Дня не догнать вчерашнего, странствия возлюбя.
Не доверяй подруге, которая ждать обещала,
И никогда не спрашивай, будут ли ждать тебя.
Каждые проводы в чем-то подобны гражданской казни:
Стоишь, провожающих мучая, для них уже не жилец,
С улыбкою обреченной летчика-камикадзе,
Которому дали горючее только в один конец.
Тригорское
Опять опаздывает почта,
Трещит замерзший водоем.
Но путешествие в Опочку!
Но речи в уголку вдвоем!
Зизи, Анета и Алина,
Короткий день и вечер длинный,
В альбоме звонкая строка.
Ликуй, уездный Мефистофель, —
Холодный ждет тебя картофель
С утра и кружка молока.
Безлюдный дом убог, как хата,
Сенная девушка брюхата,
Печурка не дает тепла,
Окошко снег бинтует липкий,
Старуха, клюкнувши наливки,
Уныло песню завела.
Воюя с собственною тенью,
Как разобщить тугие звенья
Паденья вниз, полета ввысь?
Запомнить чудное мгновенье
И повелеть ему: «Продлись»?
Недолгий срок тебе отпущен.
Да будет жизнь твоя легка,
Покуда заплутавший Пущин
В ночи торопит ямщика.
Пока тебя оберегает
Союз бутылок и сердец,
Пока нутро не прожигает
Дантесом посланный свинец.
«Была ли Атлантида или нет?…
Была ли Атлантида или нет?
Профессор греческий внимает мне серьезно.
Ночное небо летнее беззвездно.
Струится в комнату холодноватый свет
С залива Финского. Отвечу, что была,
И положу на стол морскую карту,
И подчиняясь детскому азарту,
Подводный опишу архипелаг,
Который наблюдал через стекло
Иллюминатора в подводном аппарате,
Где, помнится, дышалось тяжело,
И фотопленку попусту потратя,
Я рисовал старательно затем
Все то, что в полутьме доступно глазу, —
Руины башни, лестницы и стен, —
И сам поверю своему рассказу.
Ведь этот старый выдумщик Платон,
Сократом уличенный в фантазерстве,
Не мог с Солоном разделить позор свой,
Воспоминаний завершая том.
За окнами становится темней.
Нас осеняет общая идея
Легенды допотопной. Перед ней
Ни эллина уж нет, ни иудея.
И проявив научное чутье,
Из фляги греческой некрепкое питье,
Мерцающее в сумерках, как пламя,
Мы разольем, поднявшись над столами,
И выпьем, чокнувшись, за гордый флаг ее,
За детство, что у каждого свое,
За прошлое, утраченное нами.
Банковский мостик
Непросто пролог отличить от финала, —
Все так же звенит под ногою булыжник,
И можно, склонившись над краем канала,
Подумать, что время стоит неподвижно,
Баюкая темных домов отраженья,
И снова мы мальчики, а не мужчины,
Над мутной водою, лишенной движенья,
В которой свои не увидишь морщины.
Над гаванью близкой кричат альбатросы,
И ветер приходит на прежние круги.
Грифоны, зубами зажавшие тросы,
Недвижно сидят, отражаясь друг в друге.
И вновь под рукою, как в школьные годы,
Крыла золотого поверхность литая.
Не все улетели от хмурой погоды, —
Вот звери крылатые не улетают.
Неправда, что входим мы лишь однократно
В бегущую воду, – не дважды, не трижды, —
Всего-то и дела – вернуться обратно
В число отражений ее неподвижных.
Всего-то и дела – вглядеться получше
В глубины зеркал, где над золотом шпицей
В мохеровом облаке солнечный лучик
Мерцает забытой в вязании спицей.
Эксодус
Время европейского еврейства
Миновало. После Холокоста
В Англии не занимать им место,
Не торчать у Польши в горле костью.
В Гамбурге не хвастаться товаром,
В Кордове не строить синагогу,
Никому – ни молодым, ни старым, —
Все они исчезнут, слава Богу!
Вдаль плетется скорбная колонна,
Бормоча под нос себе молитвы.
Так когда-то шли из Вавилона,
А потом бежали из Египта.
Снова их сгоняет с места некто,
Кто испачкал пальцы в этом тесте, —
Так приходит время континентам
Расходиться и сходиться вместе.
Друг у друга спрашивают люди,
Глядя им в затылки безучастно:
«С кем теперь советоваться будем?
На кого валить свои несчастья?»
