Кто бы мог подумать, что простой мальчик из рязанской глубинки внесет столь ощутимый вклад в языкознание и российскую педагогику в целом. Перевлесский подготовил известные учебные пособия, по которым занимались многие поколения школьников. Его «Славянская грамматика с изборником» много раз переиздавалась, и в предисловии к десятому изданию его преемник в науке засвидетельствовал: «Эта книга оставалась любимою во всех школах, по которым она расходилась в десятках тысяч экземпляров. Приготовить детей к легчайшему уразумению правил не иначе можно, как предпосылая правилам примеры. Чтобы дети могли припоминать себе учительские объяснения, для этого нужно помещать их тут же вслед за примерами, а правила, как результат всего этого, должны быть изложены в конце их. И как объяснения, так и самые правила должны быть утверждены примерами из классических отечественных писателей… По этой методе изучение правил языка идет рука об руку с развитием мышления, преподавание делается наглядным, осязательным для ученика и, следовательно, для него более интересным».
В 1851 году Перевлесский вызвал неудовольствие попечителя Московского учебного округа графа С. Г. Строганова своей статьей «О пуризме в чтении русских писателей юношеству», о которой, однако, одобрительно отозвались «Отечественные записки»: «Г-н Перевлесский в умной и дельной статье своей решает вопрос, что надо читать в классе. Он справедливо вооружается против тех отсталых пуристов, которые суют в руки одного только Карамзина и страшной опалой карают, например, Гоголя, тогда как многие произведения последнего могут и должны быть читаны в класс».
О выговоре, сделанном за статью графом Строгановым, Перевлесский рассказывал в письмах Жадовской, желая выговориться сочувствующей душе. Однако Строганов ограничился лишь выволочкой, а после его ухода с поста педагогу пришлось оставить Москву: новый попечитель приказал перевести его инспектором в Костромскую гимназию. Только отличные рекомендации помогли ему найти службу в Петербурге. Благодаря покровительству влиятельных знакомых Перевлесский смог получить место адъюнкт-профессора в Александровском лицее.
Юлия забеспокоилась, что новые впечатления, новые интересные лица совсем отвлекут ее друга от старой сердечной привязанности. Он утешал ее: «Вы боитесь за Петербург, что он омут забвения и эгоизма, – не напрасны ли Ваши опасения, если Вы не перестали знать меня все тем же, и заключаете чудными, многозначительными словами: “Было бы Вам лучше…” Как и чем я в состоянии отблагодарить Вас за Ваши нежные заботы обо мне? Их не умаляют даже сплетни, перенесенные к Вам досужими говоруньями. Из Петербурга проеду в Я(рослав)ль; не увижу Вас – увижу Ваш портрет – с меня и того будет довольно. Будем жить, как судьба велит».
Видно, что возлюбленный погас, смирился, но Юлия – нет. Опять, как и прежде, сильные движения души подвигали ее к поэтическим выплескам. Результатом должен был стать второй сборник стихов, который она увлеченно готовила к изданию. Этот период оказался для поэтессы особенно плодотворным. Произведения повзрослевшей Жадовской отличались тонким психологизмом, освещением переживаний женской души, противоречивости мечтаний, размышлениями об идеальных чувствах. Мотивы ее стихотворений – оплакивание любви, задушенной в ее расцвете, воспоминания о любимом человеке, смиренное преклонение перед судьбой, созерцание все примиряющей природы, надежда на небесное счастье и горькое сознанье пустоты жизни. Повествование в ее поэзии сконцентрировано вокруг личности лирической героини, отсюда ее глубокая исповедальность.
В одном из писем Ю. В. Жадовская писала: «Мне жаль тех, кто не любил; вот от чего мне часто, глядя на молодость, страждущую душевной зимой, приходят на память слова Спасителя: ”за множество грехов отнимется у многих способность, или благодать любви”. Любить! Что была бы для меня теперь любовь? Огнистая, мимолетная струя падучей звезды…»
С сожалением вспоминала Юлия о зарытом в землю (читай: погребенном в мелочных житейских заботах) поэтическом таланте тетушки Анны Готовцевой-Корниловой. С некоторым превосходством думала она теперь о ее судьбе. У той было все, чтобы засверкать звездой на поэтическом небосклоне – талант, красота, признание знаменитых современников. Но она выбрала другой удел: погрузилась в семейные проблемы, опростилась. Иссяк источник вдохновения. Все меньше времени оставалось на творчество, большинство ее стихов так и остались неопубликованными; связь с литературными кругами практически прервалась.
Когда умер от рака муж Готовцевой, Павел Петрович Корнилов, ответственность Анны Ивановны как главы семьи еще более возросла. Она похоронила супруга в селе Введенском в приходе родовой усадьбы Корниловых Зиновьево (ныне пос. Кирово, в 32 км от Костромы). Унаследовав его имение с несколькими деревнями, она стала настоящей деревенской барыней, управляла хозяйством еще пять лет, после чего передала все права сыновьям.
