Мой закон оставался на третьей скрижали,
Что с Синайской горы Моисей не донес.
Я с ладони кормил заполярных оленей.
На спине моей шрамы от ран ножевых.
Блудный сын, я припал бы к отцовским коленям,
Только папы давно уже нету в живых.
В справедливость земную поверивший прочно,
О молитвах забыв, что читал ему дед,
Он лежит в ленинградской болотистой почве,
Сохранивший до смерти партийный билет.
Не связать воедино разбитые звенья.
Очевидно причина тому не проста,
Что не может рука совершить омовенье,
И не может подняться она для креста.
Но покуда судьба не стучится у двери,
Я неправедной жизни своей не стыжусь.
Бог послал мне тебя, чтобы я в него верил, —
За соломинку эту пока и держусь.
И боюсь я, потомок печального Лота,
На покинутый дом обернуться назад,
Где мерцает звезда под крылом самолета,
Возвещая о том, что приходит шабат.
Долина Муса-Вади
В долине, что называют Муса-Вади,
Я жду Моисея – вместе со мной народ.
Запасы еды иссякли и нет воды.
Пророк нас покинул снова – сказал придет.
Ослепли глаза от неистовой синевы.
В повозку со скинией грустный впряжен осел, —
Нигде ни колючки, ни кустика, ни травы, —
Лишь Мертвого моря едкий крутой рассол.
То страх управляет нами, то медный змий,
Мы Господа молим избавить нас от невзгод.
Одни со слезами стонут: «Ах, Боже мий!»
Другие же повторяют: «Mein lieber Gott!»
В долине, что называют «Муса-Вади»,
Я жду Моисея – вместе со мной народ.
Четыре пустыни оставлены позади,
Четыре моря пройдены нами вброд.
По вязким пескам бредя из последних сил
Сквозь дождь ледяной и самума свистящий ад,
Мы вновь утыкаемся в холмики тех могил,
Которые вырыли несколько лет назад.
Бог ордер на землю выдал нам смотровой.
Последний хребет перевалим еще, а там
Долины рек полны голубой травой,
И нету гиен, крадущихся по пятам.
В долине, что называют «Муса-Вади»,
Я жду Моисея – вместе со мной народ.
Больное сердце гулко стучит в груди,
И сороковой истекает сегодня год.
Последний в дороге не сгинувший ветеран,
Былинкой седою кренящийся на ветру,
От этих скитаний бесплодных и старых ран,
Всего вероятней, скончаюсь и я к утру.
А ночь над нами хрустальнее всех ночей.
Мерцает тускло месяца желтый жгут.
Хамсин пустыни – дыхание тех печей,
В которых завтра внуков моих сожгут.
И вспоминая рабства позорный плен,
В долине, что называют Муса-Вади,
В последний раз я силюсь привстать с колен,
В последний раз шепчу я: «Господь, веди».
Художник Жутовский
Художник Жутовский рисует портреты друзей.
Друзья умирают. Охваченный чувством сиротства,
В его мастерской, приходящий сюда как в музей,
Гляжу я на них, и никак мне не выявить сходства.
Я помню их лица иными в недавние дни,
Неужто лишь в скорби их жизней действительный корень?
Портрет неулыбчив любой – на какой ни взгляни,
Суров не по правде и обликом горестным черен.
Зачем мне на эти унылые лики смотреть?
Могу рассказать я о каждом немало смешного,
Да вот улыбнуться навряд ли заставлю их снова, —
Печальны они и такими останутся впредь.
Художник Жутовский, лицо мое запечатлей
В свободной ячейке угрюмого иконостаса,
Где рядом с другими и я бы таким же остался,
Забыв понемногу, что был иногда веселей.
Художник Жутовский, налей нам обоим вина.
Смахнем со стола на закуску не годные краски
И выпьем с тобой за улыбку, поскольку она
Зеркальный двойник театральной трагической маски.
Родословная Петра
Глядя на монумент петровский
Скульптора славного Церетели,
Что над Москвою-рекой вознесся
С храмом Христа Спасителя вровень,
Вспомнил я старинную байку,
Мне поведанную в Тбилиси,
Что император Великий Петр
Якобы был по отцу грузином.
Версию эту в конце тридцатых
Группа историков раскопала
По материалам архивов местных,
Сохранившихся от Багратионов.
Дескать, в году для грузин тяжелом,
Тыща шестьсот семьдесят первом,
Прибыло на Москву посольство
С главным царевичем Багратионом
У государя просить защиты
От персиян и кровавых турок,
Наших меньших истреблявших братьев,
Аки алчные сыроядцы.
Жгли окаянные басурмане
Церкви святые и поселенья,
Жен же грузинских и дев невинных,
Прежде подвергнув поруганью
И животы вспоров ножами,
После кидали на корм собакам.