А в музейных залах слышен ропот, —
Там картины покидают рамы,
И стоят на площадях Европы
Без крестов оставшиеся храмы,
Словно человек, лишенный платья,
На ветру осеннем холодея.
И Христос, покинувший распятье,
В пыльную уходит Иудею.
«Над простреленною каской…»
Над простреленною каской
Плачет мать в тоске вселенской
От Германской до Афганской,
От Афганской до Чеченской.
Пепел кружится, рассеян,
Над размытыми путями.
Злая мачеха Расея,
Что ты делаешь с дитями?
Для того ли их кормили
Сбереженными кусками,
Чтобы к братской их могиле
Мы тропиночку искали?
Нет житья с добром и лаской,
Нету счастья доле женской,
От Германской до Афганской,
От Афганской до Чеченской.
Опечаленные лица,
Звуки сдержанного мата,
Пыль дорожная клубится
Возле райвоенкомата.
Для солдатской службы честной
Будут мальчики рождаться
От Афганской до Чеченской,
От Чеченской до Гражданской.
«Не удержать клешнею пятипалой…»
Не удержать клешнею пятипалой
Урус-Мартан мятежный и Самашки.
Империи, которая распалась,
Не по плечу имперские замашки.
И сонная не ведает страна,
Что не в Чечне главнейшая потеря,
А в армии побитой, что страшна, —
Куда страшней подраненного зверя.
И покидая Терек или Вахш,
Вооруженной уступая силе,
Она реализует свой реванш
На безоружных жителях России.
«Покинув дом и проклиная век свой…»
Покинув дом и проклиная век свой,
Из Питера сбежишь или из Польши,
Недалеко уйдешь от места бегства, —
Сто восемьдесят градусов – не больше.
Земля мала. Ее узнав поближе,
Не различишь, где тропики, где вьюга.
В Нью-Йорке, Тель-Авиве и Париже,
Ты всюду на дуге большого круга.
Земля кругла. Среди другого быта,
Страну приобретенную любя,
Не убежишь от песни позабытой,
От Родины и самого себя.
Земля кругла. И все перемещенья,
По теореме Эйлера бесстрастной,
Вращения. И тема возвращенья
Заложена в условие пространства.
Бостон
И. и С. Кашиным
Мы узники географии. В талом
Снегу припортовым бредем кварталом,
Стараясь вырулить в Чайна-таун
К ресторанчикам с надписями «Си Фуд».
Европы сторожевым форпостом,
В чередовании улиц пестром,
Вокруг поворачивается Бостон,
Перемещаясь за футом фут.
Это еще не Америка. Старый
Свет здесь представлен пустою тарой
Из-под таможни, сырой отарой
Облаков, бегущих издалека
Над океана сияющей лентой,
Разобщившей некогда континенты,
Как утверждал это Вегенер некто,
Чье имя переживет века.
Переселенцы, оставим пренья, —
В мире всеобщего ускоренья,
Затуманенным ностальгией зреньем
Не то увидишь, на что глядел.
Если Европу с Америкой сдвинуть,
Соединив, как две половины
Яблока, – в самую середину
Бостона угодит раздел.
Не потому ли в раздумьях над тостом,
Соусом поперхнувшись острым,
В контурах зданий Васильевский остров
Видишь за окнами вдруг,
В зале, где саксы, евреи, непальцы,
Вышитые на разных пяльцах,
Переплетаются, словно пальцы
Соединившихся рук?
Там – за знакомыми с детства домами,
Словно за сдвинутыми томами,
В сеющейся атлантической манне,
Твой обрывается след.
Так грозовое дыханье озона
Снова напомнить могло Робинзону
Остров его – каменистую зону,
Столько унесшую лет.
Слово «юнайтед» рюмахой уважив,
В небе с потеками дыма и сажи,
Разные мы созерцаем пейзажи
Из одного окна,
Объединенные общей тоскою,
Жизнью единою городскою,
И гробовой недалекой доскою,
Где будут разные письмена.
«Художник, склонясь над гравюрой…»
Рудольфу Яхнину
Художник, склонясь над гравюрой,
Старинные режет суда.
Под ними поверхностью бурой
Мятежная дышит вода.
Их реи мелькают, как спицы,
Сшибая звезду на лету.
Над ними безумная птица
Несется, крича, в темноту.
Художник на черной картине
Старинные строит суда.
Растет стапелей паутина,
Кипит трудовая страда.
Над Новоголландскою верфью,
Где гости гуляют и пьют,
Роняя цветы фейерверка,
Взлетает победный салют.
И сам я стою, как привязан,
От автора невдалеке,