В 1846 году в Петербурге вышел первый сборник стихотворений Юлии Жадовской, благосклонно встреченный читателями. Стихи покоряли интимностью, в них преобладали мотивы несостоявшейся любви, недостижимости счастья, безысходности, покорности судьбе, но при этом им были присущи сдержанность и чувство собственного достоинства. Дарование поэтессы было признано «сильным», «прелестным», «неподдельным, истинным». Теплота чувств, изящная простота выражения – вот качества поэзии Жадовской, которые вызвали одобрительные отзывы литературной критики. Несмотря на использование поэтессой традиционно-поэтических эпитетов: невыразимая тоска, страсти сладкий яд, неведомая и сладкая тревога – и метафор: огонь любви, блеск счастья, в целом ее стихотворения подкупали своей безыскусностью; казалось, что они непосредственно выливаются из сердца и гармонично выражают юношески свежие и сильные чувства. Одной из особенностей ее поэзии стало выражение неослабевающей силы страдания. Страданиями пронизан весь комплекс переживаний лирической героини. Реальная основа её печали ощущается в каждом стихе. Драматические явления жизни – пробный камень её чувства.
Стихотворения Юлии были созвучны многим сердцам и становились известны все более широкому кругу любителей поэзии.
Дмитрий Писарев так оценил произведения Жадовской: «В ее стихах отразилась мягкая нежная душа женщины, которая понимает несовершенство жизни»… «Многие из ее стихотворений стоят наряду с лучшими созданиями русской поэзии».
Поэт и критик Аполлон Григорьев на страницах журнала «Москвитянин» писал о «цвете лиризма» в поэзии Жадовской, отмечая: «…всего же важнее в лирическом поэте искренность того чувства, с которым он лирически относится к мирозданию и человеку… Степенью большей или меньшей искренности поэта обусловлена степень большей или меньшей симпатии к нему: искренним же в поэте может быть, как в человеке, только такое чувство, которое нужно и важно для души человеческой». Критик поставил Жадовскую в один ряд с известными поэтами – A. C. Хомяковым, Н. П. Огаревым, A A. Фетом, Н. Ф. Щербиной.
А. А. Григорьев
Своеобразные произведения девушки привлекли внимание и другого известного критика того времени Валериана Майкова. Критик очень точно усмотрел источник страданий поэтессы «не в одних внешних обстоятельствах, но и в собственных недоразумениях, колебаниях и самообольщениях», указав прежде всего на противоречивый характер настроений героини лирики Жадовской. Все стихотворения поэтессы критик назвал «полной, хотя и краткой» «историей женской души», одним из первых отмечает в творчестве поэтессы наличие тонкого психологического анализа, но только в отдельных, «неромантических» стихотворениях. Его порадовали «романтическая устремленность к мечте», «наивность» и «изящество» ее стихотворений, при чтении которых он приходит к радостному убеждению: «Как это просто, верно и симпатично!»
На первый сборник стихотворений Жадовской написал рецензию и П. А. Плетнев. В ней он говорил о новаторстве поэтессы: по его мнению, она сумела внести новое содержание в «предметы, исчерпанные поэзиею». Первым Плетнев заговорил о лаконизме как главном достоинстве поэтического языка Жадовской, отмечая умение «в немногих стихах» выразить «очень многое».
Появление нового дарования отметил Виссарион Белинский: «Действительно, в этих стихотворениях нельзя отрицать чего-то вроде поэтического таланта. Жаль только, что источник вдохновения этого таланта не жизнь, а мечта, и что поэтому он не имеет никакого отношения к жизни и беден поэзией. Это, впрочем, выходит из отношений г-жи Жадовской к обществу как женщины». Критик оставался верен себе и, указывая истинный путь творчества, писал: «Но нужно слишком много смелости и героизма, чтобы женщина, таким образом отстраненная или отстранившаяся от общества, не заключилась в ограниченный круг мечтаний, но ринулась бы в жизнь для борьбы с нею».
Друзья Жадовской расценили этот сомнительный отзыв как благожелательный.
Пока Юлия собирала цветы признания и обретенной известности, ее друг Перевлесский учил грамоте школяров, работал в области изучения языка произведений народной поэзии, писал учебники по синктаксису и грамматике и жил вполне в духе российских разночинцев того времени – бедно, скудно, но духовно.
Переписка Юлии и Петра продолжалась, но, может быть, педагог испытывал некоторое досадливое чувство ревности к успехам подруги. В письме от 1847 года он предостерегал: «Вы стали самонадеянны. Правда ли это? Присмотритесь-ка к себе побеспристрастнее. Я говорю не свою мысль, но передаю то, что на днях слышал о Вас от Ваших ярославцев. Недавно один из Ваших ярослав(ских) литераторов, встретив меня в галерее, разговорился об Вас, порадовал меня, что Вы так выросли, но прибавил: “Она стала самонадеянна”».
Но кто бы на месте Юлии не возгордился – она действительно стала значимым явлением поэтической жизни Москвы и Петербурга!
Покорив обе столицы, Жадовские вернулись в Ярославль. Здесь Юлия в ореоле столичного признания пыталась объединить вокруг себя литературные и культурные силы города. Она завела в доме отца на Духовской улице салон, где собиралась публика, интересовавшаяся искусством и науками. И. С. Аксаков писал родным: «Бываю иногда у Жадовских, где встречаю профессоров лицея и студенческую молодежь». Юлия приглашала и купцов – собирателей рукописей и исторических материалов – Семена Серебреникова и Егора Трехлетова. Вместе с Серебрениковым она организовала в 1849 и 1851 годах издание двух выпусков «Ярославского литературного сборника», причем без содействия властей, силами и на средства соавторов. Она была душой и двигателем издания этих сборников, и сама принимала в них участие. Издатели преследовали, с одной стороны, благотворительные цели (средства от распродажи шли в пользу Детского приюта и Дома призрения ближнего), а с другой – стремились оживить литературную жизнь в городе, «вызвать на большую литературную деятельность проживающих в пределах Ярославской губернии любителей отечественной литературы».
