Как вы – не знаю, – я бы подписал.
Меня спасли немецкие друзья,
Снабдивши визой, авиабилетом,
И объяснив жене моей при этом,
Что часа медлить более нельзя.
И сколько бы ни дал мне Бог здоровья,
Я буду помнить на своем веку
Красавицу Наташу Касперович,
Погромы пережившую в Баку,
И Вас, профессор Ульрика Байзигель,
С кем были незнакомы мы почти,
Которая чиновникам грозила,
Чтоб не застрял я где-нибудь в пути.
В дождливой атлантической ночи,
Пропитанной настоем листопада,
Меня спасли немецкие врачи,
Блокадного питомца Ленинграда.
И город, что похож на Ленинград,
Я полюбил порой осенней поздней, —
Где громкие слова не говорят,
Поскольку делом заняты серьезным,
Чугун мостов на медленной реке,
Где наводнений грозные отметки,
И пусть не слишком знаю я немецкий, —
Мы говорим на общем языке.
«Узнать невозможно заранее / Где рай ожидает, где ад…»
Узнать невозможно заранее,
Где рай ожидает, где ад.
Евреи, приехав в Германию,
Евреями быть не хотят.
Среди Иоганнов и Фрицев
Во всю эмигрантскую прыть
Стремятся они раствориться
И чада свои растворить.
Зачем, помышляя о чуде,
Качая цветы в хрустале,
Опять поселяются люди
На выжженной прежде земле,
У края потухших вулканов
Свои прилепив города,
Себя уверяя лукаво,
Что больше уже никогда?
Так просто на этом причале
Укрыться с течением дней
От глаз своих в вечной печали,
От русскоязычных корней.
В других раствориться незримо
И стать европейцами вновь,
Как будто и впрямь растворима
Густая еврейская кровь.
Имена Вокзалов (песня)
Ирине Муравьевой
Чтобы сердце зазря не вязала
Ностальгии настырная боль,
Имена ленинградских вокзалов
Повторяю себе, как пароль.
Пахнет свежестью снежной Финляндский,
Невозвратною школьной порой,
Неумелой девчоночьей лаской,
Комаровской янтарной сосной.
Ах, Балтийский вокзал и Варшавский,
Где когда-то стоял молодой,
Чтобы вдоволь потом надышаться
Океанской соленой водой!
Отзвенели гудков отголоски,
Убежала в каналах вода,
Я однажды пришел на Московский
И уехал в Москву навсегда.
Но у сердца дурные привычки:
Все мне кажется, будто зимой
Я на Витебском жду электричку,
Чтобы в Пушкин вернуться домой.
Очень жалко, что самую малость
Я при этом, увы, позабыл, —
Никого там теперь не осталось,
Только пыльные камни могил.
Дым отечества, сладкий и горький,
Открывает дыхание мне.
Ленинградских вокзалов пятерку
Удержать не могу в пятерне.
Но когда осыпаются кроны
На исходе холодного дня,
Все мне снятся пустые перроны,
Где никто не встречает меня.
Венеция
Не ступить уже, видно, на старости лет
На омытый соленой волной парапет
У собора Сан-Марко.
Не услышать ночной баркаролы слова,
Не увидеть над книгой сидящего льва, —
Разве только на марках.
Этот город, что кажется явленным сном,
Постоянно нам грезился в мире лесном.
Ах, снегурочки, бросьте, —
К неизвестным морям убегает ручей,
Нету слаще на свете медовых речей
Веденецкого гостя.
Бесполезно с далеких мальчишеских пор
Продолжать этот ставший бессмысленным спор,
Если крыть уже нечем.
Ленинградской голодной поры детвора,
Мы привыкли в каналы глядеться с утра,
А теперь уже вечер.
Полистай календарь и взгляни на число, —
Азиатским бурьяном былье поросло,
И состарились мифы.
Ты куда уносила нас Волга-река? —
Не в варяги и греки плывем мы века,
А в татары и скифы.
Но под осень, заблудших ловя в невода,
Заполняет каналы морская вода,
Вынуждая к попойке,
И мечтою наивной пугая юнцов,
Все дрожат отражения странных дворцов
На Фонтанке и Мойке.
Кратил
Всё, что незыблемым прежде считали мы с вами,
Перед закатом меняется неотвратимо.
Выразить это почти невозможно словами, —
Только рукой шевелить, уподобясь Кратилу.
Это же понял позднее Кратила Державин:
Перед доскою, что стала посмертною книгой,
Глянул на пальцы, которые грифель держали,
И замолчал, только пальцами все еще двигал.
