С первой женой разведен я дважды.
Питерским ненастным летом
В первый раз нас развел народный
Суд Московского района
В здании круглом, построенном в стиле
Конструктивизма времен тридцатых.
Позже жена, успевшая дважды
Официально выскочить замуж,
Стала внезапно религиозной
И укатила себе в Израиль.
Там в девяностом, приехав в гости
К сыну, узнал я, что должен дать ей
Религиозный развод, поскольку
Брак, от которого были дети,
Если муж и жена – евреи,
Зарегистрирован небесами.
Чтобы бывшей моей супруге
Вновь попытать семейного счастья,
Нас равванут развести обязан —
Официальный наместник Бога.
Что ж до второго и третьего мужа,
Оба не в счет они, поскольку,
Как выясняется, не евреи.
В зале Верховного равванута
Свечи горели, мерцая тускло,
Из темноты вырывая лица
Седобородых старцев, сидевших
На возвышении, как на сцене,
В черном торжественном облаченье.
Перед Советом стоял я молча,
Черной кипою накрыв затылок,
Так, вероятно, стоял Спаситель
Перед суровым синедрионом.
Было главной задачей пьесы
Установить достоверно – кто я,
Кто мои мать, отец и предки,
Сделавшие меня евреем.
Это дознание шло неспешно
Час или два, а возможно, больше.
Сухо треща, чадили свечи
На семисвечниках. Желтым воском
Солнце сочилось из темной шторы,
Остановившись, как при Навине.
Глухо звучали слова раввинов,
Мне непонятные. Представитель
Мой перед Богом, писец конторы,
Переводил мне их на английский.
Он же потом на бумаге плотной,
Непромокаемой, как пергамент,
Изобразил документ конечный,
Справа налево рисуя тушью
Древние буквы, что Бог придумал
До появления человека.
Женщину к этому ритуалу
Не допускают. Она за дверью
Ждет окончательного решенья.
Только в конце ее вызывают,
И представитель мой перед Богом,
Он же писец, ей вручает свиток,
Схваченный шелковой белой лентой,
С красной глиняною печатью,
Оповещающий, что отныне
Брак недействителен перед Богом.
Ей говорят: «Ты теперь свободна.
Можешь идти ты, куда захочешь,
С этой минуты и всем мужчинам
Принадлежать». И она уходит.
С этим кончается представленье.
В окна врывается ливень света.
И председатель, собравший книги,
Скинув тяжелое облаченье,
Спрашивает у меня по-русски:
«Ну, и когда же вы к нам вернетесь?»
Дверь распахнув, я вышел в город,
Полный разноязыким шумом,
В первом же баре напротив почты
Водку со льдом заказал двойную,
Радуясь, что наконец завершился
Этот фарс, и смешной, и грустный,
Ветхозаветный спектакль, в котором
И для меня отыскалось место.
Чем же горжусь и над чем смеюсь я,
Жалкий безумец, изгой безродный,
Так и не выучивший иврита,
Только затем приходивший к Богу,
Чтобы помог мне стать одиноким?
Кто мне омоет больные ноги,
Чашку с водою подаст под старость?
Кто надо мной зарыдает громко
И, спеленавши холстиной туго,
Продолговатый тяжелый сверток
В белую землю потом опустит?
Чем ни займись я и что ни делай,
Жизнь моя не имеет смысла.
Ибо свободным себя признавший
От языка своего и предков,
Родины, сына, жены и Бога,
Жить недостоин на этом свете
Прощание с кинематографом
«Из всех искусств для нас наиважнейшим
Является кино», – заметил Ленин.
И не ошибся: в школьные года,
Послевоенные, да и позднее тоже
Оно сердца нам жгло на всю катушку.
Катушки эти, помню, привозили
В тяжелых несгораемых коробках,
Защитною окраскою и формой
Напоминавших цинки для патронов
Или противотанковые мины,
Которые в ту пору находили
Под Сиверской и возле Сестрорецка…
Ах, эти фильмы! Именно по ним
Учились мы, как надо целоваться,
Закуривать и открывать бутылку,
Да и другим вещам, необходимым
Для юношеской жизни, о которых
Умалчивали школьные программы.
Ах, эти фильмы старые! Бернес
Молоденький в петлицах с кубарями:
«Любимый город может спать спокойно»;
Орлова в «Цирке», «Леди Гамильтон»!
Потом пошли трофеи: «Башня смерти»,
Марика Рокк, «Восстание в пустыне».
На сером полотне киноэкрана
Вскипали вдруг коричневые пятна,
Как пенки на топленом молоке,
И вспыхивал внезапно в зале свет.