Своим авторитетом она поддерживала симпатичного ей сына известного декабриста И. Д. Якушкииа – Евгения, участника ярославского отделения революционной организации «Земля и воля», вдохновителями создания которой были Герцен и Чернышевский. Не разделяя революционных идей, Жадовская восхищалась нравственными качествами молодого человека, называя его «рыцарем без пятна и упрека».
Велика роль однорукой поэтессы в становлении ярославского поэта Л. Н. Трефолева (1839–1905). Теперь это имя забыто, но в свое время Трефолев пользовался большой известностью. Патриотически настроенного Леонида волновало, из чего состоит русская жизнь, в чем суть национального характера, его возможности. В «картинках с натуры» Трефолева возникает Россия, в паденьях, безделье, скуке, опустошении – но и в мечтах, в порывах, в подвигах. Его «Песня о камаринском мужике» и «Дубинушка» сделались народными. Позже Трефолев познакомился с поляками, сосланными в Ярославль за участие в польском восстании 1863 года, изучил польский язык, попал под очарование польской поэзии. Его перевод стихотворения Людвика Кондратовича «Ямщик» стал известной народной песней «Когда я на почте служил ямщиком». Позднее Трефолев соединил имена Мицкевича и Кондратовича в стихотворении «В честь Адама Мицкевича» (1898), которое была написано по случаю отмечаемого тогда в России 100-летия польского поэта.
В своих воспоминаниях Трефолев с благодарностью пишет о Жадовской, которая давала ему «умные и полезные советы относительно сюжетов, форм и мелодии стихотворений». Она убеждала молодого человека, что кроме книжной, так сказать, идеальной любви к народу, не мешает выражать ее практически, хотя бы только при помощи одной книги, самой легкой и вместе с тем самой трудной: русского букваря (не было ли это влиянием Перевлесского, горячо радевшего о народном образовании?). Ярославский поэт никогда не забывал встретившуюся на его жизненном пути необыкновенную женщину и после ее кончины выступил с восхвалением: «Отказать же покойной Жадовской в таланте кто решится? В ней признавали его и Белинский, и Добролюбов – авторитеты, настолько почтенные в оценках поэтической деятельности, что становится и грустно, и досадно за женский поэтический талант, который погиб в глуши».
Это видимое кипение жизни, казалось, способно было заменить поэтессе утраченную любовь. В продолжающейся переписке с возлюбленным по-прежнему чувствовалось созвучье душ, общность интересов, взглядов – но в ней совсем не осталось лирики. Ослабление ее душевного притяжения почувствовал и ее герой и тоже немного успокоился. «Три уж недели, как я получил Ваше приятнейшее письмо и все не соберусь ответить. То служба, то в гостях, то в концерте, то дома возишься с бестолковыми мараниями – хотя их громко называют сочинениями – институтских ребятишек или с безграмотными писаньями пансионерок – вот Вам и день, и вечер» (1848).
Он все чаще медлил с ответами, а потом лениво оправдывался: «Мне даже отговариваться нечем: занят был по службе и по делам немного – стало, эта причина не в мою пользу; слишком был рассеян, заветренничался – я и этого не скажу, хотя в последнее время почти вовсе не занимаюсь – стало быть, и эта причина не может оправдать меня; да рассеянность что за оправдание? А правду сказать, меня останавливала именно бестолковая рассеянность, на душе было так мутно, какие-то все житейские мелочи, ничего не стоящие, – а Ваше письмо было так чисто, веет таким теплым сердечным участием, что взяться за перо в будничные минуты жизни, с душою, исполненною какого-то земного увлечения, мне показалось оскорблением святыни. Отвечать Вам в таком расположении духа, – думал я, – не то же ли самое, что прийти в храм с грешными помыслами и житейскими заботами?»
Перевлесский зря наговаривал на себя, признаваясь в «бестолковой рассеянности». Как раз в этот период он активно продвигал передовые методы обучения юношества русской литературе.
Зримый портрет педагога оставил в своих воспоминаниях известный русский литератор, прославившийся романами из истории России XVIII–XIX веков Г. П. Данилевский, слушавший лекции Перевлесского в Московском дворянском институте и потом поддерживавший с учителем связь до самой кончины Петра Мироновича: «…Когда мы были в четвертом классе, Перевлесский принес нам однажды красиво изданную книжку, на которой стояла надпись: “Гаммы, – стихотворения Я. Полонского”. “С новым талантливым поэтом, господа!” – сказал он, с обычною своею шутливостью, мягким развальцем всходя, с книгой под мышкой, на классную кафедру. И мне помнится доныне этот класс, ярко освещенная весенним солнцем комната, свежий румянец щек тогда еще молодого, любимого нашего учителя, его густые, черные, как вороново крыло, волосы, красивыми скобками спадавшие на синий бархатный воротник его всегда изящного, без пылинки, вицмундира, разогнутая в руках книга “Гаммы” и темно-карие, радостно с кафедры улыбавшиеся нам его глаза. Он читал нам “В дороге”, “Месяц” и другие пьесы из принесенной книги… Мы, замирая от восторга, радовались, что если безжалостный поединок унес Лермонтова, как недавно перед тем он унес Пушкина, то на место погибших любимцев наших пришли новые поэты».