1
Припоминаются неточно
Минувшей жизни времена.
Припоминается лишь то, что
Когда-то видел из окна.
Где все, что мне принадлежало,
Принадлежит уже не мне, —
Витраж осеннего канала
На Петроградской стороне,
И ангел в облаке высоком
Над Петропавловской стеной.
Ландшафт, зажатый в рамках окон,
Переменился. Под Луной
Все в мире видится иначе,
Когда снаружи из окна
Пустырь окраины маячит
И дома блочного стена.
Проснувшийся в пучине комнат,
Ночным послушен голосам,
Ты все никак не можешь вспомнить,
Где ты живешь и кто ты сам.
Но приступом гипертонии
Тебя затронувший циклон
Пейзажи высветит иные
За остывающим стеклом.
Их фотоснимков отпечатки
Возникнут в этот поздний час,
Запечатленные сетчаткой
Не улыбающихся глаз.
2
Василеостровского роддома
За зиму не мытое окно,
Где вблизи владений Посейдона
Было свет увидеть мне дано,
Я не помню. Помнятся другие
Окна, выходящие во двор.
Рецидивом странной ностальгии
Мне они мерцают до сих пор.
В них лучились бриллианты влаги,
Солнце отражалось, а потом
Узкие полоски из бумаги
Их косым заклеили крестом.
Белые кресты меня закрыли
От грозящей смертью высоты,
Где над домом на ревущих крыльях
Пролетали черные кресты.
Там в полнеба темного, огромны,
Осеняли наш убогий кров
Белые светящиеся ромбы
Скрещенных в ночи прожекторов.
И бомбежки дымное кадило
Сыпало осколки на жилье,
Где под лай зениток проходило
Первое крещение мое.
3
Стена, как Ванька-встанька,
От двери до угла.
Поет мне песню нянька
Про солнце и орла,
Крестецкою растяжкой
Коверкая слова.
Садится солнце тяжко
В окне за острова.
Орел, избегнув сети,
Летит к себе домой.
Струится теплый ветер
По Линии Седьмой.
Июньское бесцветье,
И тридцать пятый год.
Струится пыльный ветер
Вдоль запертых ворот,
У близкого причала
Качая корабли.
Вот здесь мое начало,
И край моей земли,
Где то, что в коммуналке,
И то, что за стеной,
Покачивает валко
Единою волной,
Та песня, что надолго
Мне на душу легла,
Как ощущенье дома,
И света, и тепла.
4
В чужую коммуналку попроситься,
Где музыка веселая слышна,
И отодвинув занавес из ситца,
Во двор забытый глянув из окна,
Дошкольные нестриженые кудри
Почувствовав на плеши надо лбом.
Здесь жил дантист с фамилиею Курдик,
В конце блокады умерший потом.
Он был военврачом – четыре шпалы
И маленькая чаша со змеей
В петлице. Приходил домой усталый,
И мне играть давал на выходной
Большую трость. На ней, как на лошадке,
Скакал я, покоряя коридор.
Старинную резную рукоятку
Отчетливо я вижу до сих пор,
Увенчанную головой собаки
С зелеными глазами из стекла.
Все остальное – словно бы во мраке.
Все остальное Лета унесла.
В ней теплятся лишь абажуры комнат,
Что виделись напротив из окна,
Их яркий свет. А дальше мне не вспомнить,
А дальше – затемнение, война.
5
Летит окрестная листва
На мокрый парапет.
На Мойке, восемьдесят два
Я прожил много лет.
Несолнечная сторона
На северо-восток,
Налево – ангел у окна,
Направо – водосток.
Свистели бомбы за окном,
Был зимний ветер лют,
Ах, ночи белые потом,
И праздничный салют!
Прожектор бело-голубой
И разноцветный снег!
Ах, эта первая любовь,
Что помнится навек!
На Мойке, восемьдесят два
Я числился, жилец.
На Кировские острова
Возил меня отец.
Отстукивал мне время днем
Привычный метроном,
Солдаты пели перед сном,
Шагая под окном.
Стоял на Мойке старый дом,
И с самого утра
Скрипели весла за окном,
Пыхтели катера.
