Что бояться не следует, – смертность, увы, стопроцентна.
Пропадает в больнице он ночи и дни тем не менее,
И смертельный диагноз нехитрым скрывая лукавством,
Безнадежных больных принимает в свое отделение,
Где давно на исходе и медперсонал, и лекарства.
Не завидую другу, врачу безотказному Крелину, —
В неизбежных смертях он всегда без вины виноватый.
С незапамятных лет так судьбою жестокою велено:
Тот в Хароны идет, кто когда-то пошел в Гиппократы.
Не завидую я его горькой бессмысленной должности,
Но когда на меня смерть накинет прозрачную сетку,
На него одного понадеюсь и я в безнадежности,
Для него одного за щекою припрячу монетку.
«Над клевером зависшая пчела…»
Над клевером зависшая пчела,
Мохнатая, в тигриной позолоте,
Как уголек негаснущий светла,
И тяжела, как пуля на излете.
Короткий век свой жить какой ей толк
С соцветиями липкими в обнимку?
Что значат для нее любовь и долг,
И Родина? Согласно Метерлинку,
Неизмеримо больше, чем для нас.
Мы чужаки в рассветном этом дыме.
Мерцающий в тумане Волопас
Не нас пасет под звездами своими.
Нам не вписаться в гармоничный ряд
Земных зверей, растений и мелодий,
Где о свободе вслух не говорят,
А просто умирают в несвободе.
И сколько к мирозданью ни вяжись,
Любые рассуждения напрасны
О смысле бытия, поскольку жизнь
Бессмысленна, недолга и прекрасна.
«Когда судьба поставлена на карту…»
Когда судьба поставлена на карту,
И темнота сгущается, грозя,
Припомним изречение Декарта:
Источник страха избегать нельзя.
Ведь убежав, уносишь страх с собою.
Не лучше ли без ноши, налегке,
Навстречу нежелательному бою
Идти вперед со шпагою в руке?
Испуг свой кушаком стяни потуже.
Назад не поворачивай коней.
Быть может, то, что породило ужас,
Лишь воздух и движение теней.
Когда душа от горечи и боли
Сжимается, на суше и морях,
Проявим любознательность и волю,
Преодолев незнание и страх!
На пороге третьего тысячелетья (1995–1997)
Очередь
Я детство простоял в очередях,
За спичками, овсянкою и хлебом,
В том обществе, угрюмом и нелепом,
Где жил и я, испытывая страх.
Мне до сих пор мучительно знаком
Неистребимый запах керосина,
Очередей неправедный закон,
Где уважали наглость или силу.
Мне часто вспоминаются во сне
Следы осколков на соседнем доме,
И номера, записанные мне
Карандашом чернильным на ладони,
Тот магазин, что был невдалеке,
В Фонарном полутемном переулке,
Где карточки сжимал я в кулаке,
Чтоб на лету не выхватили урки.
Очередей унылая страда.
В дожди и холода, назябнув за день,
Запоминать старался я всегда
Того, кто впереди меня и сзади.
Голодный быт послевоенных лет
Под неуютным ленинградским небом,
Где мы писали на листах анкет:
«Не состоял, не привлекался, не был».
Но состоял я, числился и был,
Среди голодных, скорбных и усталых
Аборигенов шумных коммуналок,
Что стали новоселами могил.
И знаю я – какая ни беда
Разделит нас, народ сбивая с толка,
Что вместе с ними я стоял всегда
И никуда не отходил надолго.
Шестидесятники
Некрасов, Добролюбов, Чернышевский,
Дорогу в революцию нашедший,
Что делать знавший и с чего начать,
О вас все чаще думаем сегодня, —
На вас благословение Господне
И каинова вечная печать.
Те приступы историобоязни,
Что после привели к гражданской казни,
Уже не могут кончиться добром.
Царей и царств нарушена отрада.
Ах, Николай Гаврилович, не надо
Заигрывать с крестьянским топором!
Еще откушав утреннего чая,
Торопится в гимназию Нечаев.
Глядит Желябов в узкое окно.
Готовит динамит Спарафучиле.
Фабричных маловато. Как учили,
Восстание, увы, обречено.
В двадцатом веке, где иные нравы,
Где битвы посерьезнее Полтавы,
И не сдержать взбесившихся коней,
Не сладко от соленой вашей каши.
К сороковым вернуться бы, но наши
Сороковые ваших пострашней.
Мы идеалом движимы единым,
Но пахнут разложением и дымом
Обочины проторенных дорог.
