Он вселенной гость, ему всюду пир,
Всюду край чудес;
Ему дан в удел весь подлунный мир,
Весь объём небес;
Всё живит его, ему всё кругом
Для мечты магнит:
Зажурчит ручей – вот и в хор с ручьём
Его стих журчит;
Заревет ли лес при борьбе с грозой,
Как сердитый тигр, —
Ему бури вой – лишь предмет живой
Сладкозвучных игр.
Николай Филиппович, несмотря на некоторую авторскую ревность, поначалу принимал деятельное участие в публикациях своей жены, выступая ее личным цензором и посредником с издателями журналов. В письме к Шевыреву он сообщал: жена «стала писать по-русски, да точно славно, хоть мало… Это говорит муж, который держится правила не баловать своих жен». Он даже выступал популяризатором творчества Каролины. «Николай Филиппович в это время был еще в восторге от стихов своей супруги и нередко при ней читал нам наизусть ее стихи, причем она обыкновенно величественно улыбалась и значительно поглядывала на нас», – вспоминал современник. В одном из неопубликованных писем Павлова к брату известного русского поэта Дмитрия Веневитинова содержится упоминание об отсылке нот романса Ф. Листа М. Ю. Виельгорскому: «Любезнейший друг Алексей Владимирович, – писал Павлов, – сделай одолжение, прилагаемую посылку – музыку Листа на слова жены моей – отдай от нас графу Михаилу Юрьевичу». Романс был опубликован под названием «Женские слезы» («Les pleurs des femmes») и приобрел популярность.
Особняк Павловых с его «вторниками», затем и с «четвергами», в 1840-х годах стал одним из главных центров московской культурной жизни. Интеллигентные москвичи ценили в Павлове не только его литературный дар, но и его несравненное умение вести живую, интересную беседу – качество для хозяина салона наипервейшее. Павлову за десять лет работы в журналах случалось встречаться чуть ли не со всеми русскими писателями, так что круг его литературных знакомств был очень широк. В салоне Павловых охотно бывали Вяземский, братья Баратынские, Лермонтов, Чаадаев и многие другие. Бывал в нем и Пушкин. Каролина с юности много переводила Пушкина на немецкий язык. Но никакого отклика на ее действительно замечательные работы со стороны поэта не последовало.
Ференц Лист
Впоследствии перевод его стихотворения «Полководец» на французский был встречен восторженными отзывами русской критики. Отмечались «благородная простота, сила, сжатость и поэтическую прелесть перевода». Можно сказать, что Каролина Павлова открыла Европе русскую поэзию. Если бы Пушкин мог видеть этот перевод, он непременно отметил бы его достоинства. Увы, в то время поэта уже несколько лет не было среди живых.
У Каролины с мужем было много общего. В нем она нашла человека духовно близкого. Оба занимались переводами сочинений европейских авторов, пробовали силы в различных стихотворных жанрах и в прозе. Театральное прошлое Павлова сказывалось в выборе тем. Он перевел трагедию Шиллера «Мария Стюарт» во французской обработке Лемерсье, и она была поставлена в московском Малом театре. Его оригинальные и переводные водевили с успехом игрались на столичной сцене. Но особого внимания заслуживали переводы произведений О. Бальзака, с которым именно Павлов впервые познакомил русского читателя. Пушкин испытывал огромный интерес к творчеству Бальзака и неоднократно обращался к произведениям писателя, работая над «Пиковой дамой».
Перебивающийся на скудное жалованье и редкие гонорары писатель был благодарен супруге за возможность не считать копейки. Образ его жизни сильно изменился к лучшему. «Николай Филипович Павлов сидел в первом ряду, в желтых перчатках, в лакированных сапогах, он, время от времени, вынимал из кармана золотую табакерку, с какою-то особенной грацией понюхивая табак. В антракте он прогуливался по театральной зале, заговаривая с всеми знаменитостями. Если бы я не имел удовольствия лично знать автора “Трех повестей”, я принял бы его, наверно, за какого-нибудь знатного московского барина по его наружной изящности и особенным манерам». Лермонтов, хорошо знакомый с Николаем Филипповичем, находился в числе осуждающих специфическую литературную маску Павлова, который, с одной стороны, тщательно поддерживал репутацию светского человека, щёголя и модного литератора, а с другой – пытался развивать подчёркнуто романтические мотивы одиночества и обманутых светом благородных чувств.
Некоторых самолюбование Павлова выводило из себя. Особенно раздражался друг Пушкина, толстяк Соболевский, по своему остроумию, по тонкости юмора, по необыкновенной находчивости и весьма недюжинному поэтическому таланту бесспорно принадлежавший к личностям выдающимся. Он не печатал своих стихов, потому что боялся критики со стороны своего друга, под лучами славы которого он блаженствовал, гордясь дружбою великого поэта. Но многие стихи Соболевского, в свое время ходили по рукам, а эпиграммы учились наизусть. Откуда истекала ненависть Соболевского к Павлову, неизвестно, но Соболевский всегда носил с собой афишку, в которой был возвещаем бенефис каких-то трех посредственны актеров, в том числе Павлова. «Это так берегу, на всякий случай, – говорил Соболевский, – если Павлов забывается, я обыкновенно вынимаю эту бумажку и издалека молча показываю ее ему». Павлов, сделавшийся литератором и светским человеком, страшно боялся, что ему напомнят его прежнее поприще.
