
Поэтому предпочитали верить
Тому, во имя чего их ставили,
Например – за Родину и за Сталина.
Они снисхождения не просили,
На рубежах обреченных стоя.
Себя считали частью России,
Ее заражаясь неправотою.
И радовались, стихи свои склеив
Из приказов расстрельного материала.
Россия же не любила евреев
И им свой голос не доверяла.
Она доверяла тогда грузину
В полуопущенных эполетах,
С которым перезимовала зиму,
С которым перебедовала лето.
Среди неопрятных московских сугробов,
В кителях полувоенных суконных,
Они стояли у этого гроба,
Они молились на эту икону,
Вдыхая жадно морозный воздух
Отчизны неправедной и увечной.
И тусклые пятиконечные звезды
Над ними мерцали, как семисвечник.
Дом творчества
Хрустальная люстра в большой и безлюдной столовой,
Раскрытая книга над аляповатым карнизом.
Дом творчества был здесь – какое нелепое слово, —
Оно постепенно становится анахронизмом.
Не пишет никто здесь теперь ни романы, ни стансы,
За нас перед вечностью слово пытаясь замолвить.
Из пишущей братии в доме сегодня остался
Лишь с орденом Ленина гипсовый Серафимович.
Мне жалко советской распавшейся литературы,
Окошек пустых обветшалого этого дома,
Своих сочинений, что в школе написаны сдуру,
Героев Фадеева или же «Тихого Дона».
Печальные боги минувшей поры исполинской,
Которые голову с юных морочили лет нам!
«Титло литератора, – сказывал как-то Белинский,
Важней, чем мундиры и блеск мишуры эполетной».
Никто их сегодня не знает уже и не ценит.
Умолкли машинки, стучавшие здесь вечерами.
И стол заседаний темнеет на брошенной сцене,
Как пыльное капище в древнем языческом храме.
Вдова
Если ты раздражен неустройством семейного дома,
О подруге недолгой судить не старайся поспешно, —
Из нелюбящих жен получаются лучшие вдовы,
А от любящих – только беспомощность и неутешность.
Дважды входит жена в отшумевшую некогда Лету.
Будет прежняя жизнь переписана набело снова,
И на все времена сохраняется версия эта.
Вновь полюбит вдова, поменяв в мемуарах оттенки.
Об изменах и ссорах не будет, конечно, и речи.
И к чему здесь слова, если муж с фотографий на стенке
Улыбается сонно, ни в чем никогда не переча!
И, оставшись одна, до последнего самого часа,
Проходя через день, для него недоступный и дальний,
Будет долго она в равнодушные двери стучаться,
Одержима идеей дополненных переизданий.
Созвездие Рыбы
Смотрят звезды с высоты неотрывно,
Новорожденным желая удачи.
Я родился под созвездием Рыбы,
Это что-нибудь, наверное, значит.
В непроглядной черноте небосклона,
Все во власти первобытных утопий,
Их открыли жрецы Вавилона,
Размышляя о новом потопе.
Атлантиды припомнили гибель,
К небу руки воздевали сухие.
И назвали созвездие «Рыбы»,
Чтобы грозную задобрить стихию.
И, соленым обдавая дыханьем
Хрупкой суши каменеющий остов,
Волны пенились за зыбким барханом,
Аравийский охватив полуостров,
Где не спали пастухи до рассвета,
Наблюдая недвижно и немо,
Как смещается в созвездие это
Золотая звезда Вифлеема.
В черных тучах голубые разрывы
Над нахмуренным Финским заливом.
Я рожден под созвездием Рыбы,
И себя ощущаю счастливым.
Беспределен океан серебристый,
Породивший земную природу.
И крещенье, по-латыни – «баптиста»,
Означает «погружение в воду».
Евангелисты
Ученики не дождались Христа,
Но верили в пришествие второе
И не касались позднею порою
Пергаментного желтого листа.
Апостолы Христа не дождались,
Но верили в пришествие второе.
Могилы над Масличною горою
Умножились. Ушли деревья ввысь.
Сгущался фиолетовый туман
На иудейских обмелевших реках.
Отправился на север Иоанн,
Иаков проповедовал у греков.
Дышал гееной огненной хамсин,
И пожилые поняли мужчины,
Что не вернется человечий сын
До их уже означенной кончины.
Разобщены пространствами дорог,
Свой скудный отдых сокращая ночью,
Они писать взялись поодиночке,
Между собою не сверяя строк.
И появлялась, множа имена,
Вослед помарке новая помарка,
И то, о чем Матфей упоминал,
Не совпадало с описаньем Марка,
Бесстрастные свидетельства Луки
Отличны от поэмы Иоанна,
Но в главном, друг от друга далеки,
Они совпали, как это ни странно.
И кончился отпущенный им срок
Недолгого служения земного,
И к нам вернулось сказанное слово,
Которое обозначало – Бог.
Карское море
Море, хмурое спросонья,
По-английски «Kara Sea»,
Обжигает жидкой солью
Необжитый край Руси.
И Сибирь, в снега одета,
Словно мерин голубой,
Припадает к соли этой
Жадной Обскою губой.
Повернув на север дышло,
Рвется плоть ее громад
В океан, где смертью дышит
Неприветливый Грумант.
Не бывает здесь путины, —
Бухты плоские пусты.
Здесь одни ориентиры —
Безымянные кресты.
И кружит в тумане чайка,
И кричит издалека,
Что зазря Чрезвычайка
Разменяла Колчака.
Не с того ли имя «Кара»
Не один десяток лет
Угрожает Божьей карой,
Красит воду в черный цвет,
Океан лишает жизни
Силой ядерною злой,
Закрутившись черным джинном
Над базальтовой скалой?