Не завидую чужой жизни,
А завидую чужой смерти.
Казанское кладбище
Здесь не трава забвенья, а вода,
Твердеющая только в холода,
Могилы заливает в половодье,
Под проблесками мартовских ночей
И криком воротившихся грачей,
Преображая скудные угодья
Владельцев их. Потешный этот флот
Над облачной прорехою плывет
Неспешною походною колонной.
Надгробия как рубки высоки,
Мерцают заржавевшие венки
Листвой неопадающей зеленой.
Оставшийся пока на берегу,
Что пожелать вдогонку им могу
В их плаваньи, не ведающем срока,
Покуда, строй кильватерный храня,
Уносит их все дальше от меня
Притоком Стикса ставшая протока?
Прощание с Окуджавой
В перекроенном сердце Арбата
Я стоял возле гроба Булата,
Возле самых булатовых ног,
С нарукавным жгутом красно-черным,
В карауле недолгом почетном,
Что еще никого не сберег.
Под негромкие всхлипы и вздохи
Я стоял возле гроба эпохи
В середине российской земли.
Две прозрачных арбатских старушки,
Ковылять помогая друг дружке,
По гвоздичке неспешно несли.
И под сводом витающий голос,
Что отличен всегда от другого,
Возникал, повторяясь в конце.
Над цветами заваленной рампой,
Над портрет освещающей лампой
Нескончаемый длился концерт.
Изгибаясь в пространстве упруго,
Песни шли, словно солнце по кругу,
И опять свой полет начинали,
После паузы небольшой,
Демонстрируя в этим в финале
Разобщение тела с душой.
И косой, как арбатский художник,
Неожиданно хлынувший дождик
За толпою усердно стирал
Все приметы двадцатого века,
Где в начале фонарь и аптека,
А в конце этот сумрачный зал.
И как слезы глотая слова,
Нескончаема и необъятна,
Проходила у гроба Москва,
Чтоб уже не вернуться обратно.
Эллада
Развалины обугленные Трои,
Титаны, бунтовавшие зазря.
Снижается стервятник над горою,
Над Прометеем скованным паря.
И дальше на Земле не будет лада.
Под старость разучившийся читать,
Я припадаю бережно, Эллада,
К твоим первоисточникам опять.
О, двуединство времени и места,
Ночных сирен сладкоголосый плач!
Как человек, пытающийся в детстве
Найти причины поздних неудач,
Во времени живущий несчастливом,
Куда нас мутной Летой унесло,
Плыву я снова по твоим проливам,
Пифагореец, верящий в число,
Испытывая яростный катарсис
От позабытых слез твоих и бед.
С годами мы не делаемся старше —
В двадцатом веке всё нам двадцать лет.
И словно зритель, позабывший где я,
Кричу я вдаль под вспышками комет:
«Не убивай детей своих, Медея!
Не подходи к Тезею, Ликомед!»
Германия
Этот вид, из вагонных открывшийся окон,
Этот зелени пышной насыщенный цвет!
Что Германия больше понравилась Блоку
Чем Италия, в том непонятного нет.
Школьных лет предваряя былые вопросы,
Заготовил ответы любой поворот.
Здесь когда-то поход начинал Барбаросса,
Карл Великий на Майне отыскивал брод.
Меж руинами замков, у ног Лорелеи,
Безмятежного Рейна струится вода.
Почему ее так обожали евреи
И себе на беду приезжали сюда?
Вслед за этим в золу обратившимся хором
Восславляю и я то пространство, в котором
То гравюра мелькает, то яркий лубок,
Где над Кельнским растаявшим в небе собором
Обитает в тумане невидимый Бог.
Меж Висбаденом, Марбургом и Хайдельбергом,
Всем блокадным сомненьям моим вопреки,
Возникают великие тени и меркнут
Под навязчивый шепот знакомой строки.
Триста лет состояли мы в брачном союзе,
То враждуя, то снова друг друга любя.
Не напрасно немецкой медлительной музе
Ломоносов и Тютчев вверяли себя,
Белокурых невест подводя к аналою,
И в итоге недавней войны Мировой
Стали русские парни немецкой землею,
А солдаты немецкие – русской землей.
Никогда не изжить этот горестный опыт,
Императоров наших остзейскую кровь,
То окно, что когда-то пробито в Европу,
Неизбывную эту любовь.
Встреча на Эльбе
Снова чаек тревожный над гаванью крик,
И ненастная нынче погода.
