Гулкие ритмы.
Травы сминают около дома
Метеориты.
Сад от порога и до калитки
Полон видений.
Светятся строго желтые слитки,
Словно в Эдеме.
Древние гимны влажные струны
Пели нам ночью.
Снова наги мы, снова мы юны
И непорочны.
В зелени кружев разнообразных
И неподдельных
Голову кружит вязким соблазном
Грехопаденье.
В мире вращения заоконном
Длится минута, —
Там возвращенье к прежним законам
Празднует Ньютон,
Плещет в соседстве стай хлопотливых
Рыжее знамя,
Пахнет, как в детстве, белым наливом
Древо познанья.
«Переменив местами явь и сон…»
Переменив местами явь и сон,
Синайский холм под облаком дебелым
Представится внезапно Коктебелем,
Где суховей июльский невесом.
Знакомые библейские места,
Где камень бел, а вкус маслины горек,
И трижды в день меняются цвета
Над Мертвой бухтой, как над Мертвым морем.
Там после литра кислого вина,
Под наигрыш эоловой свирели,
Нам открывалась древняя страна
Волошинских туманных акварелей.
Стремительному этому мазку
Уподобясь, вчерашние студенты,
Мы шли по возвращении в Москву
В художники, пророки, диссиденты,
Лазурь воды и киммерийский зной
До самой смерти в памяти лелея,
И на виски ложилась пеленой
Седая пыль российской Галилеи.
«Невозможно сделаться другими…»
Невозможно сделаться другими,
Даже не попавшись в невода.
Родина – не то, что было в Риме, —
Не земля, не воздух, не вода.
Суффиксы, причастия, спряженья, —
Что со школы ненавидел ты, —
Держат, как земное притяженье,
У заветной стартовой черты.
По другую сторону таможен,
На недостижимом рубеже,
Говорить научишься, быть может, —
Думать не научишься уже
На английском и иврите, – поздно, —
Никуда не денешься, мой друг:
Родина – не тощая береза, —
Родина – щемящий этот звук.
Знать, народ не может быть не гений,
При таком могучем языке,
Как заметил некогда Тургенев
От полей российских вдалеке,
Где, в ночную вслушиваясь вьюгу,
Вместе арестанты и конвой,
Мы сидим, прикованы друг к другу
Неразрывной цепью звуковой.
Верлибры
Верлибры недостойны почестей, —
Там, как невеста без венчанья,
Томится слово в одиночестве,
Не слыша парного звучанья.
Для человека старомодного
Непостижимы и не близки
Достоинства стиха свободного,
Его лесбийские изыски.
Пустое колыханье воздуха,
Которое сегодня в моде.
Недолговечен звук без отзвука
В нас окружающей природе.
Тому воды морской порукою
Волнообразное движенье,
И эхо, что в лесу аукает,
И звезд речное отраженье.
«Прикоснись к пожелтевшему черновику…»
Памяти Иосифа Бродского
Прикоснись к пожелтевшему черновику,
Чтобы ясно представить, как все это было.
На гусином пере засыхали чернила,
Торопя поскорее закончить строку.
Оплывая в шандале, коптила свеча,
Золотую слезу проливая на блюдце.
То ли сразу рассказ дописать сгоряча,
То ли бросить, чтобы никогда не вернуться.
Вот разгадка для стиля, которого нет
В наш компьютерный век и не будет, пожалуй.
Так писал, на письмо отвечая, поэт
За неделю до смерти, а время бежало.
Подперевший рукой рыжеватый висок,
Был он сбоку похож на присевшую птицу,
И струился, шурша, старомодный песок
На еще недописанную страницу.
Преображение Господне
Пока внезапная заря
Обозначает Божье чудо,
Тяжелый панцирь, – дар царя,
Усугубляет месть Кучума
На диком бреге Иртыша,
Что изменили пятилетки.
Большое яблоко, шурша,
Срывается с шершавой ветки.
На ослепительном песке
Роение лучей несметных.
В предсмертной мечется тоске,
Предавший Родину Москве,
Малороссийский грозный гетман.
Его трясущуюся тень
Пропишут нынче в преисподней, —
Богат событиями день
Преображения Господня.
В нем скрежет танковой брони
И смрад солярового чада.
Храпят апостолы, – они
Горазды спать, когда не надо.
Им человеческую плоть
Преображенной видеть рано.
Кого из них будить, Господь,
Матфея или Иоанна?
