Общей тропою уйдешь ты и сам, незаметен,
Если не станешь сверкающей солью Земли,
Темной скалою, багровым песчаником этим.
Гавань морей, омывающих небытиё,
Горький подсчет, приходящий на смену веселью.
Лишь умерев, мы свое обретаем жилье,
Жизнь же течет, как течет караван по ущелью.
Не потому ли верблюды от пыли белы,
Мерно шагая вослед за исчезнувшим Лотом,
Входят, сутулясь, в игольное ухо скалы
И исчезают навек за крутым поворотом.
«Ноют под вечер усталые кости…»
Ноют под вечер усталые кости.
Смотришь назад, и не видно ни зги.
Мы начинали не с кухонь московских, —
С тундры скорее и чахлой тайги,
Где на заснеженной лесосеке,
Горькую брагу пригубив едва,
Песни гнусавили бывшие зэки,
Переиначивая слова.
Всякий поющий из разного теста, —
Возраст иной, и кликуха, и срок,
Значит, строку изначального текста
Каждый исправить по-своему мог.
Там не бывало подзвучки гитарной, —
Климат не тот, и закуска не та,
Но подпевали припев благодарно
Матом измученные уста.
И возвращаясь к навязчивой теме
Тех позабытых и проклятых лет,
Должен делить я соавторство с теми,
Кто еще есть и кого уже нет.
«Бог не имеет облика земного…»
Бог не имеет облика земного,
И не имел в иные времена.
Он лишь вначале воплотился в Слово
(Неясно только – он или она).
Бог не имеет имени, и в этом
Секрет любви к столь разным именам.
Вавилонянам, иудеям, хеттам
Казался он доступнее, чем нам.
Невидимо присутствуя за кадром
Энергией лучистой световой,
Он может солнцем сделаться закатным,
И человеком с волчьей головой.
То старец в размышлении глубоком
Полусекретный сообщит приказ,
То треугольным воспаленным оком
Засветится нерукотворный Спас.
Среди песков и в синем царстве снега
Ему модели точной не найти, —
Он свет и тьма, он альфа и омега,
А мы – лишь часть великого пути.
Уроки немецкого
Под покрывалом бархатным подушка,
С литою крышечкой фаянсовая кружка,
Пенсне старинного серебряная дужка,
Мне вспоминаются по долгим вечерам,
Агата Юльевна, опрятная старушка,
Меня немецким обучавшая словам.
Тогда все это называлось «группа».
Теперь и вспоминать, конечно, глупо
Спектакли детские, цветную канитель.
Потом война, заснеженные трупы,
Из клейстера похлебка вместо супа,
На Невском непроглядная метель.
Ах, песенки о солнечной форели,
Мы по-немецки их нестройно пели.
В окошке шпиль светился над Невой.
…Коптилки огонек, что тлеет еле-еле,
Соседний сквер, опасный при обстреле,
Ночной сирены сумеречный вой.
Не знаю, где теперь ее могила, —
В степях Караганды, на Колыме унылой,
У пискаревских каменных оград.
Агата Юльевна, – оставим все, как было,
Агата Юльевна, язык не виноват.
Спасибо за урок. Пускай вернется снова
Немецкий четкий слог, рокочущее слово,
Из детства, из-за тридевять земель,
Где голоса мальчишеского хора,
Фигурки из саксонского фарфора
И Шуберта хрустальная капель.
«На планете, где нас соблазняют Венера и Бахус…»
На планете, где нас соблазняют Венера и Бахус,
Где сменяется лето морозной и вьюжной зимой,
Никогда Ахиллес не сумеет догнать черепаху,
Никогда Одиссей не сумеет вернуться домой.
Не надейся, прощаясь, что снова обнимешь подругу, —
Познается несложно разлуки печальный итог.
Неотступно вращаясь, Земля улетает по кругу, —
Разогнуть невозможно закрученный туго виток.
Покидающим дом не дано возвратиться обратно,
Волю рока слепого лишь тем от себя отдалив,
Что Столбы Геркулеса зовутся сегодня – Гибралтар,
А Харибда и Сцилла – Второй Сицилийский пролив.
И опять, как в года, где стихий необуздана ярость,
Бесконечно пространство, а боги – темны и хитры,
Уплывающий вдаль распускает доверчиво парус,
Обещает: «Вернусь», и выходит навек из игры.
«Сайгон»
Виталию Пурто
За хмурью атлантических морей,
Где дом твой новый, и пиджак из твида,
И вид на жительство, что заменяет виды,
Всплывающие в памяти твоей,
Мы над бутылкой желтого питья
Вздыхали о поре своей лицейской.
