Я пил отраву в вашем взоре,
В душой исполненных чертах,
И в вашем милом разговоре,
И в ваших пламенных стихах.
Соперницы запретной розы
Блажен бессмертный идеал…
Стократ блажен, кто вам внушал
Не много рифм и много прозы.
Рискованная двусмысленность последнего четверостишия намекала на то, что в Москве Екатерина Александровна жила вдали от своего мужа. Он перестал соответствовать ее поэтическому идеалу, но по праву супруга вкусил блаженство.
По его стопам Иван Великопольский пишет для альбома Тимашевой стихотворение «И я их видел, их читал» с примечанием в черновике: «Пушкин написал ей стихи, начинающиеся: Я видел их (sic), я их читал и пр.». Но в «Ответе» Великопольского нет рискованных намеков.
Екатерина откликнулась двумя комплиментарными стихотворениями: «Послание к Учителю» и «К портрету Пушкина». Суждение Тимашевой об Александре Сергеевиче очень глубоко и вторит словам её современника, офицера и литератора В. Путяты (1826): «Среди всех светских развлечений, он (Пушкин) порой бывал мрачен; в нём было заметно какое-то грустное беспокойство, какое-то неравенство духа; казалось, он чем-то томился, куда-то порывался…»
Е. А. Баратынский. Старинная гравюра
Но то ли Пушкину было недосуг, то ли что-то помешало, то ли увлек более сильный интерес, но дальше мимолетного знакомства дело не пошло. По-видимому, именно о Е. А. Тимашевой писал Евгений Баратынский (1800–1844) в обращенном к Пушкину стихотворном послании «Новинское», вошедшем в книгу «Сумерки».
Она улыбкою своей
Поэта в жертвы пригласила,
Но не любовь ответом ей
Взор ясной думой осенила.
Нет, это был сей легкий сон,
Сей тонкий сон воображенья,
Что посылает Аполлон
Не для любви – для вдохновенья.
Показательно, что в ранней редакции стихотворения Баратынского первое четверостишие звучало более откровенно:
Как взоры томные свои
Ты на певце остановила,
Не думай, что мечта любви
В его душе заговорила…
Другими словами, и свет, и кружок литераторов заметили интерес красавицы к Пушкину и отсутствие отклика с его стороны. Но не приняли ли светские острословы восхищение талантом гения и всегдашнюю томность красавицы за некий призыв? При тех натяжках, с помощью которых пытаются связать Тимашеву с Пушкиным, это представляется вероятным. Сам поэт, всегда откликавшийся на любовный зов и остро чувствовавший, где его ждет победа, не спешил пасть к ногам прелестной женщины. Зато остался ей признателен за произведенное впечатление, зачислил в число дружественных и приятных ему людей.
Пушкин помог Тимашевой в публикациях ее произведений в «Северных цветах» за 1831–1832 годы и в «Литературной газете» за 1831 год. Вяземский, по-видимому, подвиг Пушкина на вежливый жест: послать поэтессе альманах с ее стихами, что весьма польстило ее авторскому самолюбию, впрочем, не чрезмерному. В письме к Вяземскому Екатерина просила выразить Пушкину признательность за публикацию ее стихотворения «Ответ», несомненно, тоже посланный Вяземским.
Пушкин уже был очень знаменит, но еще не стал «нашим всем». Сама же Катерина оставалась в центре внимания московского света. А. И. Тургенев называл ее «царицей Тимашевой», а Вяземский вторил ему из Петербурга: «…здесь много говорят о красоте Тимашевой».
Все отмечали особую entrain (притягательность, обаяние) Екатерины Александровны, изящество манер и тонкий вкус. Не расположенные к ней люди злословили о том, что физические данные намного превосходят её поэтические возможности, ее простодушное стихотворчество. Но, как веком позже утверждала Марлен Дитрих, «для женщины красота важнее ума, потому что мужчине легче смотреть, чем думать».
Безусловно признавали, что Тимашева – женщина светская. Что же являлось признаком светскости? Светская дама никогда не станет считать, что она – единственный или главный предмет внимания окружающих, что все только и делают, что думают и говорят о ней; ей никогда не придет в голову, что ею пренебрегают или смеются над ней, если она этого не заслужила… Будучи выше всех мелочей, она никогда не принимает их близко к сердцу и не приходит из-за них в ярость, если где-нибудь и сталкивается с ними, то готова скорее уступить, чем из-за них пререкаться. Она умеет обратиться к людям и знает, как вести себя надлежащим образом во всяком обществе. Большой знаток «светскости», Марсель Пруст неоднократно писал об аристократических манерах и, в частности, об особой естественности светских людей:
Благодаря такту и вкусу – не в сфере поэзии, а в области поведения, – Екатерина в самых непредвиденных обстоятельствах мгновенно улавливала, подобно музыканту, которого просят сыграть незнакомую ему вещь, какие чувства нужно сейчас выразить, с помощью каких движений, и безошибочно выбирала и применяла соответствующие «технические приемы». При нежности сердца это было не притворство, а истинное сопереживание. Кроме того, чувство вкуса давало ей возможность проявлять его, не руководствуясь посторонними соображениями. В трактовке Пруста «верность вкуса» и есть эквивалент аристократической «естественности», интуитивного ежесекундного знания, что лучше всего делать в данных обстоятельствах.