Кричали дружно зрители: «Сапожник!»,
Свистели или топали ногами.
Кино объединяло всех тогда.
Все было общим здесь: любовь,
И ненависть, и слезы, и веселье.
Переполняла гордость нас, когда
Под звуки марша в кадрах кинохроник
Комбайны шли шеренгой, из ковша
Расплавленная вытекала сталь
И падали фашистские знамена
У мраморных ступеней Мавзолея.
А что за лица! Бабочкина помнишь?
Или Чиркова в «Юности Максима»?
Теперь уже и нет таких актеров.
А Симонов, играющий Петра?
Или вот этот – кажется, Филиппов,
Ну, в общем, с бородою, – во, давал!
А песни, что однажды прозвучав,
Охватывали целую страну!
Я до сих пор их помню: «Три танкиста»
Или «Шаланды, полные кефали».
Прощай, кино. Я больше не увижу
Табачный дым, сияющий в луче.
Не заскрипит, как прежде, подо мной
Фанерное сиденье откидное…
Прощай, эпоха кадров черно-белых,
Окрестный мир делившая наивно
На эти два несовместимых цвета.
Увы, сложнее он, и многогранней,
И не влезает более в экран.
Прощай, кино. Ты и на самом деле
Важнейшее искусство для народа.
Ты умерло – и вот народа нет.
Осталось население, частично
Распавшееся на электораты,
Грызущие друг друга. Твой экран,
Необозримый, широкоформатный,
Рассыпался на тысячи убогих
Телеэкранов, запертых в квартирах.
Так колокол огромный вечевой,
Разбитый на осколки, никогда
Не обретет первоначальный голос.
Поэтому прощай, кинематограф.
Твою неистребимую соборность
Не заместит сегодняшняя церковь:
Нельзя там ни смеяться, ни свистеть,
Ни по бедру поглаживать соседку…
Прощай, мой первобытный древний бог.
В твоих безлюдных обветшалых храмах
Теперь автомобильные салоны
И распродажа мебели. «Природа
Не терпит пустоты», – как заявил
Помешанный на ртути итальянец.
Прощай, кинематограф. Ты теперь
Искусство ретро, как и оперетта,
Что вытеснена шоу, или книга
В суровую эпоху Интернета.
Прощай, кино. Уже не будем мы
Из темноты с надеждою на свет
Смотреть, завороженные лучом
Твоей трескучей кинопередвижки.
Прощай, мое важнейшее искусство,
Последняя и первая любовь.
Ты – жизнь моя, которая прошла
И более уже не повторится.
Об авторе
Имя Александра Городницкого хорошо известно любителям русской поэзии и авторской песни в России и во всем мире, а сам поэт по праву признан живым классиком и одним из основоположников жанра, наряду с Владимиром Высоцким, Булатом Окуджавой, Александром Галичем, Юрием Визбором.
Александр Городницкий не только известный поэт и бард, член Союза писателей Москвы (1972), заслуженный деятель искусств Российской Федерации (2013), первый лауреат Государственной литературной премии имени Булата Окуджавы (1999), вице-президент Русского ПЕН-центра (2015), но и ученый с мировым именем, один из ведущих российских исследователей в области геологии и геофизики океана, доктор геолого-минералогических наук, профессор, заслуженный деятель науки РФ (2004), главный научный сотрудник Института Океанологии Российской академии наук.
Александр Моисеевич Городницкий родился в 1933 году в Ленинграде, пережил первую блокадную зиму, окончил Ленинградский горный институт. Вся жизнь его связана с экспедициями. Семнадцать лет он работал в Заполярье. Стал одним из первооткрывателей Игарского медно-рудного поля (1962). Более тридцати лет принимал участие в океанологических экспедициях в различные районы Мирового океана на судах военной гидрографии (в том числе на паруснике «Крузенштерн») и Академии наук. Был на дрейфующей станции на Северном полюсе (1964) и в Антарктиде (1973). Многократно погружался на дно в подводных обитаемых аппаратах. В 1988 году в экспедиции на научно-исследовательском судне «Академик Мстислав Келдыш» в Северной Атлантике на глубоководном аппарате «Мир-1» совершил погружение на глубину 4,5 километра. С его именем связаны поиски легендарной Атлантиды.
Стихи и песни Александра Городницкого переведены на языки многих народов мира, включены в школьные программы, а песня «Атланты держат небо» стала неофициальным гимном Санкт-Петербурга.
Творчеству Александра Городницкого посвящены многочисленные научные статьи, кандидатские и докторские диссертации. Его именем названы малая планета Солнечной системы (астероид) № 5988 «Gorodnitskij» и перевал в Саянских горах.