И сочетанье звуков в слове,
Которому замены нет.
Не быть мне Родиной любимым,
Страны не знать Обетованной,
Но станут в час, когда я сгину,
Замучен мачехою злой,
Строка моя, смешавшись с дымом,
Российской песней безымянной,
А плоть моя, смешавшись с глиной,
Российской горькою землей.
Приглашение к плаванию (песня)
Владимиру Туриянскому
Соленой метлой заметает вода
Концы и начала историй.
Но в голову мне не придет никогда
Назвать переборку стеной.
Компания «Ллойд» не страхует суда,
Выходящие в пятницу в море, —
Мы выйдем в субботу навстречу годам,
Бегущим волна за волной.
Дырявая память – надежный компас —
Ведет нас по картам затертым.
Растерян в тавернах былой экипаж,
Утрачен журнал судовой.
Барометру падать. Не вздумай хоть раз
Подставиться прошлому бортом! —
Иначе, наверно, концы ты отдашь,
Нырнувши в него с головой.
И все-таки вспомним про юную прыть, —
Былые свои увлеченья.
От суши ногой оттолкнешься разок —
И станешь опять молодой.
Пускай далеко не сумеют уплыть,
Гребущие против теченья, —
Плывущие только ему поперек
Не сносятся темной водой.
Не верю советам других стариков,
С кем соли не связывал пуд нас.
За день в океане я месяц отдам
Обыденной жизни земной.
Для судна, что встало на вечный прикол,
Ветров не бывает попутных.
Мы выйдем в субботу, навстречу годам,
Бегущим волна за волной.
«Античные года / наивная страна…»
Античные года, наивная страна,
Где парки режут нить над погребальным хором.
Там алгебра всегда с гармонией дружна,
И трудно разлучить Софокла с Пифагором.
Струится тихий звон от параллельных струн.
Строкою ставший звук – теории источник.
Еще не разделен окрестный мир и юн,
И нету в нем наук ни точных, ни неточных.
Незыблем их союз, – неточно все пока.
Представить я могу июньский полдень жаркий,
Где все двенадцать муз плывут в руке рука,
Как в бронзовом кругу на павловской лужайке.
Крест
Юлию Киму
Минувшие даты разбавленным спиртом запей
В Норильске далеком, что стал недоступен и лаком,
И вспомнишь тогда ты про крест из чугунных цепей,
Что смотрится сбоку большим вопросительным знаком.
Он в местном музее стоит, неприметный на взгляд,
Безмолвный вопрос к уходящему нашему веку.
Его ротозеи скорей обойти норовят, —
Не требует слез монумент неизвестному зэку.
Экстаз экспедиций. Мечтателей юных орда.
Рюкзак за спиною. Со спиртом тяжелая фляга.
Не знали мы в лица погибших в былые года
Расстрельной весною в кромешных потемках ГУЛАГа.
Мы молоды были, а молодость к бедам слепа.
Изловленный хариус был после выпивки сладок,
И мы позабыли, как плыли весной черепа
По речке Сухарихе около наших палаток.
Среди этих мест поминальных не ставят церквей, —
Лишь вьюги слепящей холодное сеется просо.
Здесь памятный крест из заржавленных склепан цепей,
Что сбоку смотрящему видится знаком вопроса.
Кто может ответить на этот железный вопрос?
Какой нам синоптик предскажет на завтра погоду?
Крепчающий ветер и цепкий таймырский мороз
Царапают ногтем в базальт обращенную воду.
И с чувством любви, вспоминая об этих местах,
Я вижу во мгле, на рядне снегового экрана,
То храм на крови, то бревенчатый храм на костях,
То храм на золе. Да на чем еще русские храмы?
Памятник Петру I
Михаил Шемякин
Взирает ангел свысока
На пятигранный камень.
Там лысый царь без парика,
С костлявыми руками,
Сидит, расставив башмаки,
С убитым сыном рядом,
Уставив в подданных зрачки
Полубезумным взглядом.
Его глаза вгоняют в дрожь, —
Куда от них податься?
Он худобою черной схож
С блокадным ленинградцем,
Тянувшим из последних сил
И прятавшимся в щели,
Что, как и он, не выносил
Просторных помещений.
Без парика и без венка,
Что Фальконетом выдан,
Бритоголового зэка
Напоминая видом,
Сидит он, подлокотник сжав,
Над хмурою Невою, —
Судьбы печальной горожан
Пророчество живое.
Кремль
Этих звуков не переведет толмач,
Живописец не подберет мазков сих.