Проза жизни давила «души прекрасные порывы». Настольной для хозяйки, давно прочитанной Анной, могла служить книга «Добрая помещица, Или подробное описание того, как сельская хозяйка должна смотреть за своим домом и за всем к нему принадлежащим…», переведенная с французского языка в 1789 году и содержащая в себе подробные наставления в ведении хозяйства. «Хозяйка, которая беспрестанное имеет попечение о благе своего дома, которая полагает свое счастие в счастии своего мужа, своих детей и своих служителей и которая вместо того, чтобы иметь к ним холодную и бесплотную любовь, прилагает о них свои попечения, поощряет их к труду, показывая собою оного пример, и водворяет между ними мир, изобилие и радость».
Досуг хозяйки тоже был регламентирован. Время меж обильными обедами проводили в разговорах, которыми, по меткому замечанию мемуаристки А. Я. Бутковской, «все питались» не менее чем сытными деревенскими яствами. Женщины говорили о том, что их волновало – в основном о хозяйственных делах. Это особенно поразило одну заезжую иностранку, которая написала в письме домой, что дамы в русском провинциальном «обществе мало кокетничают», и, «если группа дам о чем-либо беседует, можно быть уверенным, что это дела, дела, дела!..». Необычным и непривычным показалось ей и стремление русских провинциальных барынь сплетничать, вникая в детали частной жизни друг друга. То, что для дворянина, выросшего в усадьбе, было в радость – могло оказаться дворянке-горожанке (даже провинциальной) в тягость: монотонность, сонность сельского быта, необходимость довольствоваться узким кругом общения, в том числе с малообразованными родственниками, иной уровень комфортности жилья и даже его чистоты.
Мечты Анны о славе, о литературной известности остались в прошлом. Не нашлось места для поэзии, рожденной сильными душевными переживаниями.
А имя ее племянницы приобретало все большую известность.
В 1858 году второй поэтический сборник Жадовской увидел свет и был встречен сочувственными откликами демократической критики. Его причислили к лучшим явлениям поэтической литературы последнего времени, отмечая, что в нём поэтесса «сумела найти поэзию в своей душе, в своём чувстве и передать свои мысли и ощущения совершенно просто и спокойно, как вещи очень обыденные, но дорогие ей лично».
Своеобразие произведений Жадовской привлекли внимание известного критика того времени Н. А. Добролюбова. Он посвятил творчеству Юлии отдельную статью, в которой, в частности, писал: «Рифма часто изменяет ей, иногда выходят стихи неловкие, незвучные, отзывающиеся прозой. Но мы признаемся, что даже эти прозаические стихи ее нам нравятся и что именно многие из них произвели на нас сильное впечатление своей простотою и задушевностью. Задушевность, полная искренность чувства и спокойная простота его выражения – вот главные достоинства стихотворений г-жи Жадовской. Настроение чувств ее – грустное; главные мотивы ее – задумчивое созерцание природы, сознание одиночества в мире, воспоминание о былом, когда-то светлом, счастливом, но безвозвратно прошедшем». «Порядком исчерпанные темы» в исполнении Жадовской выглядят свежо, потому как чувство для нее – святыня, которую она «боится осквернить напыщенной фразой, ложным эффектом». «Она сумела найти поэзию в своей душе, в своем чувстве и передать свои впечатления, мысли и ощущения совершенно просто и спокойно, как вещи очень обыкновенные, но дорогие ей лично».
Н. А. Добролюбов. Художник П. Ф. Борель
Правда, он не мог не указать и некоторые недоработки – на то он и критик: «недостаток отделки, небрежность и шероховатость стиха. По нашему мнению, недостаток этот не мешает быть стихотворению прекрасным и истинно поэтическим; но все-таки и мы признаемся, что лучше бы было, если бы среди рифмованных стихов не встречалось стиха без рифмы; если бы стих не оканчивался на но в рифму – суждено; если бы союзы уж, вот и др. употреблялись с большею осторожностью, и пр. Мы так привыкли теперь к совершенной гладкости и плавности стиха, что малейшая шероховатость производит на нас уже неприятное впечатление. А в стихах г-жи Жадовской небрежность отделки доходит до того, что иногда даже ударения ставятся довольно произвольно: это обстоятельство весьма важно для нашего стиха, которого вся звучность основана на ударениях». Тем не менее Добролюбов делал решительный и определенный вывод: «Мы, нимало не задумываясь, решаемся причислить эту книжку стихотворений к лучшим явлениям нашей поэтической литературы последнего времени». И более того, утверждал: «Это находка в нашей современной поэзии, так приучившей нас к благозвучному пустозвонству, к изумительной скачке друг через друга пышных образов и мировых идей, выхваченных из школьных тетрадок, к головоломным порывам, о которых вовсе не ведает сердце».
Жадовская не ощутила «головокружения от успеха». Она признавала: «Большого таланта у меня нет, но ежели есть то, что понятно и доступно многим, то, что многие чувствовали, а я за них высказала, – то уже и это не лишнее на белом свете». Анастасия Федорова вспоминала: «Юлия Валериановна была необыкновенно смиренна. Никакая похвала не могла заставить её возгордиться; все, что ни писала она, никогда не могло удовлетворить её, и все лестные отзывы критиков и людей компетентных в литературном деле она считала снисхождением и каким-то особенным счастием, которого, по её мнению, она не заслуживала».