Эта же верность вкуса помогала Тимашевой не мельчить с печатью ее стихов: они появлялись редко, но все – в изданиях Дельвига – Пушкина. Два ее стихотворения были опубликованы в последнем издании «Северных цветов», подготовленном Пушкиным в память об А. А. Дельвиге. Стихи обращены к мужчинам, подобная форма не так часто встречается в женской лирике. Произведения отличаются психологизмом, тонким анализом чувств. Стихотворение «К незабвенному» – это присущая поэтессе, выраженная в ласковых словах благодарность за испытанные к ней чувства и обещание вечной дружбы – и только: «Прости же мне души волненья,//И тайный вздох, и жар ланит; // Нет! не любви то упоенья,//Но сердце дружбой лишь горит». Действительно, не дарить же любовь всем, кто тобой восхищается. Но здесь поэтессу можно упрекнуть в кокетстве – сначала завлечение вздохами и взглядами, а в результате – «давайте дружить». Жаль, что не осталось свидетельств реакции современников на эти строки.
В стихотворении «К застенчивому» звучит мотив интуитивного восприятия, характерного для женщины. Она ободряет адресата, не уверенного в своей значимости, привлекательности, умении выразить обуревающие чувства: «…Говорит твой взор, когда молчишь //И выражением сильнее слов волнует». В данном случае чувства обращены не к ней, и поэтесса стремится дружески подбодрить робкого влюбленного. Любовь и дружба для Екатерины – это горение сердца, нечто истинное и сокровенное.
В 1834 году дом Киндяковых оставался одним из центров светской жизни Москвы, каким он был, по словам В. И. Бухариной, осенью 1830 года. Булгаков в письме к дочери 6 марта 1834 года писал: «Сегодня вечером я был у Киндяковых… видел я там Тимашеву, были Бартенев и Ермолов». Оживленная переписка Екатерины Александровны с Вяземским не прекращалась, а в светских беседах своих они обычно были склонны к куртуазно-религиозным, ни к чему не обязывающим двусмысленностям. Видимо, Вяземский испытывал к ней самые романтические чувства, и только поставленный ею предел не позволял перейти черту. В ожидании перемены погоды князь был склонен хвалиться адресатке своими любовными победами. Она же поощряла его рассказы, называя их исповедью грешника, а себя – его духовником. В письмах к Вяземскому красавица кокетничала: «Кто теперь она? Оставьте меня, по крайней мере, в сладкой надежде, что место духовника никто не заменил» (26 января 1832); «Нет, мое духовенство не сердится на вас» (24 июня 1832). Не трудно вообразить разочарование восхищенного красотой Екатерины, откровенно увлеченного и рассчитывающего на взаимность Петра Андреевича, когда он понял, что ему отводится роль всего лишь Друга.
Вот открытый лист от Друга,
Пусть он вас предохранит
От хандры и от недуга
И жестоких покорит.
Но в минуту наслажденья
Миг один пусть будет мой,
Пред кумиром упоенья
Друга вспомните душой.
Откровенно Тимашева говорит, что поклоннику не стоит надеяться на любовь, но на ее дружбу он всегда может рассчитывать. Остроумный, блестящий Вяземский при всех своих достоинствах был некрасив и не смог зажечь в красавице ответное чувство. Да было ли это чувство и у него? Известно, что Петр Андреевич был душевно предан своей умнице-жене. Но слова Тимашевой – слова женщины, абсолютно уверенной в своей власти над поклонником.
Екатерина вовсе не отличалась склонностью размениваться на легкие интрижки. Однако Пушкин ее не забыл и, можно сказать, оставил в резерве: «Что Тимашева? Как жаль, что я не успел с ней завести благородную интригу! Но и это не ушло». Очень может быть, что наш гений заблуждался в отношении Екатерины, но у него за плечами уже были романы с не менее блестящими замужними женщинами: Амалией Ризнич, Аглаей Давыдовой, Елизаветой Воронцовой, Анной Керн…
Тимашева находилась в особом положении. Ее супруг, грозный казачий атаман, был избран предводителем дворянства Оренбургской губернии. Теперь во владении Тимашевых насчитывалось – 156 340 десятин земли и 5780 душ. Он меньше всего желал оказаться в роли рогоносца. То содержание, которое он положил жене, позволяющее ей заказывать роскошные туалеты и украшения, пользоваться всеми преимуществами обеспеченной комфортной жизни, выплачивалось лишь при условии благопристойного поведения. Иначе – позор, бедность, отлучение от сыновей. Мы не знаем разветвления родственных связей Тимашевых, но, может быть, какие-то неизвестные нам родственники приглядывали за оставленной женой, слишком красивой, чтобы оставить ее без присмотра. Но никаких претензий по этому поводу предъявить Екатерине было невозможно – она всегда вела себя сдержанно и осмотрительно.