В мемуарной литературе, описывающей жизнь московского общества в 40-е годы, фигура Каролины Павловой очень заметна. И большинством мемуаристов эта фигура подается в ключе комическом. Глумливое, откровенно хамское изображение поэтессы в известных воспоминаниях Ивана Панаева не вызывает удивления: Панаев в силу природных своих качеств и не мог писать иначе. Но и некоторые другие современники иронизировали над аристократическими претензиями Павловых, для которых у них к тому же не было оснований: сомнительное происхождение Павлова, разночинное – его супруги, хотя она и предваряла свою девичью фамилию аристократической приставкой «фон».
«На крыльце нас встретил лакей в летнем платье с гербовыми пуговицами… Чей герб был на этих пуговицах: Николая Филипповича или Каролины Карловны, или два их соединенных герба, – не знаю», – ехидничал И. Панаев.
Супружеская жизнь увенчалась рождением в 1839 году сына, Ипполита. У 32-летней Каролины роды прошли очень тяжело. Врачи рекомендовали больше не повторять этот опыт. Но и особенного желания обзаводиться выводком детей у писательницы не было.
Она плодотворно работала в области перевода. В том же 1839 году парижский журнал «Revue Germanigue» напечатал переведенную Павловой на французский язык поэму Шиллера «Орлеанская дева». В 1839 году в Париже вышел сборник «Les preludes» («Прелюдии»), куда вошли ее переводы не только с русского, но и с английского, польского, итальянского. На примере творчества шестнадцати поэтов были представлены пять литератур. Открывался сборник предисловием одного из редакторов книги, который, высоко отозвавшись о работах Павловой, сообщал некоторые сведения о самой переводчице. На авантитуле – дарственная надпись на французском языке «A la famille Aksakoff non comme au teur mais comme amie. Carolina» («Семье Аксаковых не как автор, а как друг. Каролина»).
В том же году парижский журнал «Revue Germanigue» напечатал перевод на французский язык поэмы Шиллера «Орлеанская дева», выполненный Павловой. Всегда относившаяся к оригиналу с большим уважением, Каролина Павлова несомненно оказалась самым корректным переводчиком своей эпохи.
Портрет работы К. А. Молдавского 1841 года изображает вполне привлекательную светскую даму в светло-голубом вечернем туалете – никаких псевдорусских сарафанов. Модная прическа с длинными локонами, подобранные со вкусом украшения: четыре нити крупного жемчуга на шее, затейливый браслет на левой руке.
Каролину недолюбливали за чопорность, громадное самомнение и необоримую страсть зачитывать всех и каждого своими стихами. Цензор Александр Никитенко, благодаря мемуарам которого современный читатель узнает много интересного о литературной жизни той эпохи, находил, что она «страшно всем надоедает своей болтовней и навязчивостью», а говорить способна только о себе.
Друзья Павлова судили более объективно: «Была она, впрочем, женщина не совсем обыкновенная. При значительной сухости сердца она имела некоторые блестящие стороны. Она была умна, замечательно образованна, владела многими языками, и сама обладала недюжинным литературным талантом. Собственно поэтической струны у нее не было: для этого недоставало внутреннего огня; но она отлично владела стихом, переводила превосходно, а иногда ей удавалось метко и изящно выразить мысль в поэтической форме. Но тщеславия она была непомерного, а такта у нее не было вовсе. Она любила, кстати и некстати, щеголять своим литературным талантом и рассказывать о впечатлении, которое она производила. Она постоянно читала вслух стихи, и свои, и чужие, всегда нараспев и с каким-то диким завыванием, прославленным впоследствии Соболевским[25] в забавной эпиграмме. Бестактные ее выходки сдерживались, впрочем, мужем, превосходство ума которого внушало ей уважение».
М. Ю. Лермонтов по своим связям и знакомствам принадлежал к высшему обществу и был знаком только с литераторами, принадлежавшими к свету, с литературными авторитетами и знаменитостями. Николая Филипповича поэт знал давно; правда, о его стихах был невысокого мнения. Полагают, что некоторые черты характера Павлова отразились в образе главного героя лермонтовского «Маскарада» Арбенина: он также пользовался репутацией одержимого и подозрительного в карточной игре человека.
М. Ю. Лермонтов. Художник Ф. О. Буткин
В повести Лермонтова «Княжна Мери» исследователи, начиная с С. П. Шевырёва, видели отголоски повести Павлова «Ятаган». Подобие сюжетных ситуаций двух повестей подчеркивалось мотивом «солдатской шинели», которую носит герой повести Павлова, молодой человек Бронин. За дуэль с адъютантом он разжалован в солдаты – и это увлекает юную княжну, которую полюбил герой. «Для неё он был жертвой зависти, гонений, человек, против которого вселенная сделала заговор…» В сравнении с благородным Брониным, который предпочёл бесчестью преступление и смерть, лермонтовский Грушницкий воспринимается как его двойник-подражатель, строящий свою жизнь по литературной модели, которой и становится в романе «Герой нашего времени» неназванная прямо повесть Павлова.