За окнами маячил полицейский
Добротного каслинского литья,
Надвинувший фуражку до бровей,
Невозмутимый и молодцеватый.
Струился мимо будничный Бродвей,
Пересекаясь бурно с Двадцать Пятой.
Тот бар, продолговатый, как вагон,
И шумное роенье городское,
Напоминали питерский «Сайгон»
(Его мы называли «Подмосковье»,
Поскольку выше ресторан «Москва»
Был в доме меж Владимирским и Невским).
Далекие забытые слова, —
Которые сегодня вспомнить не с кем,
И ностальгии мутная тоска
Сбивает факты, как коктейли миксер,
И можно собеседника сыскать
За океаном только и за Стиксом.
Но если снова соберемся вдруг,
То над возможным размышляя спичем,
Припоминать мы будем не подруг,
Теперь израильтянок и москвичек,
Не сумрачные питерские дни
В убогом заведении питейном,
А зыбкие дрожащие огни,
Мерцавшие над Невским и Литейным.
Бавария
В Баварии летней, близ города славного Мюних,
Мы в доме немецком гостили в начале июня.
Там сад колыхался в оконном, до пола, стекле,
Дразня сочетанием красок, пронзительно светлых,
И фогельхен утром кричали приветливо с веток: «Вставайте, бездельники, – завтрак уже на столе».
Плыл благовест тихий от мачты недальнего шпица.
Алела нарядно на крышах крутых черепица,
Над сбитыми сливками белых по-южному стен.
Хозяин в войну был десантником, но, слава Богу,
Под Лугой сломал при ночном приземлении ногу,
А после во Франции сдался союзникам в плен.
Он строил потом водосбросы, туннели, плотины, —
Его окружают знакомые с детства картины
У жизни в конце, понемногу сходящей на нет.
Австрийские Альпы парят вдалеке невесомо,
По радио внук исполняет концерт Мендельсона,
Упругими пальцами нежно сжимая кларнет.
И хмель обретает брожение солнца на склонах
Над быстрым Изаром, у вод его светло-зеленых,
Вокруг навевая счастливый и медленный сон.
И можно ли думать о грянувшей здесь катастрофе
Под дивные запахи этого свежего кофе
И тихую музыку? Слава тебе, Мендельсон!
Рифмы
Рифмованных строчек не будет в поэзии больше.
Растаяли рифмы, как тают сугробы весной.
Их сотня осталась в России и, может быть, в Польше,
А больше не сыщешь на целой Земле ни одной.
В Германии нет их, где песни орали ваганты,
Во Франции томной, стране куртуазных баллад,
В Италии пыльной, где дремлет задумчиво Данте,
Покинувший вовремя этот безрифменный ад.
На Западе нет, где умел их придумывать каждый,
Им в странах Востока уже не звенеть никогда.
Так в реках гниет, изводя современников жаждой,
Промышленным стоком отравленная вода.
Так гибнет Земля, истощив небогатые недра,
Подземные клады исчерпав до самого дна.
Напрасно поет твой унылый герой, Сааведра, —
Его Дульцинее канцона уже не нужна.
Поэзия кончилась. Далее следует прочерк,
Заржавленный хлам меж собою не связанных строк,
И муза гармонии, юбку надев покороче,
Уходит на дансинг тяжелый отплясывать рок.
«Предназначенный для счастья / Словно страус для полета…»
Предназначенный для счастья,
Словно страус для полета,
Я взираю безучастно
На коричневое фото.
Тает город в серой дымке
Над помятым документом.
Дед на выгоревшем снимке
Шарит шорным инструментом.
Облачен в очки и фартук,
Спину гнет, не зная грусти,
Отпрыск горестных сифардов
В могилевском захолустье.
Там сырою пахнет кожей,
Век иной и жизнь другая,
И отец трехлетний тоже
Что-то держит, помогая.
Вот и все, что соберу я
Из забытой родословной.
Та немыслимая сбруя
Развалилась, безусловно.
Мне не нужен дедов опыт, —
Ремесла его не жаль мне.
…А ночами снится топот
И заливистое ржанье.
«Повернуть к истокам не старайтесь реки…»
Повернуть к истокам не старайтесь реки,
С прошлым не проститься нам, громко хлопнув дверью.
Общим кровотоком связаны навеки
Сталинград с Царицыным и Калинин с Тверью.
Запахи квартирные, храмы обезглавленные,
Лозунги плакатные, блочные коробки,
Петербуржцы мирные почивают в Лавре,