О ветер странствий у виска,
И перекличка стай!
О, эта сладкая тоска, —
Фокстрот «Цветущий май»!
На Мойке, восемьдесят два
Я прожил много лет.
Соседи сникли, как трава,
Иных – в помине нет.
Зажгитесь давние огни,
Пластиночка, играй!
Верни мне прошлое, верни
Тот коммунальный рай,
Когда блокада и война
Стучали в нашу дверь,
Но мир из этого окна
Был лучше, чем теперь.
6
Синий снег от фонарных огней
Загорается солнечным спектром,
Мимо клодтовских черных коней
Пролетая над Невским проспектом.
Трубачи за стеною трубят,
Плясунам выступления снятся.
В комнатушке – двенадцать ребят,
Мне – четырнадцать, им – по пятнадцать.
А учитель раскладывал книжки,
Их из сумки достав полевой,
Ожидал, когда стихнут мальчишки,
И курчавой качал головой.
За незнание нас не коря,
Вне Земли существующий где-то,
Словно образ Христа дикарям,
Открывал он Вийона и Фета.
Нам сердца он глаголами жег,
Обращая в опасную веру,
И молчали, собравшись в кружок,
Литкружковцы Дворца пионеров.
И струился, губя новичков,
Яд поэзии, сладкий и горький,
От его беззащитных очков,
От защитной его гимнастерки.
Нас родители ждали домой,
Не ложились до позднего часа,
Год опасливый сорок седьмой
В коммунальные двери стучался.
Ненадежна была тишина, —
Только в видимость мира одета,
За стеной продолжалась война,
Гибли люди и рядом, и где-то.
Не упомню ни бед, ни грехов, —
Только строки певучие эти,
И потертые книжки стихов
В офицерском скрипучем планшете.
7
В редеющих сумерках раннего часа
Прикрою глаза и увижу украдкой
Просторные окна холодного класса,
Пропахшего мелом и кислою тряпкой,
Где, перемещаясь в пространство иное,
Следил я, глаза отведя от тетрадки,
За чайкой, кружившей над красной стеною
Петровской, надежной, незыблемой кладки.
Там утро вставало над городом мглистым.
Мерцала вдали куполов позолота.
Качались на Мойке багряные листья, —
Резные суда лилипутского флота.
И в сумерках серых полоской неяркой,
Забитый мазутом и водочной тарой,
Напротив канал колыхался под аркой, —
Дорога от Новой Голландии к старой.
И здание школы, как судно, кренилось
Под яростным криком стремительной чайки,
И солнце нездешнее, вспыхнув в чернилах,
Грозило пролиться из невыливайки.
В шторма океанов звала эта ярость,
Навстречу мальчишеским книгам заветным,
И облако в небе светилось, как парус,
Балтийским сырым напрягаемый ветром.
8
За серыми окнами Горного, —
Забыть их до смерти нельзя,
Где лекции слушал покорно я,
Азы теормеха грызя,
Над линией узкой причальною
Маячили верфи вдали,
Гудками глухими печальными
Прощались с землей корабли.
За серыми окнами Горного,
Дневной застилая нам свет,
Желтея большими погонами,
Огромный качался портрет.
Мы шли с первомайскими флагами,
Усталых не чувствуя ног,
Под статуей Сталина плакали,
Купив со стипендий венок.
За серыми окнами Горного
Рассвет загорался и гас.
Желание славы упорное
Сжигало неопытных нас.
Направо вели экспедиции,
Налево блестела вода, —
Присевшими на воду птицами
Качались у пирса суда.
За серыми окнами Горного
Клубился туман над Невой,
И небо, от копоти черное,
Вдруг вспыхивало синевой.
И плыли в воде отражения,
И вензель мерцал у плеча,
Как солнечное продолжение
Рожденного в небе луча.
9
Был недоступен видевшийся рядом
Гиссарских гор багряный окоем.
С Григорьевой, начальницей отряда,
Полмесяца мы прожили вдвоем.
Уран мы там искали или медь,
Не помню. По ночам на перевале
В одном мешке мы с ней в обнимку спали,
Чтобы друг друга в холод отогреть.