Увял листок календаря, —
Но дальним отсветом горя
Того, что сбудется нескоро,
В багряных кронах сентября
Мерцает, в воздухе паря,
Ночное золото Фавора.
Москва
Этот город без каналов,
Без залива, – без воды,
Где поблескивают вяло
Патриаршие пруды,
Запорошен снежным просом,
Солью вьюг неосолим,
На семи холмах разбросан,
Словно Иерусалим,
Непохож неоспоримо
На другие города,
Он не станет Третьим Римом
И Четвертым никогда.
Он останется Москвою, —
Полудикою страной,
Где часы длиннее вдвое, —
Оттого и век иной.
И круги обозначают
Дуба возраст вековой, —
От Бульварного вначале
До дороги Кольцевой.
Он останется Москвою,
Окрещенный так рекой,
Что бежит, свой путь освоив
Между Волгой и Окой,
Вдаль от Иерусалима,
От Царьграда и от Рима,
Через веси и года,
Не впадая никуда.
«И в наши дни, как прежде при свечах…»
И в наши дни, как прежде при свечах,
Недолговечны стансы и эклоги.
Стихи живут, пока они звучат,
И умирают на последнем слоге.
Их музыка доступна не для глаз,
А лишь при чтеньи вслух. Не оттого ли,
Скользя по строчкам взглядом, всякий раз
Мы шевелим губами поневоле?
Дискуссии бесплодны и пусты, —
Стихов забытых незавидна участь.
Безмолвные, как нотные листы,
Они мертвы, пока их не озвучат.
Нечасто вспоминаем мы о тех,
Кто ничего к ним больше не добавит.
Тома стихов в шкафах библиотек
Слегка напоминают колумбарий.
Нам только иногда на полчаса
Приносит снов ночное расписанье
Их авторов глухие голоса
И пальцев осторожное касанье.
«Мне непонятен современный стих…»
Мне непонятен современный стих.
Пусть молодые судят молодых,
Я никого из них судить не вправе,
Причастных к обольстительной отраве
Писательства, поскольку ни они,
Ни я неинтересны для потомков.
Поэзия – наркотику сродни:
Чем дольше кайф, тем яростнее ломка.
Когда уходит солнце на закат,
Ежеминутно удлиняя тени,
Чужого не освою языка,
Чужих не оценю изобретений.
Бери перо смелее, ученик,
Смертельного не убоявшись яда,
Чтобы счастливым сделаться на миг
Или на сутки, – большего не надо.
Не в результате дело – сам процесс
Сближает ощущением полета
И ястреба под золотом небес,
И ржавый лист, слетающий в болото.
«Дорогой тернистою…»
Дорогой тернистою шла, как известно,
Духовность российская от духовенства, —
От тихого пенья и вязкого звона,
От полоцкой кельи отца Симеона.
От злой симеотики семинарий,
Что в робкую оттепель семенами
В подзолистом слое всходили упрямо,
Питаясь золою сожженного храма.
Поймешь только под вечер, путая даты:
Мы все из поповичей вышли когда-то.
Не нас ли гурьбой за соблазном предерзким
Манили с собой Чернышевский с Введенским?
Не вы ли, аскеты, пошли в разночинцы,
Готовя пакеты с гремучей начинкой?
Забывшие требы, спешили не вы ли
Дорогой Отрепьева и Джугашвили,
Чтоб снова потом, вспоминая обеты,
Наперсным крестом заменить партбилеты?
От ветхих заветов до «Краткого курса»
Нас школила эта кровавая бурса,
И мучило долго, неся по теченью,
Стремление к догме и нравоученью.
Воздастся ли каждому полною мерой,
Кто ереси жаждал как истинной веры?
Азбука
Вначале было Слово, нет – не слово, —
Согласно иудейскому ученью,
Вначале были буквы алфавита
И цифры – от нуля до десяти.
Их создавал творец всего живого,
Придумав двадцать два обозначенья,
Задолго до эпохи мезолита,
До губ, что их могли произнести.
Не потому ль подобием решетки,
Еще людскому недоступной глазу,
За миллионы лет до нашей эры,
В далекие от жизни времена,
Слюдою черной врезанные четко
В литую белизну плагиоклаза,
На жиле пегматита светло-серой
Запечатлелись эти письмена?
Им Бог придал магическую силу,
Помешивая, словно камни в груде,
Звучанье разделил на чет и нечет,
И, сотворив из этого слова,
Уже из них он создал все, что было,
Что есть теперь и что в грядущем будет.