Славный Кратил, оппонент Гераклита отважный,
В наши сердца поселивший тревогу и смуту,
В реку времен не войти нам не то, чтобы дважды,
Но и однажды, – изменится все за минуту.
Были мы смолоду тоже глупы и наивны, —
Твердой казалась нам зыбкая наша планета, —
Белыми были снега и обильными ливни,
Долгой зима, продолжительным жаркое лето.
Нынче же не остается предметов надежных.
Завтрашний день, ускользая, сквозит во вчерашний,
И на лету высыхает пролившийся дождик,
Не достигая его ожидающей пашни.
Евгению Рейну
Люблю стихи знакомого поэта:
«Графитный дождь под половодьем света» —
С фамилией классическою «Рейн».
Сутулый он теперь, одутловатый.
Своим вождем считал его когда-то
Распавшийся со временем ферейн.
О нем всегда легенд ходила масса.
Он описал, как люди ели мясо,
С Камчатки воротившийся едва,
Курчавый и неистовый, как гений.
А это имя звучное – «Евгений»,
Как будто слез он только что со льва!
Он не учитель Бродского, – напротив,
Навряд ли вы у Бродского найдете
Хоть пару на него похожих строк.
Жуковский, Пушкин, надпись на портрете, —
Пора уже оспорить притчи эти:
Учителем бывает только Бог.
Он получил свою земную славу:
Напитки и закуски на халяву,
Венецию, Флоренцию и Рим.
А Иннокентий Анненский устало
Почил у Царскосельского вокзала, —
Об этом мы сейчас не говорим.
Он получил свою земную славу,
Отяжелевший, лысый, седоглавый,
Мясистый нос и толстогубый рот.
Он неразборчив, алчен, плотояден.
Его бранят повсюду трижды на день,
А он не унывает и живет.
Наперсник и сотрапезник великих,
Чьи им приватизированы лики,
Нацеливаясь в тот же пантеон,
Застольный враль и баечник шутейный,
Он вызывает в памяти Литейный
Невозвратимых питерских времен.
Графитный дождь под половодьем света —
Подобие его автопортрета.
Пусть жизнь его продлится, горяча,
Как строк громокипящая палитра,
Как им опустошенная поллитра,
Как зыбкая пасхальная свеча!
Сизиф
Слава тебе, благородный Сизиф, слава,
Крестный отец и предтеча людей слова.
Ломкая под ногами трещит лава.
В небе палящем – круженье орла злого.
Солнце латунное смотрит на нас косо.
Круче с годами становится склон. Душно.
Что разглядим мы, его бороздя носом? —
Выжженный стебель, сучок, паучка, мушку.
Снова скользим, оступаясь в сырой глине.
Нету усилия больше в руках слабых…
Сгинул от камня, на гору взойдя, Плиний.
Слава тебе, благородный Сизиф, слава.
Тщетно стараемся мы избежать бедствий,
Тысячный раз безуспешно в успех веря, —
Словно во сне коридором бежишь в детстве,
Дверь распахнешь, а за нею опять двери.
Скоро ли примет Земля нас в свое лоно?
Ноги босые изрезали в кровь травы.
Не суждено нам, увы, одолеть склона.
Слава тебе, благородный Сизиф, слава.
Камень на сотню шагов закатив в гору,
Мы и тому на коротком веку рады.
Книгу ли пишем, возводим ли вновь город, —
Не избегают паденья зиккураты.
Тяжкой работой усталый хребет сломан.
Осыпи слева и скальный обрыв справа.
Катится камень, пыля, под уклон снова.
Слава тебе, благородный Сизиф, слава.
«Монархии в России не бывать…»
Монархии в России не бывать.
А если повторится, повторятся
Кровосмешенья и детоубийства,
Иван, Борис и Петр Алексеич,
Художник Репин: «Грозный убивает
Царевича», или художник Ге:
«Царь Петр судит сына Алексея».
Монархии в России не бывать.
А если повторится, повторятся
Варяги, ляхи, немцы и татары,
Что русский перехватывали трон:
«Придите к нам и володейте нами».
Монархии в России не бывать.
А если повторится, повторятся
Любезные народу самозванцы:
Лжедмитрии, Петры и Александры,
Святые подозрительные старцы,
Сбежавшие в Сибирь из Таганрога,
Отрепьев и свирепый Пугачев.
Монархии в России не бывать.
А если повторится, повторятся
Цареубийцы, заговоры, Пален
С шарфом в руках, продрогший Гриневицкий
Со взрывпакетом, смертники, бомбисты,
В подвале окровавленном Юровский
С расстрельною командой. «Мы пойдем
Другим путем», – говаривал Ульянов.
Монархии в России не бывать.