Свет гаснул постепенно, как в кино.
Во тьме шакалы выли, то и дело,
И, не мигая, нам в глаза глядело
Ночного неба звездное окно.
Мне было девятнадцать, тридцать ей,
И для меня она было старуха.
Ее дыхание щекотало ухо,
Могучий жар струился от грудей.
Мне было девятнадцать, тридцать ей, —
Я был как первоклассник целомудрен.
Нам на рассвете ветер лица пудрил,
Окутывая снегом до бровей.
У каменистых склонов на груди
Рисунок гор обозначался слабо.
Кончался май. Все было впереди, —
«И женщины, и подвиги, и слава».
10
Окошечко на полюс
В палатке меховой,
Где проводили поиск,
Рискуя головой,
На дышащей на ладан
Пластинке изо льда.
Высокие оклады
Платили нам тогда!
Открыточки с «бикини»
Отрады не дают.
Куда здесь глаз ни кинешь,
Увидишь только юг.
Вода под нами плещет,
И горек сукрозит.
Пучок ледовых трещин
Угробить нас грозит.
Над глубью океана,
От Питера вдали,
Сошлись меридианы
На лысине Земли.
Грустить, приятель, брось-ка,
Щетину теребя, —
Земля, как мяч в авоське,
Под пяткой у тебя.
Гляди, приятель, зорко,
Чтоб колыхаться мог
Над газовой конфоркой
Сиреневый цветок.
Окошечко не полюс
В палатке меховой,
Где голые по пояс
Водою снеговой
Мы растирались дружно,
С планетою «на ты»,
И день сиял снаружи,
Не зная темноты.
Над зыблющейся бездной
Мы жили, муравьи,
Раскрывшей нам любезно
Объятия свои.
Окошечко на полюс,
Верни мне этот свет,
Где спал, не беспокоясь,
Не ожидая бед,
Под белым снежным ливнем
Арктических высот,
Уверенный наивно,
Что Родина спасет.
11
Отворотившись от соседей,
В окно оконное взгляни.
В какую сторону ни едешь,
Всегда назад бегут огни.
Всегда обратно. И бесстрастно,
Как транссибирская река,
Необратимое пространство
Качает путников слегка.
Мир – смена снимков моментальных,
Не замедляющих свой бег.
Взгляни, – вот ближний план, вот дальний.
Взглянул? – Прощайся с ним навек.
Не обещай вернуться скоро,
Не жди напрасно, – это ложь,
Что ты приедешь в тот же город,
И к той же женщине придешь,
Что возвратят свиданье с нею
Земли округлые бока.
Не жди, – твой путь прямолинеен,
Как нить, упавшая с клубка.
12
Земным заботам вопреки,
Мне вспомнятся некстати
Иллюминаторов очки
В подводном аппарате,
В котором, глядя вслед лучу,
Следя за эхолотом,
Лежал и я, плечом к плечу
С нахмуренным пилотом.
Кальмары, в темной глубине
Подлодку обнаружив,
В лицо заглядывали мне
Через стекло снаружи.
И оторвавшийся от дел,
Которыми был занят,
На мир, как рыба, я глядел
Округлыми глазами.
Росла в нем красная трава,
Дышали массой серой
Таинственные существа,
Питавшиеся серой.
Там, потревоженный винтом,
Снежинкой по карнизу,
В луче прожектора планктон
Перемещался книзу.
И глядя в черное стекло,
Мы ввинчивались в воду,
Чтобы вернуть себе тепло,
И солнце, и свободу.
13
Те окна города ночного,
Что нынче стали далеки,
Внезапно возникают снова
Над изголовием строки.
Припоминаются нежданно
Те легкомысленные дни.
От Купчино и до Гражданки
Мигали зыбкие огни.
И я спешил навстречу свету
В неосторожный поздний час,
Лишь двухкопеечной монетой
Вооруженный про запас.
Сбежав от тягостной попойки
И опостылевшей жены,
Вдоль по Литейному и Мойке,
Вдоль Петропавловской стены,
Ведомый страстью безрассудной,
Тоскою пьяною гоним,
В ночи я двигался, как судно,
Ориентируясь по ним.