А государь Алексей Тишайший
Не был в ту пору в Первоперстольной, —
То ли ногайцев смирял нагайкой,
То ль города учинял на Волге,
Опустошенной злодеем Стенькой.
До возвращения государя
Прибывшее с юга посольство
Вместе с дарами разместили
Рядом с царицыным подворьем.
Был, говорят, грузин-царевич
Ликом румян и осанкой статен:
Кудри – как черная ночь, а зубы —
Снега белее с вершин Кавказа.
В щелку в заборе своем высоком
Раз увидала его царица,
И покорил он женское сердце,
Не утомленное мужней лаской.
Что у них было – никто не знает.
Ведомо только, что государя
Лето прождавшие терпеливо
За день до его возвращенья,
Вдруг подхватились внезапно гости
И укатили обратно в горы.
Мальчик же, после того рожденный
И нареченный Петром, отличен
Был от сестры и родного брата,
Русоволосого Ивана,
Скорбного душой и телом.
Нравом упрям, волосами черен,
Буен в ярости и веселье,
Больше он смахивал на кавказца.
И, по свидетельству очевидцев,
Царские знаки имел подмышкой,
Как и другие Багратионы.
Подлинность данных сто раз проверив,
Жен и детей обняв напоследок,
Перекрестясь на икону тайно
И партбилет заколов булавкой,
Стали историки собираться
В ту же Москву к «самому» с докладом:
Мол, исторически так сложилось,
Что у России цари – грузины.
Над куполами кремлевских храмов
С криком кружились вороньи стаи.
За потемневшим окном куранты
Пробили раз, и другой, и третий.
Сталин слушал, не перебивая, —
Только за спинами у сидящих
Взад и вперед ходил бесшумно,
Трубку сжимая сухою ручкой.
Был невысок он, как оказалось,
С узеньким лбом и заметной плешью.
Только глаза его поражали
Нечеловеческой красотою
И гипнотической силой: кто бы
Выстоять мог перед этим взглядом?
Им показалось на миг – сейчас он
Френч распахнет и слева подмышкой
Родинку черную обнаружит,
Схожую с той, что видна на шее, —
Он же разглядывал молча трубку.
Это безмолвие их сломало.
Съежились они и поникли:
Вот он кликнет сейчас мингрела
С жирным лицом и совиным глазом,
Да и прикажет их уничтожить,
Как кунака своего Лакобу.
Сталин нажал на звонок и, вызвав
Секретаря, произнес: «Представить
К сталинским премиям и наградам
Без публикаций в газетах. Что же
До материалов, то материалы
Сдать и немедленно уничтожить.
Ибо, – сказал он, – необходимо
Русским хотя бы Петра оставить».
Эту историю услышав,
Я неожиданно припомнил,
Как в Бухаре в шестьдесят четвертом
Старый еврей, который позднее
Выехал с семьей в Израиль,
Мне доказать пытался, что Сталин
Родом еврей, потому что «Джуга» —
Жид по-грузински, а суффикс «швили»
Не у грузин, а у инородцев.
Ну а сапожники в Закавказье
Традиционно всегда евреи.
Кто же, выходит, Россией правил? —
Рюрик-варяжин, Борис-татарин,
Петр-грузинец да немка Софья,
После евреи с кавказцами вместе, —
Русских там только и не бывало.
Глянь за окно на Москву: какое
Здание здесь ни построй, назавтра
В землю оно врастает прочно,
Будто веками здесь стояло, —
Храм лютеранский, мечеть ли, церковь,
Американские небоскребы
Или творение Церетели,
Представившее Петра-грузина.
Все здесь смешалось – уклады, стили,
Кровь, языки, племена и боги,
Все нарекает себя Россией,
Нерасторжимой теперь и присно.
Что до Петра, то, вполне возможно,
Был он действительно грузином.
Я, например, сомневаюсь в этом,
Ибо известно: Багратионы
Родом евреи, однако это —
Тема отдельного разговора.
Эгмонт
Перелистываю жизнь бегло,
На старинные смотря шпили.
Это площадь, где казнен Эгмонт, —
Про него я прочитал в «Тиле».
В узком доме, где пекут тесто,
Он, оставшись до конца гордым,
Ночь последнюю провел вместе
Со сподвижником своим Горном.
Вижу профиль я его дерзкий
И фламандских кружевов завязь.
Почему-то этот граф с детства
Вызывает у меня зависть.
Не услышишь голосов хриплых,
К позабытым воротясь темам.
Вот рванется в вышину скрипка,
И расстанется душа с телом.
Но назавтра победят люди, —
Корабелы, плясуны, г
ёзы.
Ах, спасибо тебе, ван Людвиг,
За мальчишеские те грезы.
Не отыщешь своего эго, —
Тот морщинистый старик ты ли?
Здесь на площади казнен Эгмонт, —
Про него я прочитал в «Тиле».
На торжественной его тризне
Эту доблесть по себе мерьте.