Мы связаны одною светлой целью,
Через века протянутою цепью,
И наше место – Нерчинский острог.
«Не убежишь от Господня гнева…»
Не убежишь от Господня гнева,
Топкая тундра, Москва ли, Киев.
Через какие ворота в небо? —
Так ли уж важно – через какие?
Молча кончину свою приемлю,
Не возражая и не тоскуя.
Через какую траншею в Землю? —
Так ли уж важно – через какую?
От долголетия мало толку.
Черные ветер разносит метки.
Листьям последним дрожать недолго
На опустевшей холодной ветке.
Ступим ногой в ледяное стремя
В робкой надежде достичь покоя.
Через какое забудут время? —
Так ли уж важно – через какое?
Содом
Из Содома трудно убежать, —
Бегство не приносит утешенья.
Падший род не возродить опять
Горькою ценой кровосмешенья.
От тоски не вылечить земной
Ностальгией тронутые души.
В океан отправившийся Ной
К недалекой возвратится суше.
Из Содома некуда бежать, —
На Синай пойдешь или в Двуречье,
Всюду за чертою рубежа
Навыки иные и наречья.
Всюду лихоимство и беда,
Жизнь недолговечна и убога.
Просто на другие города
Не хватает времени у Бога.
Из Содома убежать нельзя
На потребу собственной утробе.
Здесь лежат безмолвные друзья
Под седыми плитами надгробий.
Он молчит, по-утреннему тих,
Город, где свое узнал я имя,
Где грехи ровесников моих
Незаметно сделались моими.
Мне приятен свет его огня,
Дым его, губительный и сладкий.
Если бросить вздумаешь меня,
Уходи, но только без оглядки.
Он горит под сердцем, как ожог,
В каждом слове и во вздохе каждом.
Видимо, придется нам, дружок,
Разделить судьбу его сограждан.
Колымская весна (песня)
Памяти жертв сталинских репрессий
Потянуло теплом от распадков соседних,
И каймой голубой обведен горизонт.
Значит, стуже назло, мой седой собеседник,
Мы холодный с тобой разменяли сезон.
Нам подарит заря лебединые трели,
Перестанет нас мучить подтаявший наст.
Пусть болтают зазря о весеннем расстреле, —
Эта горькая участь, авось, не про нас.
Станут ночи светлы, и откроются реки,
В океан устремится, спотыкаясь, вода.
Нам уже не уплыть ни в варяги, ни в греки.
Только сердце, как птица, забьется, когда
Туча белой отарой на сопке пасется,
И туда, где не знают ни шмона, ни драк,
Уплывает устало колымское солнце,
Луч последний роняя на темный барак.
Нас не встретят друзья, не обнимут подружки,
Схоронила нас мать, позабыла семья.
Мы хлебнем чифиря из задымленной кружки
И в родные опять возвратимся края,
Где подушка бела и дома без охраны,
Где зеленое поле и пение птиц,
И блестят купола обезлюдевших храмов
Золотой скорлупою пасхальных яиц.
Чеченская война
Умирать, не дождавшись света, не хочется никому, —
Даже, если необходимо, все-таки неохота.
Над обрубками черных веток птицы кричат в дыму,
Неуместные среди дыма, как в горах морская пехота.
Начинается вновь экскурсия по лермонтовским местам, —
Валерик, огнем опаленный, снежный отрог Казбека.
Депутаты горланят бурсою, хотя караул устал.
Танковой бронеколонне город не взять с разбега.
Значит надо вновь эскадрильям и сухопутным полкам
Отправлять к мусульманскому Богу наших недавних братьев.
Это прежде звалось «герилья». Нельзя покорить вулкан,
Даже поставив ногу в засыпанный пеплом кратер.
Иностранные корреспонденты кричат в телефонную сеть.
Продолжается наступление. Дудаев не арестован.
Неубитым некуда деться, убитых некуда деть.
По аулам кавказские пленники бродят, как у Толстого.
И пылают стальные уродины на перекрестке дорог,
И стоят часовые у знамени возле комендатуры,
А урок повторения пройденного снова идет не впрок,
Не укрепляя знания русской литературы.
«Я не люблю железных дровосеков…»
Я не люблю железных дровосеков.
Становится мне зябко всякий раз,
Когда на мне задержатся фасетки
Их синеватых литиевых глаз.
Ссылаемые и невыездные,
Врагов непримиримые враги,
Мы все за их старания должны им, —
Я, вероятно, более других.
Поскольку не был жертвою гонений,
Не обличал неправого суда.
Куда мне до не знающих сомнений,