ю осенью 1830 года, Пушкин, «несмотря на дорожные сборы и неразрывную с ними суету, успел, однако, зайти к Ю. Н. Бартеневу и вручить ему его альбом со своею записью». Бартенев, в свою очередь, подарил Пушкину на память небольшую французскую книжку, на шмутц-титуле которой начертал: «Знаменитому Пушкину, и Пушкину любимому на память от Бартенева. 31 августа. Москва».
Прежде чем совсем покинуть костромские раздолья, Ю. Н. Бартенев сумел оставить глубокий след в душе еще одной юной женщины.
Как уже говорилось, любимая сестра Анны, Александра, воспитанница Смольного института, закончившая курс с наградами, была выдана замуж в Ярославскую губернию, но не стала счастлива в браке. Всю жизнь молодой семьи муж, отставной моряк, подчинил флотской дисциплине, любое действие происходило по ударам рынды. Рождение первого ребенка, девочки, вместо ожидаемого мальчика, из которого с пеленок планировалось воспитывать морского волка, страшно удручило отца. Но мало того, что разочаровал пол младенца, его сложение оказалось с изъянцем: у девочки совсем не было правой руки, лишь возле плеча выросло два пальца, а на левой руке оказалось всего три пальчика, один из которых не двигался. Впоследствии оказалось, что и зрение у ребенка слабое, и позвоночник не совсем прям, и разным хворям и недомоганиям она подвержена более других. Отец воспринял уродство ребенка как личное оскорбление, а в городе однозначно считали, что неполноценность первенца – расплата Жадовским за расторгнутую помолвку и страдания отвергнутой невесты.
Но тем дороже и милее была девочка своей нежной матери: молодая женщина всей силой материнской любви привязалась к обиженному судьбой младенцу. К несчастью, Александра, подарив мужу желанного наследника флотских традиций, вскоре умерла, родив еще одну дочь, нареченную Клавдией, которая сразу же последовала за матерью.
Старшая дочь, получившая редкое для того времени имя Юлия, осталась на попечении отца. Валерьян Жадовский стыдился уродства дочери и держал взаперти. Энергичная бабушка и крестная мать малышки Анастасия Петровна Готовцева вытребовала у Жадовского и взяла на воспитание свою кровиночку. Валериан был только рад избавиться от обузы и вплотную занялся формированием морского характера сына, которого оставил при себе.
Но девочке было поначалу неуютно в непривычной обстановке. Она вспоминала: «Однажды я осталась одна в доме; мне было грустнее обыкновенного, мрачный зимний день глядел в окна. В гостиную вошел гость, незнакомый мне. …Он устремил на меня проницательный, ласково-серьезный взор, и все существо мое оживилось и затрепетало под влиянием этого взора. С того дня в детском мире моем засияла новая звезда, зазвучали речи сладкие, дотоле неведомые мне, озарившие мое сердце каким-то благодатным светом, живительной теплотой. С увлечением читала я маленькие книжки, которые дарил мне этот добрый гений – Юрий Никитич Бартенев, – и тоска моя стихала, и в глубине души заводился зародыш нравственной силы».
Годы, проведенные с бабушкой в ее имении Перфильево, где была собрана большая по тому времени библиотека, привили девочке любовь к книгам. К пяти годам девочка выучилась чтению, и оно стало настоящей ее страстью. В двенадцать лет она прочитала всю имевшиеся в именье книги. Любимыми поэтами будущей поэтессы стали Пушкин, Лермонтов, Державин, Вяземский, Жуковский. Она «особенно пристрастилась к философским и религиозным книгам; в уме её всегда преобладал этот элемент, и самая любимая тема её разговоров была философически-религиозная», – впоследствии писала ее воспитанница и биограф.
Правда, девочка не умела писать на бумаге – слабые пальчики не могли удержать перо, но Анастасия Петровна учила внучку выводить буквы на песке. В судьбе сиротки Юлии, помимо ее бабушки, приняла участие и тетя – незамужняя Мария Ивановна Готовцева, проживавшая с матерью и на досуге занимавшаяся литературными трудами. Иногда она даже публиковалась в «Русском вестнике».
В 1837 году всю Россию всколыхнула весть о смерти Пушкина. Все перечитывали и пересказывали слова Жуковского: «Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в средине своего великого поприща!.. Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно: всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! наш поэт! наша радость, наша народная слава!.. Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина! к этой мысли нельзя привыкнуть!» Несомненно, вместе со всей мыслящей Россией глубоко скорбела и Анна Готовцева, вспоминая свой стихотворный с ним диалог и, может быть, коря себя за то, что своими искренними стихами невольно нанесла обиду тонко чувствующему поэту.
Для подростка Юлии Жадовской эта трагедия тоже стала потрясением – многие строки поэта она знала наизусть. Рассказы о Пушкине, Вяземском, Языкове давно уже стали семейным преданием Готовцевых.