Здесь кресты церквей, как верхушки мачт
Кораблей, застрявших в снегах московских
На зимовку. Весною растает лед,
И они разойдутся, роняя блики.
Храм Архангельский к северу поплывет,
Устремится к югу Иван Великий.
В океане пустом – среди гиблых мест,
Где тайфуны воду вкрутую месят,
Оглянись вокруг и увидишь крест, —
Не натянешь парус на полумесяц.
А пока под метелями борт о борт
Всё стоят, своего ожидая часа,
Корабли, населившие зимний порт
С маяком на башне Святого Спаса.
Если жизнь сухопутная тяжела,
И тоска земная тебе обрыдла,
Приходи сюда, где колокола
Отбивают часы судовою рындой.
К небу голову запрокинь слегка,
И над храмами поплывут, качаясь,
Парусами ставшие облака
И кричащие негативы чаек.
«Понятия начала и конца / Неприменимы к Северу…»
Понятия начала и конца
Неприменимы к Северу, – не вдруг
Здесь гаснет свет, а меркнет постепенно.
Здесь два бревна из одного венца
Определяют квадратурой круг,
Как край воды определяет пена,
И, оставляя в поднебесье звук,
Стай треугольники смещаются на юг,
Спускаясь по невидимым ступеням.
Распад горения, – о нем не позабудь;
Прерывность времени, – возможно, в этом суть, —
Она сложней, чем в школьной теореме.
Конец пути еще, конечно, путь,
А времени конец – уже не время.
В Земле библейской все совсем не так.
Там не бывает сумерек, и мрак
Приходит сразу, так, что сердце стынет,
Когда ныряет огненный пятак
В копилку раскаленную пустыни.
И, завершив очередной лубок,
От света тьму, чтоб точно различать их,
Односекундно отрубает Бог,
Нашаривший рукою выключатель.
1996
«Фотографии старые блекнут с годами…»
Фотографии старые блекнут с годами.
Я бы рад показать их, – да только кому?
Это бухта Нагаевская в Магадане,
Это практика летняя в южном Крыму.
В проявителе времени тонут, нестойки,
Миловидные лица далеких подруг.
Вот наш класс выпускной перед школой на Мойке,
Вот я сам, в батискафе откинувший люк.
Для чего, покоряясь навязчивой моде,
В объектив я ловил уходящую даль?
Фотоснимки и слайды дымятся в комоде.
Их бы выбросить надо, а все-таки жаль.
Проржавели суда, и закаты потухли,
Поразбрелся и вымер смеющийся люд.
Это выкинут все, как ненужную рухлядь,
Новоселы, что в комнату после придут.
Но пока еще лампы медовые нити
Сохраняют накал, занавесив окно,
Я листаю альбомы, единственный зритель,
И смотрю своей жизни немое кино.
Тымера
Когда разгораются темным подобьем костра
На вянущем склоне рябины багряные кисти,
Мне вновь вспоминается злая река Тымера,
Что значит дословно «опасная» по-эвенкийски.
Сегодня и дня не дано мне вернуться в года
Хмельного веселья, похмельного вязкого горя.
О камни звеня, убежала в Тунгуску вода,
Потом к Енисею, и далее в Карское море.
Но явственно, словно все это случилось вчера,
В базальтовых скалах поток изогнувшая туго,
В ушах моих снова грохочет река Тымера,
Где тело искал я пропавшего без вести друга.
Когда одинокий, всю жизнь неизменно греша,
Явлюсь без гитары в тот край невеселый безлунный,
На вечные сроки моя там пребудет душа
Больною и старой, – его же – останется юной.
Асфальт у ворот запорошило ранним снежком,
Серебряный шелк затянул туруханские реки.
Кто старым умрет, – так и будет всегда стариком,
Кто юным ушел, – молодым остается навеки.
Набатея (песня)
Юлию Киму
О, Набатея, ушедшая в небытиё,
Камни поют, – ударяясь о гулкие стены.
Вспомню во сне я лиловое небо твое
В дальнем краю, где снега и дожди неизменны.
Искры и гром высекает табун на скаку.
Соты гробниц в полыхании жаркого ветра.
Тот на своем ничего не увидел веку,
Кто не бродил у подножия города Петра.
Город зари, предваряющий небытиё.
Грифы прилежно над красною кручей кружатся.
Мне подари снаряженное ядом питье,
Злую надежду в пещере твоей задержаться.
Теми местами, где деды и прадеды шли,