Сулило счастье и забвенье
Их ненадежное тепло.
Листвы коричневые звенья
В окно стучали тяжело.
Ломило голову наутро,
В тумане гасли фонари,
И я припоминаю смутно
Увиденное изнутри.
Ах, окна Северной столицы,
Светившие когда-то мне!
Мелькают в них чужие лица,
Другие шторы на окне.
Но интерьер забытых комнат
Припоминаю всякий раз,
Когда по улице знакомой
Я проезжаю в поздний час.
Сдержи, водитель безучастный,
Коней бензиновый разбег, —
Хоть раз украденное счастье
Приобретается навек.
И вспыхнет вновь в проеме окон,
Ударив в сердце горячо,
Покинутой подруги локон,
Ее жемчужное плечо.
Мигает лампочка в подъезде,
Кругом дождливо и темно,
Но возникает свет созвездий,
Не существующих давно.
На океане и на суше,
В дни одиночества и бед,
Под старость согревает душу
Необратимый этот свет.
14
Не понимаю почему
Мне видится все чаще
Окошко круглое в дому,
Плывущем и летящем.
Клубился в нем Девятый вал,
И шевелилась вьюга,
Его очерчивал овал
Латунный, а не угол.
Маяк над Бельтом нам вослед
Мигал в тумане хмуро,
Вставал в полнеба алый свет
Закатов Сингапура.
В нем возникали города,
Как знаки Зодиака.
Гремела пенная вода
От юта и до бака,
Качая снова вверх и вниз,
Как бы во дни потопа,
То Дежнева скалистый мыс,
То плоский мыс Европа.
Крепчайший обещали ром
Прибрежные таверны.
Мерцал багряным фонарем
Разгульный порт Антверпен.
Огонь то вспыхивал, то гас,
Перемещались краны,
И отвести не мог я глаз
От зыбкого экрана,
Где опознать мечтали мы,
Соскучившись жестоко,
Новороссийские холмы,
Хребты Владивостока.
Там, словно тать в полночный час,
Уверенно и споро,
Глумясь, обыскивала нас
Таможенная свора.
Но горькой Родине своей
Дарили мы прощенье
За ожиданье этих дней,
За праздник возвращенья.
15
Дух города, он неизменно стоек,
И в радости и в горести утрат.
Проснуться меж безликих новостроек,
Но твердо знать, что это Ленинград.
Что облако, летящее крылато,
И золото, горящее под ним,
Такие же, как видел ты когда-то
Над островом Васильевским своим.
Что вновь тебе свою явила милость
Земля обетованная твоя,
Которая теперь распространилась
До Муринского мутного ручья.
Пусть с сердца не отмыть мне ржавых пятен,
Лицо свое не сделать молодым, —
Все те же мы: нам сладок и приятен
Отечества канцерогенный дым.
И бьется сердце юношеским ритмом,
Его уже забывшее давно,
Когда из кухни малогабаритной
В Финляндию распахнуто окно.
А за окном – желтеющие дюны,
Июньский день, не знающий конца,
И провода натянуты, как струны,
Над декою трамвайного кольца.
16
С кровати крашеной больничной,
Последний покидая дом,
Я буду взглядом безразличным
Смотреть на то, что за окном.
На город, некогда любимый,
Который не увижу впредь,
На кисть зеленую рябины,
Которой больше не созреть.
И снова ост сойдется с вестом
В пространстве сжавшемся моем,
Где день приезда и отъезда
Считаются единым днем.
Измучен трубкою дренажной,
Поняв, что время истекло,
Я вспомню, что смотрел однажды
Вот в это пыльное стекло.
Уже готова к воспаренью,
Нездешним холодом дыша,
Мне перевернутое зренье
Вернет усталая душа.
И надо мною вспыхнет снова
Через десятки долгих лет
Окошко на углу Большого,
Где первый мне забрезжил свет.
И небо синевою летней
Блеснет среди балтийских туч,
Где первый свет и свет последний
В один соединятся луч.