В этом же году за воспитание племянницы взялась Анна Ивановна Корнилова. Хотя тетушка была сильно занята «своими интересами, то есть выездами и балами», она преподавала девочке историю, литературу, географию и языки, в которых с детства была сильна. Два года провела Юлия Жадовская в доме тетки, занимаясь с увлечением, запоем, и достигла больших успехов. Она читала стихи Анны Ивановны, которые поразили ее юную душу не меньше, чем сама личность женщины – яркой, красивой, обаятельной, рачительной и властной хозяйки большого дома. Юлия тяжело привыкала к новой обстановке. Она вспоминала: «Я терялась в этом мире, столь новом и столь чужом для меня. В сердце у меня стало образовываться какое-то темное, тяжелое чувство, что-то вроде тоски по родине. Я плакала потихоньку, потому что участие, возбуждаемое моими слезами, было мне плохим утешением и делало меня только скрытнее». Однако забота, которой старались окружить несчастную сиротку в доме, постепенно сделала свое дело, и девочка перестала дичиться.
Общение с тетушкой, светской образованной дамой, сделало из Юлии развитую и воспитанную девушку, чье присутствие уместно в благородном обществе. Робость, милая застенчивость придавали ей особое очарование.
Прослышав об успехах дочери, отец решил отшлифовать ее природные дарования в благородном пансионе Прево де Люмьен в Костроме.
Пансионы благородных девиц служили ступенью к выгодному замужеству. Девицы знали, что приобретение необходимого минимума знаний и манер должно поспособствовать их успеху в обществе, стать последним штрихом к их привлекательности, происхождению и приданому. Причем последние качества играли главную роль. Поэтому юные девушки не портили цвет лица над учебниками и не слишком напрягались, штудируя науки. Соответственно и преподаватели не выбивались из сил, чтобы сеять разумное, доброе, вечное. Но встречались исключения. Учитель русской словесности Александр Федорович Акатов, поэт и критик в душе, обратил внимание на умненькую скромницу, которую подозревал в тайном кропании виршей. Он не обладал сколько-нибудь выдающимся талантом, но любовь к литературе и критический склад ума делали для Юлии занятия с ним интересными и познавательными.
К этому времени она превратилась в весьма привлекательную девушку. На ее известном портрете (1845) художник Николай Андреевич Лавров (1820–1875), сумевший из крепостного состояния стать академиком живописи, смог передать и нежность, и женственность, подчеркнутую розовым цветом, который с одежды переходит на лицо поэтессы и как бы ставит последний мазок цветком в прическе. Живописец показал умные задумчивые глаза, но не скрыл и затаенное страдание своей модели.
Ю. В. Жадовская. Художник Н. А. Лавров
По воспоминаниям очевидцев, стройная фигура, грациозные движения, нежная матовая кожа, густые длинные – ниже пояса – пепельные волосы, приятный звучный голос делали девушку почти красавицей. Если бы не руки… Но тетушка Анна научила Юлию использовать пелерины, мантильи, оборки, и недостаток становился почти незаметным. Юные девушки подчас бывают безжалостными, однако будущую поэтессу в пансионе практически не обижали – по крайней мере сознательно. Ее защищали и собственная незлобливость, и признанный авторитет царицы костромского высшего общества, красавицы-поэтессы Анны Ивановны Корниловой-Готовцевой. Стихи Анны все более приобретали известность. И вот уже строгий (а иногда и безжалостный) критик Белинский отметил ее среди немногих поэтесс, в чьих стихах «проглядывает чувство».
Для приобщения к русской литературе, для расширения знаний девушки и развития ее эстетического вкуса Анна Ивановна решила пригласить к племяннице молодого и талантливого словесника Петра Мироновича Перевлесского (1814? —1866). Сын сельского дьячка, он получил свою фамилию от названия села Перевлес Рязанской губернии, учился в Рязанской Духовной семинарии, а затем – в Московском университете, куда ему удалось попасть только благодаря содействию одного из попечителей Рязанской гимназии, обратившего внимание на незаурядные дарования и приятную внешность молодого человека. Окончив в конце 1839 года курс в Педагогическом институте Московского университета со степенью кандидата, он некоторое время давал уроки в Костроме и в Рязани. Между молодыми учителем и ученицей сразу возникло чувство глубокой симпатии, что способствовало необыкновенному успеху обучения. Вся его личность – выразительные темные глаза, красивое правильное лицо, статная фигура, приветливость, а также обширные знания и увлеченность русским языком произвели глубокое впечатление на Юлию. К сожалению, долго занятия не продлились: он отправился на новое место службы в Ярославль. Девушка тихо грустила по милому наставнику, не надеясь на новую встречу, и выражала свои переживания стихами. Хотя она никому их не показывала, живя под одной крышей с родными, трудно было что-то от них утаить. Так что ее увлечение молодым преподавателем стало известно домашним.
Анна Готовцева-Корнилова успевала везде. Давали знать природные качества. Её старинный дворянский род происходил от мурзы Ишмета, выехавшего из Золотой Орды во времена Василия Тёмного и при крещении наречённого Петром. Сын Петра Андрей получил прозвище Гото́вец, то есть «быстрый, бодрый, готовый поспевать везде и сразу». Последующие обрусевшие потомки мурзы стали именоваться Гото́вцовы (так ранее писалась эта фамилия). Они получили от московского царя поместье близ Костромы и были внесены в VI часть родословной книги костромских дворян. От прапрадеда Гото́вца передались Анне Ивановне способность поддерживать высокий жизненный тонус, наполненность энергией, решительность, работоспособность, активность и настойчивость в достижении поставленных целей.