«Immer regnet»[1], – сказал мне печально старик,
Ожидавший со мной перехода.
Я сначала расслышал его не вполне
В мокром сквере над хмурой рекою.
«Immer regnet», – опять улыбнулся он мне,
И, махнув на прощанье рукою,
Растворился бесследно во мгле дождевой,
И невольно подумалось, – он-то,
Уж, конечно, из тех, кто вернулся живой
Из окопов Восточного фронта.
Век двадцатый стремительно тает, как год,
И не так уж и много осталось
Дней погожих в запасе, а глянешь вперед, —
Одиночество, холод и старость.
Вот и встретились снова мы, два старика,
Под шуршание ливней обильных,
И мерцает угрюмая Эльба-река,
Словно кадры забытого фильма.
Бронзовый Гейне
Бронзовый Гейне на Ратушной площади Гамбурга,
Сумрачный гений германский, похожий на Гамлета,
Стынущий молча у края холодных морей.
Видят туристы глазами, до слез умиленными,
Что не сгорел с остальными шестью миллионами
Этот случайно избегнувший казни еврей.
Бронзовый Гейне над облаком гари ли, смога ли,
Напоминающий обликом скорбного Гоголя
В скверике пыльном напротив Арбатских ворот.
Благоговейно субботами и воскресеньями
Бюргеры здесь собираются целыми семьями, —
Непредсказуем грядущего дня поворот.
Бронзовый Гейне, из ямы с отбросами вынутый,
Сброшенный раз с пьедестала и снова воздвигнутый,
Пахнущий дымом своих уничтоженных книг,
Пусть отличаются наши родные наречия,
Радуюсь этой, такой неожиданной встрече я,
Единокровный поклонник твой и ученик.
Бронзовый Гейне на площади шумного Гамбурга.
Рюмка рейнвейна над узкой портовою дамбою,
Голод блокады, ушедших друзей имена,
Контур Европы над желтою школьной указкою,
Черный сугроб под пробитой немецкою каскою,
«Traurigen Monat November»[2], родная страна.
Бронзовый Гейне, грустящий на площади Гамбурга, —
Томик стихов в переводах, мне помнится, Вайнберга,
Послевоенный лежащий в руинах Большой.
Малая Невка, лесистый ли Гарц, Лорелея ли, —
Что за мечты мы в мальчишеском сердце лелеяли,
К странам чужим прирастая незрелой душой?
Бронзовый Гейне, что зябко под ветром сутулится,
Не переменишь рождением данную улицу,
Город и век, ни в Германии, ни на Руси.
Так повелось со времен Перуна или Одина.
Что же поделаешь, если свобода и Родина —
Две несовместные вещи – проси не проси?
«Два народа сроднились в великой беде…»
Два народа сроднились в великой беде,
Возмечтав о приходе мессии, —
Коммунизм зародился в еврейской среде,
Сионизм появился в России.
Две религии близких – одна из другой
Родилась, – но веками не свыклись.
Кто из них перед Богом единым изгой,
Кто сегодня действительно выкрест?
Не порвать никогда этих родственных уз,
Не идти нам иными путями.
Существует незыблемо братский союз,
Раздираемый вечно страстями.
Не с того ли в наречиях русской земли
Иорданские корни звенели,
И сошли на московскую землю Кремли
С галилейской вершины Кармеля?
Но, не взявший родства двуединого в толк,
Исповедуя ненависть слепо,
Все следит окаянный злодей Святополк
За челнами Бориса и Глеба.
Наследники Дантеса
Заупокойная рыдает месса
На зимнем воздухе, морозном и пустом.
В далеком Сульце правнуки Дантеса
Гордятся с Пушкиным нечаянным родством.
Гордиться так могли бы в равной мере,
Свое родство считая с ним за честь,
Наследники угрюмого Сальери,
Когда они и впрямь на свете есть.
Не поминая ни свинца, ни яда,
Смиримся с их незавидной судьбой,
Поскольку смертным радоваться надо
Причастности к бессмертию любой.
И следует признательными вроде
Им быть почившим в Бозе палачам,
Онегина читая в переводе,
Над Реквиемом плача по ночам.
«Меня спасли немецкие врачи…»
Меня спасли немецкие врачи
В одной из клиник Гамбурга сырого,
Мой позвоночник разобрав и снова
Соединив его, как кирпичи.
Я перед этим твердо осознал:
За двадцать дней бессонницы и боли
Подпишешь ты признание любое.